Загадки Красного Сфинкса

Глава LXVII. Рождение дофина - Кардинал был влюблен в госпожу д’Эгийон, - из гостиной доносились нестройные звуки клавесина и пение, сменившееся хихиканьем. Я заглянул и увидел дивную картину: за клавесином сидел Рошфор, а за его плечом стояла разрумянившаяся Мари-Мадлен с листочком в руке. - Нет, Рошфор, пойте вы! – граф невозмутимо заработал педалью, косясь в листок, удерживаемый перед его глазами Мари-Мадлен. – Кардинал был влюблен в госпожу д’Эгийон, Повезло им вдвоем откопать шампиньон. Лилом-лила, лилом-лила, лилом-лила лиле! Лилом-лила, лилом-лила, ливер-лилом лила! – голос у графа был воистину медоточивым, брови подняты, губы сложены в тонкую улыбку. – Кардинал ел бульон с госпожой дЭгийон, Он поел на экю – погулял на мильон, – я вспомнил завтрак, заказанный Комбалеттой наутро после возвращения Луи из-под Капеля, и не смог удержаться от фырканья. Рошфора, судя по брошенному на меня смеющемуся взгляду, посетило то же воспоминание, но он не сбился ни с голоса, ни с ритма, проникновенно возвещая: – Лилом-лила, лилом-лила, лилом-лила лиле! Лилом-лила, лилом-лила, ливер-лилом-лила! – Что хранит медальон госпожи дЭгийон? В нем не то кардинал – а не то скорпион! – Мари-Мадлен присоединила к Рошфору нежное сопрано, поглаживая внушительный медальон, усыпанный рубинами – и скрывающий внутри портрет Ла Валетта. – Лилом-лила, лилом-лила, лилом-лила лиле! Лилом-лила, лилом-лила, ливер-лилом лила! Повторив припев еще пару раз, граф с герцогиней уставились друг на друга и расхохотались. В январе его величество Людовик XIII пожаловал Мари-Мадлен де Комбалэ герцогство д’Эгийон и возвел ее в пэрское достоинство. Король был милостив как никогда – известие о беременности королевы словно опьянило всех: когда врач Анны Австрийской мэтр Гено сделал заявление, зазвонили все колокола Парижа. – Королева беременна! – с криком побежал по всем галереям Ла Шене – лысоватый, с лошадиными зубами и вечной улыбкой на худом лице, камердинер короля. – Королева беременна! У нас будет дофин! Все, кто услышал благую весть, сначала осеняли себя крестным знамением, а потом кидались обниматься друг с другом – канцлер Сегье – с горничной, престарелая баронесса Бриссак – с постовым мушкетером, юный паж – с монахом-францисканцем. Я едва перевел дух от тяжелой руки Жюссака, заехавшего на радостях мне по спине. Лишь Монсеньера никто обнять не решился. – Вот так. Настоящие герои всегда остаются в тени, – покачал головой кардинал. Переглянувшись с Жюссаком, мы обняли его вдвоем. – Тише, тише, задушите старого больного человека… – отбивался Монсеньер. – Я вообще надеялся, что колокольный звон – по поводу того, что Урбан Восьмой наконец-то отдал Богу душу… В дальнем конце галереи послышался рев – похоже, Ла Шене наскочил на целую роту мушкетеров. В воздух полетели шляпы, а изрядно помятый камердинер захромал дальше – снизив скорость, но увеличив громкость. Так что его величество был в превосходном настроении и легко согласился, чтобы Анри Сен-Мар получил должность смотрителя королевского гардероба. – А вашего слугу вы не хотите возвести в дворянство? – улыбаясь, спросил Людовик, поигрывая оправленным в серебро охотничьим рогом. – Сир, – растроганно кланяясь, произнес Монсеньер, – с вашего позволения, меня совершенно устраивает занимаемое им место. – Я вас понимаю, – безмятежно ответил король, любуясь Сен-Маром, гарцующим у парапета на тонконогом вороном жеребце. – Я тоже против слуг-дворян: как я тогда смогу их бить? Кардинал часто тебя бьет? – его матовые глаза остановились на мне, повергнув в смятение. – Случается, сир, – склонившись пониже, я не торопился