Загадки Красного Сфинкса

Глава LVIII. Дробя стекло, кует булат (6 сентября 1638 – 18 декабря 1638) – Бризак… – донесся еле слышный шепот. – Отец Жозеф, что с вами? – я склонился над ним, дотронулся до щеки – теплая! Замахал маячившим в окне Жюссаку и Огюстену. – Бризак… Бризак надо взять… – к моей неописуемой радости, прошептал отец Жозеф. Я осторожно перевернул его на спину, пытаясь в лунном свете понять, откуда на полу столько крови. Свет на мгновение померк, и в пол стукнули сапоги – Жюссак последовал моим путем. На миг склонившись над капуцином, он поспешил открыть входную дверь, где уже ждал Огюстен. – Буди медиков! – буркнул ему Жюссак и вернулся в комнату, где добыл огня и осветил канделябром полузакрытые глаза и слипшиеся волосы монаха. Чуть ниже тонзуры я увидел ссадину – видно, глубокую, раз натекло так много крови. – Отец Жозеф, вы меня слышите? Что с вами? – я сжимал его руки, но капуцин лишь тихо стонал, водя глазами по моему лицу, но никак не показывая, что узнает меня. – О каминную решетку он долбанулся, что ли? – Жюссак оглядывался по сторонам, стоя у кровавой лужи, теперь казавшейся не черной, а ярко-алой – кровь совсем свежая. – А, вот обо что, – Жюссак дотронулся носком сапога до железного прута – им отец Жозеф обычно прижигал себя, умерщвляя плоть. – Хотел опять жечься, да свалился. Не мытьем, так катаньем. – Да что с ним, Франсуа? – взмолился я, в ужасе от лица капуцина – никогда не думал я, что увижу беспомощным, раненым и беспамятным человека, наводящего ужас на всю европейскую дипломатию. – Отчего свалился? – На удар похоже, – Жюссак нашел на столе яблоко и с хрустом начал жевать. – У моего старика точь-в-точь такое было, только приложился об скамейку – решил помочь слуге сапог с себя стянуть, наклонился – да и брык набок. И виском – шмяк! Кровищи – море. – И что потом? – спина у меня похолодела. – Да ничего, – Жюссак отворил дверь и выплюнул за порог яблочные косточки. – Отлежался – и как новый. Где ж наши эскулапы? – Тут мы, тут, – раздался голос мэтра Шико, и я наконец-то вручил пострадавшего в руки профессионалов. – Отец Жозеф! – позвал его мэтр Шико. – Вы меня слышите? Говорить можете? – легонько похлопав капуцина по щекам, медик вызвал у него на лице гримасу – странно перекосившую рот. – Удар. Готовьте постель, Ситуа. Пустим кровь. – И так вон сколько вылилось, – заметил я, берясь за ноги капуцина и вместе с Жюссаком перенося его на постель – узкий твердый топчан, застеленный дерюгой. – Это очень хорошо, – заметил мэтр Шико. – Как раз лишняя из головы вышла. Тихо, я считаю пульс. – Пульс неплохой, – заметил он и взял ланцет, дождавшись, пока Ситуа перетянет жгутом руку капуцина – худую, со следами старых и свежих ожогов на предплечье. – Что с ним теперь будет? – Будем надеяться на лучшее. Вы очень вовремя его обнаружили. Молитесь! И пора прекращать эту аскезу – затопите камин и организуйте нормальную постель. И пришлите сюда Безансона – он из лакеев самый толковый. – И кресло сюда! – неслось мне в спину, когда я поспешил в дом выполнять указания медика. Вернувшись, я обнаружил, что жизнь мало-помалу возвращается в замок – из кухни доносились ленивые ругательства Бернара, на всех постах вновь стояли гвардейцы, а из покоев Монсеньера, к счастью, все уже расползлись. Арман игриво вскинул бровь, облокачиваясь на подушки: – Что у тебя с лицом? Уверяю, с Рошфором у меня ничего не было! – За вами присматривал Шарпантье, так что насчет этого я спокоен. – Тогда что случилось? Я уже открыл рот, чтобы ответить, но меня насторожил шорох в кабинете: повернувшись, я успел увидеть, как по ковру ползет Дальбер, оттопырив маленький зад в попытке двигаться беззвучно. Он шустро добрался до двери, не поднимаясь, приоткрыл ее и как-то боком ввинтился в щель, сверкнув напоследок белыми чулками – туфли торчали у него из карманов ливреи. Арман схватил меня за руку – но я и сам увидел, как из-под стола выбирается