Загадки Красного Сфинкса

Глава LIX. Основной и запасной (1639) – Эта дура не понимает, что я – единственный, кто не хочет ее сыну смерти? – бушевал Монсеньер, прочитав очередную порцию слезных жалоб от герцогини Савойской. – Надо было слушать меня, а не идти на поводу у испанцев! Почему она считает меня своим врагом? – Вы похитили ее любовника… – заметил Шарпантье. – И посадили в тюрьму ее исповедника, – добавил Сюбле де Нуайе. – С чего ей вас обожать? – Я это сделал для ее же блага: любовник с потрохами куплен испанцами, а отец Моно – иезуит. И вообще! Кто для нее дороже – любовник или дети? Если она пойдет на поводу у испанцев, то потеряет и второго сына, как потеряла первого – испанцам проще посадить на престол Томмазо Савойского, чем возиться с этой слезливой дамочкой-регеншей. – Вы полагаете, смерть пятилетнего герцога Франца-Гиацинта наступила не от естественных причин? – осторожно спросил Шарпантье. – Ничуть не буду удивлен. Как, однако, практично иметь второго сына – покойный Виктор-Амадей очень мило поступил, снабдив династию не одним, а двумя наследниками, прежде чем отдать концы, – кардинал уставился на портрет дофина Людовика Богоданного на своем столе. – Шарпантье, напишите этой дуре, чтобы слушала меня, если не хочет лишиться и сына, и регентства, и герцогства! А письмо пусть отвезет граф Эпаньи – я не зверь, я посылаю ей нового любовника, который играет на руку нам, а не испанцам. Пусть он ей служит утешеньем. – А он подойдет? – узкие глаза Сюбле де Нуайе загорелись, он быстро облизал губы. – Мадемуазель Шемро считает, что да, – буркнул Монсеньер, склоняясь над картой Савойи. – Лично проверила. – Незаменимая женщина! – вздохнул де Нуайе, откидываясь на стуле и мечтательно глядя в потолок. – А меня вы не хотите заслать в любовники какой-нибудь герцогине? Я согласен пройти проверку у мадемуазель Шемро, – со своей рыжей, толстогубой и неуклюжей наружностью он мог о таком только мечтать, и знал это прекрасно. – Еще чего! Вы нужны мне здесь, – ответил кардинал, разглядывая Турин – столицу Савойи. – Мадемуазель Шемро – прекрасная оборванка, как называют ее при дворе? – подал голос Буаробер, неведомо как просочившийся на совещание. – Какая самоотверженность – и на Эпаньи ее хватило, и на Сен-Мара – трудится, не смыкая ног! – Кто же ему откажет? – пожал плечами кардинал. – Анри пользуется у женщин большим успехом. – А почему он выскочил такой недовольный в последний раз? – поинтересовался я. – Весь красный. – Он приезжал спросить, можно ли ему жениться на Марион Делорм, – ответил Монсеньер, с видом мученика закатывая глаза. – Что-о-о? – хором поразились Шарпантье и Сюбле де Нуайе, а Буаробер, закрыв рукой глаза, с размаху грохнулся на ковер. – Он совсем дурак? – Ну, совсем. Не придирайтесь к мальчику – мы ценим его не за ум. – Ничего себе дурак! – раздался голос с ковра. – Марион Делорм дала, мадемуазель Шемро дала, король все это терпит и лишь облизывается – а кто тогда умный? – Так Сен-Мар еще не фаворит, – возразил я. – То есть не миньон. То есть… – То есть еще не дал, – осклабился Буаробер. – Ну так тем более. – Вы полагаете, его влияние на короля может стать опасным? – Монсеньер взялся за эспаньолку. – Потерплю его еще немного – династии нужен запасной сын. Проклятая Савойская кампания! Проклятая Савойская династия! Как я жалел, что Монсеньер отказался от первоначального плана похитить маленького Франца-Гиацинта, герцога Савойского, с тем, чтобы воспитывать его при французском дворе, вместе с дофином, в безопасности от покушений испанцев! Пожалел материнское сердце – и что вышло из этой жалости? Вереница смертей, открытая несчастным венценосным мальчиком, но им не закончившаяся. Бризак пал, Испания оказалась отрезана от рейнских земель – война на востоке была выиграна. Ну и что? Накалилась южная граница, Томмазо Савойский – дядя законного герцога, заключил с Филиппом IV договор, по которому отдавал Испании половину герцогства – с условием, что сам станет править оставшейся половиной. О судьбе законного правителя и его матери-регентши можно было не гадать: Франц-Гиацинт не долго ждал бы на небесах воссоединения с матерью и братом. Передышка заканчивалась вместе с зимой. – Мы едем на войну, – сообщил я Мари-Мадлен, выскочив с очередного совещания. – Куда на этот раз? В Савойю? – В Савойю отправляется ваш Луи, Монсеньер сказал, что нам там делать нечего. Мы опять едем в эту