выпрямляться. – Ну еще бы, – послышался сверху смешок. – Если вы, кузен, едва не раскроили каминными щипцами голову Бульону… Кстати, это помогло – он прекратил запускать руку в государственную казну? Если начнет снова – я рекомендую вам довести дело до конца, кузен. – Разумеется, сир. Расколю как орех. Глядя вслед королю, я заметил, что величественная его походка стала более быстрой и решительной. Поравнявшись с конем, подведенным спешившимся Сен-Маром, он на секунду коснулся руки маркиза, сжимающей поводья. Легко вскочив в седло, Людовик пришпорил коня и поскакал с маркизом стремя в стремя. – Дело на мази, – довольно хмыкнул Жюссак. – Хорошо в седле сидит, паршивец. – Еще бы не хорошо, – в карете, откинувшись на подушки, Арман позволил себе несколько мгновений почивать на лаврах, мечтая вслух. – У королевы будет ребенок, у короля – Сен-Мар, у Франции – дофин! – Тьфу-тьфу-тьфу, – поплевал я через левое плечо. – Что ты на меня-то плюешь? – возмутился Арман. – Как дам сейчас! – Дайте, – обрадовался я. – Давно вы меня что-то не пороли. Препятствие возникло с совершенно неожиданной стороны – Сен-Мар не только не обрадовался придворной должности – он был оскорблен! – Я буду заведовать гардеробом? – его глаза округлились от возмущения, а ноздри раздулись. – Рубашками и чулками? – Анри, о такой службе большинство дворян – твоих ровесников могут только мечтать, – урезонивал его не ожидавший такого ответа Арман. – Только не я! – тряхнул головой Анри. – Я мечтаю о войне! А не о том, чтобы копаться в сундуках с ветошью. – Но так ты будешь ближе к особе его величества, Анри. Ты будешь подбирать ему гардероб на каждый день: костюм, обувь, кружева, плащ, шляпу… Помогать его величеству одеваться… По лицу Сен-Мара было видно, что он не впечатлен открывающейся перспективой. – Да что там выбирать-то, – две пары глаз с изумлением воззрились на меня, встрявшего в разговор. – Что выбирать? Я этот черно-золотой камзол с Ла-Рошели помню. Хороший шелк, крепкий – за двенадцать лет даже не протерся нигде, только залоснился, как мясной прилавок. Вы не перетрудитесь с подбором – никто и никогда не сможет уговорить короля надеть что-то светлее, чем подмышка гугенота. Я сгреб с кушетки новую алую мантию Монсеньера, отделанную горностаевыми хвостиками, и отправился в спальню – за лавандой. Через четверть часа я был ухвачен за ухо, повернут лицом и расцелован. – Сработало? – О да. Ставлю экю, что в первый же день на новом посту он нарядит Людовика в золотую парчу. – Золото – это слишком. Что-нибудь поспокойнее – зеленое, бежевое… Но по сравнению с черным все равно будет фурор – хоть в газете упоминай, – согласился я. Пресвятая Дева Мария, которой Людовик Справедливый в феврале нынешнего года посвятил Францию, всемилостиво осеняла нас всех своим крылом – королева вынашивала ребенка, для надежности почти не вставая с кровати или кресел и не покидая Лувра, французский флот завоевал Гваделупу – где-то в невообразимой дали, в Карибском море, зловещий Жан де Верт, предводитель ландскнехтов, был разбит и пленен, к тому же в ходе битвы получил смертельную рану давний мятежник – герцог Роган, чей конфискованный сотерн мы пили после взятия Ла-Рошели. Монсеньер все чаще смотрел на огромную карту обоих полушарий, размышляя о чем-то никому не ведомом с тихой, немного грустной улыбкой. – Там, наверное, очень тепло? – спросил я однажды, застав его ласково поглаживающим синюю лоснящуюся шкуру Тихого океана. – Да… Жарко, кругом пальмы, прыгают обезьяны, кричат на разные голоса попугаи… Что-то странное было в его голосе, так что я предпочел оставить Монсеньера одного. И как раз попал на концерт, посвященный