Буаробер – втянув в плечи голову и словно стремясь затеряться в длинном ворсе, как в траве. Ему почти удалось последовать примеру Дальбера – зад у него тоже весьма подтянутый, надо сказать – но плечи не в пример шире, и на пути он своротил миску с водой. Миска, окатив поэта водой, покатилась по ковру и с грохотом упокоилась на паркете. Я запустил в поэта, что попалось под руку – томик ин-кварто. Наверное, Шарпантье выронил какого-нибудь своего Аристотеля. Получив меж лопаток книгой, Буаробер ускорил движение, за миг покрыв расстояние до двери – и загрохотал каблуками в коридоре. – Арман, – от моего тона с его лица пропала улыбка. – У отца Жозефа удар. – Бризак надо взять… – голова отца Жозефа, перетянутая полотном, беспокойно металась на подушке – набитой лучшим гусиным пухом, в батистовой вышитой наволочке. Было так непривычно видеть его не в грубошерстной бурой рясе, а в белой ночной рубашке. Горловина, хоть и прихваченная завязками, было ему слишком велика – отец Жозеф выглядел маленьким, худым, слишком темнолицым и совсем не внушал ужаса – может быть, оттого, что его огненные глаза были закрыты? – Мой милый друг… – кардинал взял его руку в свои, присаживаясь в пододвинутое мной кресло. – Что же с вами случилось… Отец Жозеф открыл глаза – мутноватые, но с каждым мгновением наливающиеся прежним огнем: – Арман… Бризак нужно взять! – он стискивал руку кардинала, невзирая на повязки, вновь пеленавшие руки Монсеньера, ни тот, ни другой не замечали выступившую на полотне кровь. – Мой друг, я обещаю вам, что Бризак будет взят. А вы обещайте мне поправиться, – он приложил его руку к своей щеке и замер так, глядя другу в глаза. – Чур, вы первый, – серое преосвященство откинулось на подушки, а красное, поцеловав его в лоб, приступило к допросу медиков. – Пригласите королевских врачей. Делайте все возможное – отец Жозеф мне крайне необходим. Спокойно болеть будем, когда разобьем Испанию! – А когда мы разобьем Испанию? – через две недели спросил я у Шарпантье. – Пока что конца-краю не видать. – Когда? Когда будем спокойны за все наши границы. Возьмем Фонтараби на западе. И Седан на севере. Эльзас и Лотарингию на Востоке. Перпиньян на юге. И главное – возьмем Бризак! Без взятия Бризака лучше соглашаться на сепаратный мир с Испанией. – А мир – это плохо разве? – Сейчас у нас есть реальные шансы на победу. А потом их может никогда больше не быть. А Испания переведет дух и снова полезет, экспания ее второе имя… – Шарпантье вновь опустил голову, возвращаясь к письму герцогини Савойской. – А испанскую инфанту назвали, как вашу дочь – Мария. Мария-Терезия, – мне хотелось еще поговорить. – Дени, она родилась через пять дней после дофина Людовика Богоданного! Это обязательно что-то значит. Помните, как Монсеньер сказал, в карете, когда мы возвращались из Сен-Жермена? – Я все помню, Люсьен, – секретарь отложил перо. – Я скажу даже, что Оливарес хочет мира через брак нашего дофина и их принцессы. – А что Монсеньер? – надежда вспыхнула во мне – чтобы больше никогда не видеть посеревшего от тряски на пикардийских ухабах Монсеньера, не ходить под артиллерийским обстрелом, не менять бинты в чистом поле, не ждать неделю возможности помыть его без сквозняков… Не давать ему опий как единственную возможность преодолеть сорок лье от Парижа до Арраса… – Монсеньер сказал, что принцесса без полцарства нам не нужна. А отвоюем полцарства – то бишь победим в войне – Марию-Терезию предоставят нам на блюдечке с голубой каемочкой. – Ясно, – легко я хотел отделаться. – От Луи что-то давно нет вестей, не знаете, почему? – Он… – Шарпантье оглянулся по сторонам. – Он огорчен приговором, который Монсеньер вынес его брату, герцогу Бернару Ла Валетту – за то, что тот погубил армию под стенами Фонтараби. Все-таки смертный приговор без суда и следствия… Это что-то новое в юриспруденции. К счастью, Бернар Ла Валетт успел сбежать в Лондон. Сидят там в обнимку с Марией