треклятую Пикардию, добивать кардинала-инфанта. – Я зубами вырвала у него согласие, что Савойская кампания станет для кардинала Ла Валетта последней, и на историческую сцену вернется шевалье Ла Валетт, – она стиснула на груди медальон. – Я неустанно молюсь за успех французского оружия. – Не сомневаюсь – небо услышит вас, – начал было я, но герцогиня меня перебила: – Знаете, смерть дядюшки прекратит войну и вернет мне Луи – может, стоит отредактировать мои мольбы? – А кто будет давить на Папу Римского – как-никак, отрешить от сана может только он? – Уговорил, – полушутя произнесла она, но вид у нее был измученный – одни глаза горели на похудевшем лице с выступившими острыми скулами. Когда они встретятся, он ее попросту раздавит – Луи в разлуке, наоборот, поправлялся, сменив уже вторую кирасу. Моему кираса была велика – он словно усох, грудь впала, только мосластые плечи по-прежнему широки. Зато всегда сможет надеть доспех на меховую безрукавку. Честно говоря, хоть на шубу сможет надеть. В Рюэль как-то приехал престарелый маркиз Курменен и рассказывал о Московии и московитах – как там целый год холодно и лежит снег, в котором московиты купаются. Главное – не наткнуться в сугробе на спящего медведя. Маркиз уверял, что для жизни в таком климате необходима горячая кровь, и московиты – душевные и хлебосольные люди. И ходят в шубах! Это такие меховые халаты, крытые поверху парчой – с высоким воротом и длинными, до полу, рукавами. Жаль, что маркиз не догадался привезти хоть одну такую шубу для Монсеньера – как в ней, наверное, тепло! Да и вид должен быть весьма величественным. Но маркиз презентовал Монсеньеру только кота – мордатого зверюгу с широченными усами и толстым мехом. Кот проделал долгий путь – сначала из Москвы в Архангельск, потом из Архангельска в Лондон, потом через Ла-Манш – в Гавр, откуда его забрал лично маркиз. Кота звали Базиль – по словам Курменена, так любят называть котов в Московии. Это имя византийских императоров ему очень подходило. Базиль сразу же подружился с Мими и Баязидом – невероятно пушистым котом, привезенным из Турции. На котят, долженствующих получиться от этого московитского зверя, тут же образовалась очередь из придворных – по-моему, Симон и Безансон сделали неплохие деньги, выдавая за детей Базиля обычный приплод рюэльских кошек. И вот приходится бросать Базиля, бросать Пюизет, Мими – и тащиться на войну. В Пикардию, под Эсден, который осаждает глава Северной армии – маркиз Ламейере, племянник Монсеньера. Хотя в мае в Пикардии есть своя прелесть – Сомма спокойно и неторопливо катит свои воды мимо заросших люпином, ромашками и клевером берегов, мимо крепостной стены осажденного Абвиля, мимо лагеря Северной армии – со штандартом маркиза Ламейере, мимо палатки его величества – с золотыми лилиями на голубом, мимо палатки его высокопреосвященства, мимо артиллерийских расчетов, мимо лазарета, мимо трех мужских фигур, спускающихся с кручи на узкую полоску песка – явно имеющих намерение нырнуть в эти волны. – Смотри, лошадь дохлая плывет, – толкнул меня в бок Жюссак. – Ничего себе раздуло! – Это откуда же она плывет? – Рошфор срывает травинку и задумчиво начинает ее грызть. – Неужели с Амьена? – Далековато, – хмыкает Жюссак. – Откуда б еще ей взяться? – не сдается Рошфор. – Лошадь кавалерийская, не пахотная. – Да она бы в камышах застряла по пути! Люсьен, ну скажи – откуда эта лошадь? – Да пусть хоть из преисподней – Монсеньер отпустил меня на четверть часа! Я окунусь – и обратно, пусть там плывет хоть целый табун. Содрав с себя все до нитки, я прыгаю в воду и гребу на середину. Мимо проплывает лошадь, смотря на меня, как мне кажется, с укором. Раздается хлопанье крыльев, и на морду ее садится ворон – потоптавшись, он принимается выклевывать глаз. Над ним кружит еще ворон, опускается и принимается за другой глаз, а третьему едоку уже нет места, так что он с воздуха атакует первого и, победив, доедает остатки. Не хочу на это смотреть. Ныряю с открытыми глазами – мутно-зеленая вода пронизана солнцем, но ниже сгущается мрак – мало ли сколько лошадей может покоиться на дне во время военных действий? Выныриваю и торопливо гребу к берегу – купание не доставило мне того удовольствия, на какое я надеялся. У берега фыркает Жюссак, а Рошфор даже не стал раздеваться – видно, очутиться в одной воде с копытным ниже его достоинства. Торопливо вытираюсь и натягиваю белье и