любви кардинала и герцогини д Эгийон. – За исполнение этой песенки полагается Бастилия, – томно глядя на герцогиню, заметил Рошфор. – Я отдала уличным певцам все, что было в кошельке, – потупилась Мари-Мадлен. – Ах, Шарль-Сезар, умоляю – давайте еще разок? – Ваше слово для меня – закон, мадам! – припал к ее ручке граф. – Ради вас – хоть в Бастилию. И снова заработал педалью. – Что тут происходит? – воздвигся в дверях Монсеньер. – Маленький домашний концерт, – пожала плечами Мари-Мадлен. – Присоединяйтесь, дядюшка, ведь первый голос всегда – ваш. – Предпочитаю лютню… – печаль сочилась из его голоса, как кровь из раны. – Повезет и свинье… откопать шампиньон… – он шагнул в коридор и удалился, продолжая напевать. – Что это с ним, Люсьен? – нахмурилась Мари-Мадлен. – Что за меланхолия? – Весна… – предположил я. – Мне кажется, Монсеньер хочет в Бразилию… – Зачем? – Слушать, как кричат попугаи, греться на солнышке… – Ну а что, голландцы недавно оттяпали Бразилию у Испании. Хорошо бы там побывать – ни тебе войны, ни восстаний, ни осады Бризака, ни интриг, ни Гастона… – Рошфор подпер кулаком подбородок и воззрился в морской пейзаж на стене. – Да он даже в Ришелье выбраться не может с этой войной! – Мари-Мадлен сначала подшучивала над идеей Монсеньера заложить новый город и назвать его своим именем, но по мере того, как город рос, отстраивался и заселялся, все больше хотела там побывать вместе с дядюшкой, но война положила конец этим планам. – Вместо теплого океана опять придется по грязи тащиться… Куда на сей раз, Люсьен? – грустно спросила племянница, подходя к карте Франции. – В Компьен? – В Компьене Монсеньер вел тайные переговоры с испанским агентом. А сейчас мы едем на войну. Опять Эльзас! Или Пикардия – того не легче. А впрочем, сейчас в любую сторону от Парижа – грязь, сырость, дороги разбитые… – Он не может сидеть больше трех часов! – тонкие брови Мари-Мадлен сошлись на переносице. – Он убивает себя этими поездками! – А что делать? В карете я его подушками обкладываю, но он все равно полумертвый к вечеру. Король тоже болен, но попробуй удержи его. Я-то думал, что больше поездок, чем во времена Ла-Рошели, мне пережить не придется, а теперь понимаю – тогда была легкая прогулка по лужайке. – Бризах надо взять… Этот город – как Вальтеллина в прошлой войне. Пока он в руках врага – кардинал-инфант и император Фердинанд Третий беспрепятственно посылают друг другу курьеров, войска и обозы. Взятие Бризаха расколет их единство, – Мари-Мадлен всматривалась в эту точку на карте так внимательно, словно различала бастионы и равелины. – Бризах надо взять! – закашлялся отец Жозеф, снова возникший из ниоткуда. – Арман справился с дофином, теперь на очереди Бризах. – Будет ли этому конец? – спросила Мари-Мадлен. – Или дядюшка обречен теперь до смерти держать на своих плечах эту ношу? – Ну если вам удастся найти Геракла, – пожал плечами капуцин, – то пару минут может и отдохнуть. Мари-Мадлен подошла к нему и неожиданно поцеловала в лоб, стянув грубошерстный капюшон. – Так ступайте к нему скорее, Геракл. Отец Жозеф благословил ее, глядя повлажневшими, впрочем, тотчас же высохшими от снедавшего изнутри пламени, темно-серыми глазами, и заспешил в кабинет, на ходу расстегивая портфель. – Кардинал был влюблен… в госпожу дЭгийон… – она прислонилась к карте лбом, и плечи ее затряслись. – А где сейчас Луи? – спросил я – сил не было смотреть, как она страдает. – Осаждает Фонтараби, – не поворачиваясь, она накрыла левой рукой точку на границе с Испанией. – Как далеко от Парижа… – пожалел я. – И так близко к побережью… – прошелестела она. – Люсьен, давайте зафрахтуем шхуну, наберем