Медичи. – И плетут очередной заговор, – я обхватил себя за плечи, борясь с внезапным ознобом. – Мария Медичи опять запросилась во Францию – думала, Людовик растает на радостях и позволит ей поселиться в Компьене, но король непреклонен, – обрадовал меня секретарь. – Его величество весьма остроумно заявил, что впустит свою мать во Францию только после окончания войны с Испанией, – прервал нашу беседу Монсеньер, возвратившийся с перевязки. Сегодня эта процедура заняла меньше часа и не вызвала испарины на его висках – это не могло не радовать. Взбив подушки, я пододвинул ему стул, получив ласковое пожатие. – Посмотрите, какая прелесть, – вынув из желтой папки небольшую картинку, он продемонстрировал ее нам с Шарпантье. – Святое семейство. Раскрашенная гравюра изображала Анну Австрийскую с младенцем на руках – крупным, щекастым и кудрявым, в окружении Людовика Тринадцатого слева и кардинала Ришелье справа. У левого края, рядом с братом, торчал Гастон Орлеанский. На всякий случай все фигуры были подписаны, и, несмотря на отсутствие портретного сходства, каждый обладал характером – Анна вышла кроткой, Людовик – горделивым, Гастон – удрученным. Младенец – жизнерадостным. А кардинал – властным, с иронической усмешкой тонкогубого рта и снисходительно поднятыми бровями. Хороший художник, хоть и сделал всех круглолицыми и коричнево-загорелыми. – Очень мило, – осторожно высказался Шарпантье. – Гастона хорошо приложили. – На чужой каравай рот не разевай, – поддержал я. – Дофин славный какой, пухленький. – Я думаю так, – кардинал запорхал пером над гравюрой. – Уберите меня из-за плеча королевы – Людовик и так вне себя от сплетен. Поставьте меня на место Гастона, на левый край, а его – на мое. Дофину добавить еще щек и кудрей. И самое главное, – Монсеньер, усмехнувшись, провел поперечную черту над головой короля, – убавьте мне росту, умоляю. Пусть я буду ростом с Людовика, не выше. – Непохоже будет, – возразил я. – Спишем это на перспективное искажение, – с этими непонятными словами Монсеньер отдал исправленную картинку секретарю. – Фамилия художника на обороте, свяжитесь с ним и закажите партию в десять тысяч штук. И да – дайте ему денег на нормальный оттенок красного – я не хочу остаться в памяти современников в мантии цвета кровавого поноса! – А можно мне? Я отцу Жозефу покажу, – спросил я. – Я сейчас к нему пойду. – Конечно, покажи. Я сам его навещу, через пару часов, – Арман сунул мне гравюру и придвинул к себе папку с надписью «Герцогство Савойское». В доме отца Жозефа, кроме мэтра Шико и Безансона, прикомандированного теперь к капуцину, который со дня пострига обходился без прислуги, я увидел своего племянника Дени – он читал вслух газету. – Было бы затруднительно выразить, как обрадовался Его Преосвященство, увидев между отцом и матерью этого чудесного ребенка, предмет его желаний и последнее условие для его радости…* – Воистину, Господь, подарив королю сына, привел его в мир ради великих дел… – прошептал отец Жозеф. – Здравствуйте, отец Жозеф, – взмахом руки поприветствовав племянника, я склонился над больным. – Как вы сегодня? – Кажется, получше, – смиренно ответил тот, но затем глаза его сверкнули. – Но из кровати меня все равно не выпускают. – Ничего, успеете еще побегать. Читай дальше, Дени, – повернулся я к племяннику, опустившему газету на колени и разглядывающему что-то за окном. Я проследил за направлением его взгляда – так и есть: Коринна, кутаясь в синий бархатный плащ с отделкой из шелкового шнура, слушала Жюссака, который что-то ей настойчиво внушал. – Новости из Фонтараби, – послушно начал было Дени, но капуцин остановил его: – Эти новости писал еще я сам. Открой-ка лучше объявления. Улыбаясь, Дени открыл последнюю страницу: – Продаются часы-клепсидра, с заводом на двенадцать часов. Прекрасное кабинетное изделие. Настоящее китайское качество, не какая-нибудь немецкая подделка! Галантерейщик Бонасье с улицы Сервандони