костюм. Все-таки хорошо, что искупался – утро обещает быть жарким. Не могу найти крест – завалился в траву. – Шарль-Сезар, – прошу я. – Помогите! Рошфор присоединяется к поискам и к тому времени, как Жюссак застегивает камзол, обнаруживает крест под лопухом. – Застегните, прошу, – я тороплюсь натянуть ботфорты и делегирую возню с застежкой ловким рукам графа. Именно в этот момент наверху появляются олимпийцы – Людовик Справедливый в окружении командующего Ламейере, адъютантов, двух пажей и Сен-Мара – все, кроме пажей, – верхами. Его высокопреосвященство явно нуждается в поддержке – числом, если не умением – рядом с ним только Шарпантье и гвардейцы. – Какая трогательная дружба, – комментирует его величество наши торопливые поклоны. – О вашей кондотте ходят легенды, кузен. Поднимаясь на берег, я смотрю на рукава его величества – так и есть, опять поссорились с Сен-Маром: разрез на левой руке полностью расстегнут. Король неожиданно стал законодателем моды: теперь пуговицы, прежде служившие исключительно для украшения разрезов, полагается застегивать – на четыре сверху и четыре снизу. Его величеству доставляет большое удовольствие, когда юный хранитель гардероба собственноручно протискивает пуговицы в тугие петли новых костюмов – на штанинах и рукавах. Сегодня его величество в золотистом костюме из венецианского атласа – гладком, без рисунка, но обильно декорированном бантами и узорами из шелкового шнура на тон светлее. На левой руке атласная подкладка зияет – поссорились на правом рукаве, и через пару петель Сен-Мар вспылил. Стало быть, король в едком настроении, тем более что наступления на сегодня не предвидится и развлечь себя его величеству нечем. Мы ждем взятия Тьонвиля, после чего силы генерала Фекьера должны соединиться с основными и начать штурм. А в ожидании его величество либо воркует с Сен-Маром, либо изнывает от тоски, обильно делясь ею с окружающими. Монсеньер счастлив, что Сен-Мар, бросаясь на амбразуру королевской печали, принимает на грудь большую ее часть, но иногда, в особенно плохие дни, попадает на всех. – Я слышал, что ты хороший наездник, – обратился король ко мне, едва я вскарабкался на обрыв и закончил кланяться. – Да, сир, – не стал я скромничать. Кардинал закатил глаза, Шарпантье принялся тискать воротник. – Лучше, чем Сен-Мар? – усмехнулся король. – Не было случая сравнить, сир, – поклонился я. Монсеньер хмыкнул. Мушкетеры переглянулись с гвардейцами и зашевелили усами. Сен-Мар, услышав свое имя, бросил разглядывать заречные дали и медленно перевел взгляд на монарха. – Я предоставлю случай, – томно протянул король. – Если вы не против, кузен, – обратился он к Монсеньеру, – то почему бы нам не насладиться соревнованием превосходных наездников? Сен-Мар просиял и заерзал в седле. Монсеньер вздохнул, укоризненно глянул на меня и ответил: – Слушаю, сир. В продолжение этого увлекательного разговора мы потихоньку двигались от берега, пока не пришли в штаб – шатер, где стояли кресла его величества и его высокопреосвященства и громадный стол, заваленный картами и рапортами. Чтобы не загораживать театр военных действий, передняя стенка шатра отсутствовала, и взглядам сидящих без помех представали поля, упирающиеся в городскую стену, система наших укреплений, реденький перелесок на берегу Соммы, вдающийся клином глубоко в поле и старая мельница, в двадцати арпанах от берега, разбитая прямым попаданием фугаса. Людовик прошествовал в шатер, куда последовала свита, наконец-то спешившись. Перед тем, как придвинуть Монсеньеру кресло, я поправил подушку, уловив зависть во взгляде его величества – даже если бы король и выказал перед юным маркизом нужду в мягком сиденье, вряд ли от Сен-Мара можно было бы ожидать такой снисходительности к телесной немощи – сам Анри производил впечатление человека, отроду ничем не хворавшего. Когда его величество, Монсеньер, адъютанты и Шарпантье разместились за столом, король продолжил разговор о состязании: – Я предлагаю устроить скачки до мельницы и обратно – как вы находите идею, кузен? – Волшебно, – протянул Монсеньер. – Если это развлечет ваше величество, то я всемерно приветствую эту затею. – И прекрасно. Люсьен, промни своего Гиацинта, и через четверть часа – начнем! – оживился король. – Кузен, я хочу с вами обсудить сегодняшнюю рекогносцировку… – он потянулся за депешей, а я попросил Рошфора привести коня. – Разумеется, друг мой! Честь дома