команду – и уплывем куда-нибудь далеко-далеко… – В Гваделупу? – предложил я. – Я согласна даже на Канаду, – она обернулась, с мокрым от слез лицом. – У нас ведь есть соболя из Московии – холод нам не страшен. Возьмем Рошфора, Шарпантье, Жюссака, отца Жозефа, мэтра Шико… – Мазарини. – И его тоже, – легко согласилась Мари-Мадлен. – Кошек всех заберем. – А Буаробера? – Только если привязать его к бушприту в качестве гальюнной фигуры. Я ее обнял. Приник щекой к теплым волосам. Она дышала мне в шею, борясь со слезами, отчего получался тихий писк. – Я так боюсь за него, – не выдержал я. – У него после двух дней в карете не зад, а воронка от фугаса. Он ничего не ест – чтобы меньше выходило. – Его не заставишь носить шлем. Он и кирасу-то через раз надевает – говорит, опять в ней тесно. – Давеча от колотья в груди не спал ночь, а утром – в Лувр. И король рвется на войну, как будто там кроме него воевать некому. – Он пьет сырую воду – я же знаю! Если в двух шагах не валяется дохлая лошадь – то воду можно пить. Если валяется – то столкнуть труп ниже по течению, и можно пить. – Вчера повязку целый час отмачивал – столько гноя. Присохла. Каждый день – час на перевязки. – Может, их похитить, а, Люсьен? Как дядюшка похитил любовника герцогини Савойской – чтобы стала посговорчивей? – Я согласен. Вы наводите мосты насчет корабля – через вашего брата Понкурлэ, а я обеспечу похищение. – Договорились, Люсьен. Но все-таки: Гваделупа или Канада? – А что дальше от Парижа – туда и отправимся. Стоит ли говорить, что ни в какую Гваделупу мы не отправились, а двинулись в Пикардию – выбивать за Рону кардинала-инфанта, да и застряли в Сен-Кантене до конца лета. – Я не так беспокоюсь за завтрашнее наступление, как за исход беременности, – ведя пальцем по карте, сказал Монсеньер. Я собирал перья и бокалы после Совета, Шарпантье забирал у курьера свежие шифровки. Из окна губернаторской резиденции была видна Рона, блестевшая под закатным августовским солнцем, словно живое золото. На ее дальнем берегу поверх ровного ряда укреплений сновали испанцы – из лесочка показался штандарт с орлом – никак, пожаловал сам кардинал-инфант. – Моя матушка говорит, что если женщина перехаживает, то это как пить дать мальчик, – утешил я его, без сожаления отворачиваясь от окна – за два месяца редуты, передвижения воинских частей и канонада надоели мне хуже редьки – к счастью, позиции Монсеньер посещал только в карете и нечасто – карета мало где могла проехать, чему я был только рад – наступление все равно шло успешно. – И все-таки она должна была родить две недели назад! – кипятился Монсеньер, в сотый раз подряд принимаясь загибать пальцы. – Декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август! – Может, это знак, чтобы вы приехали в Париж? – в сотый раз начал я. – Они и без вас победят. – В самом деле! Едем! – поразил меня Монсеньер, вскакивая с кресла и роняя пирамиду подушек. – На рассвете мы возвращаемся в Париж. Всю обратную дорогу мы были как на иголках – особенно Монсеньер, из-за болей, которые предсказуемо начались на второй день путешествия и утихли лишь на время переправы через Уазу. Мост не выдержал постоянных передвижений кавалерии и артиллерии и развалился, а новый еще не возвели, так что мы переправились на лодках, спустившись как можно ниже по течению. Река ласково качала нас в своих ладонях, бережно выплеснула на песок, здорово сократив время в пути. Легкий ветерок, утки в камышах, солнечные зайцы на волнах, бегущих от длинных весел – как не хотелось после этого пересаживаться в карету и подпрыгивать на каждой колдобине, несмотря на груду перин, наваленных на сиденья! Последние