с глубочайшей радостью извещает о новом поступлении воротников, выполненных в технике ришелье. Помимо полюбившихся почтеннейшей публике роз и лилий, презентуем новый мотив – колосья! Да здравствует Его Высокопреосвященство! Продается говорящий попугай из Бразилии, синий с желтым хвостом. Обучен читать «Отче наш». Клетка прилагается. Кто потерял платок на улице Феру, шелковый, отделанный фламандским гипюром, с монограммой – обращаться к Рене д’Э., квартирующему у мсье Конрара, булочника, третий этаж. Требуется срочно кормилица к двойне, обращаться к Б. Д. А., до востребования. – А правда, что дофин родился с двумя зубами? – отрываясь от чтения, спросил Дени. – Правда. Из-за этого уже третья кормилица уходит, – ответил я. – Это знак свыше… – просипел отец Жозеф. – Этот ребенок будет властвовать над всем христианским миром… – Я слышал, Монсеньер и Анна Австрийская заказали гороскоп дофина, так вот, астролог предсказал, что царствование его будет очень долгим и славным. Правда, конец жизни будет омрачен. – Конец жизни всегда мрачен, – пожал плечами капуцин. – Что-то я спать захотел. Спасибо, Дени. Предупредив отца Жозефа о предстоящем визите Монсеньера, я оставил на столе гравюру с королевским семейством и покинул дом больного, решив прогуляться по саду, тем более что Дени бросал на меня короткие неуверенные взгляды, словно желая разговора, но не решаясь начать. Он сильно вытянулся, черная мантия из лучшей шерсти, будучи длинноватой в начале учебы, сейчас была впору, открывая щегольские башмаки из тонкой кожи и черные шелковые чулки. Шапочка студента Сорбонны теперь не лежала на его голове чтимым, но чуждым предметом, а, обмятая и порядком выцветшая, ловко кренилась на одну бровь. Хмурился мой племянник так усердно, что между бровями, наверное, могла удержаться монета в пол-экю. Я вертел головой в поисках Коринны, но нигде ее не увидел и решил прогуляться по Ситроньер до арки Константина. Племянник все больше ежился, но продолжал хранить молчание. Мы прошли мимо фонтана с Тифоном – таким же молчаливым, как Дени – чтобы не беспокоить отца Жозефа, фонтаны отключили, и спокойствие водной глади нарушал только ветер. Свежий порыв собрал на лице воды морщины и погнал их от одного края к другому, племянник вздрогнул и решился: – Дядя Люсьен, а правда, что вы и его высокопреосвященство – любовники? – Правда. Он опустил глаза, переглотнул и осипшим голосом продолжил: – Я не понимаю… Ведь он – пастырь, лицо духовное, как же так? – Ну вот так. У всех свои слабости. Монсеньер как-то сказал, что епископу не запрещается совершать прогулки в ад, если свою паству он ведет на небеса. – Да какие небеса! – Дени отпрянул и смерил меня взглядом. – Народ с голоду пухнет! Налоги растут, соль заставляют покупать за бешеные деньги, суды без судей, приговоры готовы заранее, войне конца-края не видно! – Это точно, – согласился я. – Еще и первый министр содомит. Имей он любовницу, как архиепископ Парижский Гонди, все было б по-другому – и с Испанией бы замирились, и соль бы подешевела, и урожай бы весь крестьянам оставался. – Дядя Люсьен! – он вытаращил на меня глаза, тщетно пытаясь не рассмеяться. – Я серьезно! – И я серьезно. С каких пор школяров волнуют проблемы мироздания? Я думал, тебе надо учить латынь, греческий и арамейский, а ты в политику ударился. – Я первый на курсе по греческому! – похвастался он. – Мы все обсуждаем, а не только учебу. И про его высокопреосвященство разное говорят, – Дени оглянулся по сторонам, потянулся к моему уху и прошептал: – Говорят, что это он – настоящий отец дофина, а не король. Потому дофин и родился зубастый, как щука! – Дурень, – я взъерошил ему волосы, сбив шапочку – она зачерпнула ветра и спланировала на мраморный борт фонтана с Авророй, едва не угодив в стылую воду. – Вот дурень. Побереги язычок – за себя не боишься, так других под монастырь не подводи. – Мне их не жалко! – выпалил Дени, опять мрачнея. – Они говорят, что Монсеньер им не указ, и что перед ним пресмыкаются только рабы. В голосе у него звенело такое отчаяние, что я посерьезнел. Трудно ему в Сорбонне – все-таки попал не в свою тарелку. Наглый выскочка – мало того, что отлично учится, богат – чем могут похвастаться отнюдь не все школяры-дворяне – так еще и протеже всесильного кардинала. В открытую не травят, но покусывают, как пить дать. – У тебя друзья-то есть? Или только политические оппоненты? – я понял, что попал в точку – племянник опустил глаза и вобрал голову в плечи, ежась от ветра. – Этот Гонди… Он племянник архиепископа Парижского – мне проходу не дает, дядя. У него такая банда, что их и профессора боятся. – Банда – это одна из самых прекрасных вещей, что есть на этом свете, племянник. Хуже нет, когда человек один. «Ибо если он упадет – кто поднимет его», – так говорит отец Жозеф, и я с ним полностью согласен. Странно было бы, если б кто-то из рода Гонди вел себя тихо и незаметно. То, что он тебя замечает – уже лестно. А если прямо травит – вообще почетно, с пустым местом не враждуют – просто не видят. – Да? – Дени сначала нахмурился еще пуще, но потом лоб его разгладился. – И что мне делать? – Да ничего. Поди, подружитесь еще. Можешь ему сказать, что его дядя никогда не получит кардинальской шапки – пусть побесится. – Дружить? С Гонди? Фу-у-у, – глаза его так заблестели, что я понял – интерес у них взаимный. – А куда Коринна делась? – сменил я тему. Мы уже дошли до арки Константина – небо, нарисованное на скале, было не в пример голубее, чем настоящее, где собирались тучи. – Ой, опять со своим шевалье любезничает. Баба Бернадетта говорит, он ей всю траву под окном вытоптал. – Как баба Бернадетта – встает, ходит? – как же я скучал по матушке, но зарекся куда-то выходить, оставляя Монсеньера одного. – Да, дядя Люсьен, она снова похудела – по дому ходит и даже в саду под яблоней сидит, там ей дядя Жак дубовую скамью со спинкой сколотил. Под яблоней той была могилка Люцифера, об этом знали только я и матушка. Проводив Коринну и Дени, я вернулся в кабинет Монсеньера, где застал обычный в последнее время приступ ярости: – Что происходит в Руане? Долго мне еще слышать о восставших крестьянах? Я не могу опять срывать регулярные части на борьбу с толпами черни, вооруженных серпами и вилами – у меня Бризак не взят! Под Бризаком мне нужен каждый солдат, каждый патрон и каждая лошадь! Это не просто мятежники, это – государственные изменники! – выговаривал кардинал бледному, как наволочка, Шавиньи. – Какой суд? Какое следствие? Перевешать всех, кто не сложит оружие – жаль, не получится четвертовать – у нас не хватит лошадей. На лбу Шавиньи выступили крупные капли пота, он взялся рукой за край стола, но все же возразил, не поднимая глаз от столешницы: – Больше смертей – больше врагов, ваше высокопреосвященство, – на что канцлер Сегье, сидящий в кресле за спиной Шавиньи, утробно хмыкнул, блеснув темными, как гагат, глазами, а Шарпантье начал жевать воротник. Монсеньер осекся, смерил Шавиньи взглядом, швырнул перо – оно попало в Пюизет, кошка недовольно мяукнула и принялась вылизывать чернильный след на своей белоснежной спинке. Кардинал погладил ее по носу, она лизнула его руку. – Больше смертей – меньше врагов, – от его спокойного тона кровь стыла в жилах. – Вы совершенно правы, ваше высокопреосвященство! – жирным баритоном вставил канцлер Сегье. – Я предлагаю следующие меры по подавлению мятежа в Руане: ввести регулярные войска. После подавления мятежа отдать край на откуп солдатам. Ответственность за городские бунты возложить на чиновников, за сельские – на землевладельцев-дворян – с мерой ответственности в виде смертной казни и конфискации имущества. Налоги вернуть. На Руан, кроме того, наложить штраф в миллион ливров. Разрушить руанскую ратушу и на ее месте возвести пирамиду с текстом приказа о подавлении мятежа. Сегье воззрился на кардинала, ожидая ответа, не