лье до столицы были самыми тяжелыми – выехав незадолго до рассвета, за два часа до полудня мы подъехали к паромной переправе через Сену – королева уже месяц ждала родов в загородной резиденции Сен-Жермен. – И этот мост тоже смыло, – объяснил Шарпантье. Маленький скрипучий паром переправил нас, в сопровождении всего шестерых гвардейцев, на ту сторону Сены. Королева должна была рожать в спальне его величества – достаточно большой, чтобы вместить врачей, придворных и священников, необходимых по протоколу, чтобы засвидетельствовать рождение. В комнате было много блеска – от полуденного солнца и бриллиантов, и почти нечем дышать – от духов. – Похоже, мы вовремя, – кардинал сжал мою руку – из-за низенькой короткой ширмы, которая кое-как прикрывала ложе королевы, раздался громкий, пронзительный крик новорожденного. В тишине, невероятной для забитой людьми комнаты, раздался ликующий голос акушерки – мадам Перонн: – Радуйтесь, государь – королеве Бог дал дофина! Король, не скрывающий ни потрясения, ни слез, ручьями бегущих по его впалым щекам, взял розового, пухлого младенца в свои широкие ладони и уставился на промежность новорожденного. Широкая, блаженная улыбка появилась на лице Людовика. Он на мгновение закрыл глаза и беззвучно шевельнул губами, запрокинув лицо к потолку, затем поднял сына и показал его сначала обомлевшим от счастья придворным, а затем подошел к окну и закричал, крепко сжимая розовые ножки дофина: – Сын! Сын! Господа, сын! Счастливый гул, словно исторгнутый из единой груди, стал ему ответом. На миг упала тишина, тут же разорванная криками, возгласами, счастливыми рыданиями, словами молитвы, воплями и причитаниями. Часть людей под окнами побежала к переправе, громко крича и размахивая шляпами. На другом берегу люди с неустанным вниманием несколько часов ждали условного знака – крики, непокрытые головы и маханье шляпами значили рождение мальчика, молчание и скрещенные руки – девочки. Шляпы летели так высоко, что полдюжины осталось висеть на старых липах, а крики заглушали звон колоколов – сначала сен-жерменских, а потом парижских, среди которых выделялся как всегда громоподобный гул Сен-Шапеля и глубокие чистые голоса колоколов Самаритянской колокольни, звонящие только в день рождения дофина и в дни рождения и смерти французских королей. А когда епископ Меозский закончил церемонию крещения, бухнули пушки Бастилии. Монсеньер провел благодарственный молебен в часовне Старого замка и скрепил вместе с королем подписью письма к европейским монархам, возвещающим о рождении дофина. Я успел выпить несколько бокалов вина и перецеловаться с половиной фрейлин, с Шавиньи, канцлером Сегье и даже с графом де Ту – лучшим другом Сен-Мара. Анна Австрийская, уставшая от родов, длившихся шесть часов, уже почивала, а единственное лицо с необщим выраженьем я заметил у Гастона Орлеанского – он еще два раз подходил к племяннику, просил повитуху раскрыть голубые шелковые пеленки и рассматривал крошечный пухлый атрибут, лишивший его надежды на корону. Еще раз обнявшись с еле стоящим на ногах Людовиком, очень бережно поддерживаемым Сен-Маром, кардинал загрузился в карету: – В Рюэль! Минуя паромную переправу, мы неспешно покатили в замок. – Пятое декабря… Пятое сентября… – бормотал Монсеньер. – Это обязательно что-то значит… – Конечно, значит! – возбужденно подхватил Шарпантье. – Сентябрь – благословенное время для Франции. Вы, Монсеньер, родились 9 сентября, Людовик – 27, Анна Австрийская – 22. – Да, я готов простить ей почти все – за дофина! – улыбался Монсеньер. – Кстати, вы, Дени, забыли упомянуть себя – вы же родились 20 сентября. Дорога была довольно пустынна, лишь