дрогнув ни одним мускулом на красивом мясистом лице, обрамленном густыми черными локонами. – Возвести пирамиду? А меня – в виде сфинкса – у вас в плане нет? – Монсеньер взялся за эспаньолку. – Пирамида – это лишнее, но в остальном план рабочий. Единственное дополнение – пусть все же Руан разоряют иностранцы-наемники – например, маршала Гассьона. Поезжайте в Руан и наведите там порядок, Сегье. – Да, ваше высокопреосвященство, – получив от Шарпантье бумагу, подтверждающую его полномочия, канцлер выплыл из кабинета, провожаемый удрученным взглядом Шавиньи. – Юноша, пилюли и ланцет не всегда могут заменить топор, – мягко заметил Монсеньер. – У каждого есть свой любимый инструмент, но при необходимости надо уметь пользоваться всеми. Сегье действительно быстро подавил восстание – предводителя "босоногих" разорвали, остальных мятежников, кого не застрелили солдаты Гассьона – повесили на зубцах крепостной стены – так, что свободных зубцов не осталось, а ведь Руан был вторым городом королевства, и стена была ох какой длинной. А Бризак все равно никак не могли взять. Я уж боялся, что король вот-вот протрубит общий сбор, и мы ринемся на восток – чтобы его величество лично взял крепость, но его величество проводил все время на охоте – вместе с Сен-Маром. Я объезжал нового коня – сына Купидона и Хлои – каракового, как и отец, Гиацинта. Прекрасный, как рассвет, трехлетка не только выказывал большую резвость и послушание, но и обладал способностью к мощному прыжку. Сегодня я в первый раз хотел послать его на оксер – сложное препятствие из барьера, сразу за которым лежала широкая канава. Трудно было поверить, что лошадь, какая бы она ни была, может через это перепрыгнуть, но Рошфор пристал как репей, доказывая, что воз с дровами, который я когда-то преодолел на мосту Нотр-Дам, был еще шире и выше. Чтобы убедить меня окончательно, он не поленился задержать возчика, который привез в Рюэль зимний запас дров, и лично при мне веревочкой вымерял дровни в длину и ширину. Скрепя сердце, я дал добро на устройство барьера и канавы – прямо под окном кабинета Монсеньера – он любил, на миг отрываясь от бумаг, бросить взгляд на наши с Гиацинтом упражнения. Пока было тепло, Арман следил за нами с балкона, обычно попивая очередное зелье, поданное медиками, но декабрь наступил холодный, и балкон был объявлен запретной территорией. После разминки я послал Гиацинта разогреться на самом простом – невысоком барьере из трех брусьев, жеребчик преодолел его влет, только подковы сверкнули – по выражению Рошфора. Канава тоже далась с запасом, и я решил послать Гиацинта на новое препятствие. Похвалил его, потрепал по шее и пустил в галоп – прямо на оксер. Как мне показалось, Гиацинт с охотой пошел на барьер, вытянул шею – как Хлоя, Купидон, наоборот, будто сжимался перед прыжком – набрал скорость, я покрепче сжал колени, готовясь приподняться в момент прыжка – «Бросил свое сердце через барьер и бросился за ним» – как давным-давно учил меня мой брат Ансельм, но конь вдруг скосил, не оттолкнувшись, и поскакал вдоль барьера, недовольно прядая ушами. В чем дело? Раньше Гиацинт еще ни разу не отказывался прыгать – ну что ж, у каждой лошади, как и у человека, свой норов. Может, я его утомил и не заметил? Почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулся – так и есть – Сен-Мар на своем вороном глядел на нас с Гиацинтом, лицо его было закрыто полями шляпы, но мне показалось, что он усмехается. Интересно, кто выездил его Саламбо? Небрежно поклонившись, Сен-Мар спешился, бросил поводья конюху и стремительной своей иноходью скрылся в доме. Я хотел было закончить занятия, но Гиацинт вытянул шею и посмотрел на меня, как мне показалось, умоляюще. – Вот какой ты нежный, – попенял я ему, скормил яблоко и пустил по давно освоенному маршруту: барьер – бревно – сухая канава – барьер – бревно. Гиацинт так послушно, легко и красиво преодолевал препятствия, что мне показалось – он просит прощения за то, что притормозил перед оксером. В любом случае, я не хотел сегодня к этому возвращаться – пусть лучше соскучится, нам торопиться некуда. Визит Сен-Мара был на удивление кратким – этот юноша уже летел по ступеням Рюэля, цветом лица почти сравнявшись с перьями на шляпе – сегодня он был не в обычной нежной пастели, а в пунцовом, с узором из вытканных белых лилий, камзоле, с перьями в тон. Прорези на рукавах и штанинах – из белого атласа, пуговицы из граната в золотой оправе. Натягивая на ходу пунцовые перчатки, маркиз кинул взгляд вверх, на балкон, где появился Монсеньер, глядящий не на маркиза, а на меня. Внезапно плечи кардинала сотряс приступ кашля, и на торопливо прижатом к губам платке отчетливо проступило алое пятно. Приступ был столь жестоким, что Монсеньер не удержал платок – белоснежный кусок батиста, расцвеченный алым, полетел, подхваченный ветром, прямо на меня. Не помню, как я послал коня в галоп, не помню, как подлетел к оксеру, как Гиацинт взвился над препятствием, но я поймал свое сердце, поцеловал тонкую, пахнущую яблоками и кровью ткань и спрятал на груди – ощутив, как сильно и больно оно стучит в ребра, словно пытаясь их проломить. – Арман, ты кашляешь кровью? – вломился я на балкон. – Уйди сейчас же со сквозняка. – Ты когда-нибудь сломишь себе голову! – он вцепился мне в камзол. – Можно хотя бы не у меня на глазах? – Не заговаривай мне зубы – ты кашляешь кровью? – я втащил его в кабинет, под изумленными взглядами Шарпантье и Сюбле де Нуайе. – Как давно? – Это руки у меня кровят, успокойся, безумец! – он отцепился от меня, демонстрируя окровавленные повязки. – Я рехнусь от твоих прыжков, можно хоть иногда оставить тебя одного? Без риска, что ты свернешь свою дурную башку? – Я еще поговорю с мэтром Шико! – я кричал, мотая его по кабинету, страдая, что не могу залезть к нему под кожу, под ребра, чтобы знать, что там таится – точно ли та хворь, что свела в могилу династию Валуа, всех четверых сыновей Екатерины Медичи? – Я пристрелю твою лошадь! – загремел он, выхватывая из ящика стола пистолет. – Не жалеешь меня – пожалей коня! – Что тут происходит? – от тона мэтра Шико я осекся. – Поторопитесь к отцу Жозефу, – медик опустил глаза. – Второй удар. Агония длилась шесть часов, которые Монсеньер провел ни на шаг не отходя от ложа. Когда мы пришли, отец Жозеф был уже не с нами – не прекращая, бредил взятием Бризака. В конце концов Монсеньер выдал принятую у Шарпантье депешу, возвещавшую о смерти пятилетнего герцога Савойского, за известие о взятии столь волнующей монаха крепости. Глядя в лицо Спасителю полными слез глазами, он перекрестился и ласково провел рукой по волосам капуцина: – Отец Жозеф! Бризак взят! Бризак взят! Словно по волшебству, открыл глаза, в последний раз сжал руку друга, прошептал название крепости – и со счастливой улыбкой отошел в мир иной – его серое преосвященство, в миру бывший Франсуа Леклерком дю Трамбле, а в Ордене меньших братьев капуцинов именовавшийся отцом Жозефом. – Я потерял опору… Я потерял опору в жизни… – Монсеньер на мгновение прижал к мокрому лицу ладони – в окровавленных повязках, которые он не давал сменить, отчего на щеках появились бурые разводы – и тут же продиктовал рыдающему Шарпантье: – Срочно отзовите прошение о присвоении кардинальского звания отцу Жозефу, срочно! Если Урбан уже подписал назначение, то следующую красную шапку мы выбьем из него нескоро. Но больше всего меня поразило не это. И даже не то, что Бризак был взят накануне смерти отца Жозефа, семнадцатого декабря, и Монсеньер не солгал умирающему. Больше всего меня поразило, что перед лицом смерти отец Жозеф – монах, аскет, всю жизнь мечтавший о Крестовом походе во славу Господа нашего – не нашел другого слова, кроме «Бризак…» *Gazett, цит. по Ф. Эрланже, «Ришелье: честолюбец, революционер, диктатор». **Вообще-то малолетний герцог Савойский умер в сентябре, а не в декабре 1638 г.