у Пюто мы увидели толпу крестьян, идущих с воскресной мессы. – Дофин! Родился дофин! – высунувшись в окно по пояс, закричал Дени, размахивая шляпой. – Королеве Бог послал сына! Я удержал его за пояс, боясь, что он вывалится на дорогу. – Да здравствует дофин! – неслось с дороги. – Да здравствует королева! Да здравствует король! Да здравствует его высокопреосвященство! – шапки летели в воздух, и крики слышались, кажется, даже когда мы подъехали к подъемному мосту. – Дофин! У Франции есть дофин! Людовик Богоданный! – прогремел Монсеньер, подхватывая Мари-Мадлен, бросившуюся ему на шею. Я плохо помню этот день и воспоследовавшую за ним ночь. Помню фейерверки, бочки с вином на Ситроньер, громкие молитвы, громкую музыку, пушечную пальбу, бессчетные поцелуи и объятия. Утро я встретил на ногах одним из немногих – еще Огюстен, беспрестанно улыбающийся, и по-всегдашнему угрюмый Жюссак – остальные бойцы пали в борьбе с Бахусом. Огюстен, с ведром, черпаком и стопкой деревянных плошек, обходил дворец, ведомый заботой о павших – расставляя воду где на столе, а где и на полу. Основная часть слуг спала в кухне, самые стойкие бормотали что-то на бревнах, сложенных у кузницы, в конюшне тоже пришлось оставить ведро – «Конюхи пьют как лошади» – сказал Огюстен. Когда у меня закружилась голова от наклонов, расставлять миски стал Жюссак – его ничего не могло сбить с ног. Самую живописную картину мы увидели, конечно, в покоях Монсеньера – в спальне, на середине двойной кровати лежал он сам, упокоив голову на руке Рошфора, выглядящего во сне до неприличия счастливым, у них в ногах притулился съежившийся Шарпантье. Я накрыл его халатом Монсеньера, а с самого Армана только осторожно стянул туфли. Мари-Мадлен спала на кушетке, завесив лицо волосами, закутавшись в содранный со стены гобелен с историей пастуха Фидора. На ковре перед кушеткой, вытянувшись живым заграждением, лежали Россиньоль и Ситуа, а в кресле у потухшего камина посвистывал мэтр Шико. Самым неприятным было обнаружить Буаробера, дрыхнущего под письменным столом, подмяв под себя Дальбера. Одежда у них обоих была в порядке, а на круглой мордашке лакея бродила улыбка. Я беспомощно посмотрел на мажордома. «Да пусть их!» – махнул тот рукой и поставил под стол миску с водой в непосредственной близости от поэта. – Всех обогрей, заботу дай, и всех при том благословляй… – просипел Жюссак. – Святой Огюстен Рюэльский. – Да полно вам, – засмущался Клавье. – На моем месте так поступил бы каждый. Кстати, господа, а где будете спать вы? Ведь вашу кровать, мсье Жюссак, заняли Симон и Безансон, а вашу… – смутившись, он не договорил. – Словом, я приглашаю вас к себе, – завершил он свою мысль. – Я всех посчитал – значит, моя келья никому не приглянулась. При слове «келья» меня пронзила мысль: «Отец Жозеф!» – А где отец Жозеф? – Жюссак подумал о том же. Капуцин жил в отдельном доме, построенном специально для него, в глубине сада, подальше от фонтанов – отец Жозеф не любил звука льющейся воды. Почему мы не увидели его вместе со всеми? Дверь была заперта, и мне пришлось лезть через окно. С помощью Жюссака я кое-как взгромоздился на подоконник. Луна, круглая и яркая, светила в затылок, тень от моей головы распласталась по полу и части стены. Давая глазам привыкнуть к полумраку, я почувствовал знакомый запах – так пахнет свежая кровь. Спрыгнув на пол, я едва не наступил на капуцина – он лежал на полу, скорчившись, а из-под головы растекалась черная лужа крови. *На самом деле, 5 сентября 1638 года Ришелье был в Сен-Кантене. Он не стал бросать войска. Кстати, письмо от Шавиньи он получил раньше, чем официальное извещение от короны.