Ришелье в надежных руках, – граф, судя по всему, был в восторге от затеи монарха. – Давай, задай этому молокососу! – Жюссак ткнул меня в бок кулаком. – Мельницу эту не мешает проверить. Да и в перелеске при желании пару взводов можно укрыть, – обратился он к командующему Ламейере. Племянник Монсеньера кивнул и пояснил: – Проверяли сегодня утром. Чисто. – А то я бы съездил, понюхал, – светлые выпуклые глаза Жюссака подозрительно обшаривали местность квадрат за квадратом. – В этом нет нужды, разведчики уверили, что чисто, – заверил командующий, и Жюссак отошел, сдержанно поклонившись. – Против Гиацинта ни один конь не сдюжит, – бесстрастно заметил он, разглядывая сен-маровского вороного. – Даже Самсон. Самсоном звался любимый конь Людовика – гнедой гигант с белой проточиной на носу. Рошфор привел коня, и я разогревал его, кружа вокруг шатра – мне не хотелось пропадать из поля зрения Монсеньера. Гиацинт был доволен – не каждый день мне удавалось поездить верхом – чаще всего его проминал Рошфор или кто-нибудь из конюхов. На поле, вдоль и поперек изъезженном за два месяца осады, буйно колыхалось разнотравье, кое-где пестревшее лютиками и незабудками – все-таки луг был сыроват – мельничный ручей был достаточно широким и полноводным. Но дождей давно не было, и скакать по такому лугу будет сплошным удовольствием, вне зависимости, удастся мне обогнать маркиза или нет. Просто скакать солнечным утром, по траве и цветам, под голубым, без единого облачка, небом, под взглядом его величества – да что может быть лучше! Я взглянул на Сен-Мара – Анри был страшно серьезен, изучал мельницу, как будто собирался не скакать до нее, а взять приступом или разрушить каменную кладку силой своего взгляда. До мельницы было с четверть лье – около двух минут туда и обратно. – Господа, вы готовы? На линию! – король воздвигся за столом, салютуя бокалом. Монсеньер ласково улыбаясь, кивнул мне – я вдруг остро пожалел, что не могу взять его платок и повязать на руку – в знак принадлежности и служения. В чем был плюс ливреи – она не оставляла никаких сомнений в том, что носящий ее принадлежит Ришелье со всеми потрохами. Сен-Мар тряхнул головой и рассмеялся, подбирая поводья. Я улыбнулся Монсеньеру, не осмеливаясь послать воздушный поцелуй. Я получил его от Рошфора – граф томно притронулся губами к кончикам пальцев и сдул прикосновение в мою сторону, вызвав ухмылку на лице Жюссака, махнувшего мне шляпой. – Вперед, Сен-Мар! – заорали мушкетеры лужеными гасконскими глотками. – Давай, Люсьен! – подключились гвардейцы и Шарпантье. Даже Ахиллес, казалось, ободряюще шевельнул изжеванным кружевным краем. Мы стояли на линии – услужливо прочерченной мушкетером черте на песке. Сзади – зрители, впереди – мельница, слева – ручей, справа – рощица. – Пли! – одновременно с командой прозвучал мушкетный выстрел, и мы рванули. Гиацинт летел даже не галопом – наметом, мельница скачками приближалась, карканье раздалось за спиной, почему у вздувшегося трупа целые глаза? Откуда взялась вообще эта лошадь? Шоры! Испанцы-разведчики надевают на лошадей шоры! Эта дрянь валялась там не один день, но узду сняли перед нашим появлением, столкнув труп в воду – никто не мог предположить, что мне захочется на рассвете искупаться… Я хотел окликнуть Сен-Мара и повернуть назад, но из мельницы уже высыпали испанцы. – В лес! – заорал я что было сил и махнул Сен-Мару направо. Разделиться – больше шансов на спасение. Только бы он не вздумал с ними драться – всадников человек двадцать. До ближайшего нашего редута было, наверное, ближе, чем до ставки, но я не раздумывая, кинулся назад. Сен-Мар, к счастью, тоже припустил к перелеску, вынув пистолет и правя одной рукой. – Выноси, Гиацинт! – почти ложась на гриву, крикнул я. Мне наперерез скакали человек шесть – их кони уступали моему, только бы не вздумали стрелять! Гиацинт птицей взвился над ручьем, приземлившись далеко за урезом, каменистое дно, вязкий берег и заросли задержали погоню – такой прыжок был не под силу ни одной лошади. – Выноси, миленький, – я приник к его шее – слиться с конем, стать одним целым – я несся по широкой дуге – уйти из-под выстрела! Еще сотня шагов – и прицельно не выстрелишь. Еще две сотни – и мушкетная пуля нас не догонит! Над головой свистнуло. Гиацинт прибавил ходу, роняя изо рта белую пену. Еще свист. Мимо. Шпоры. Мимо. Шпоры. Я летел – не мог раньше представить себе такую скорость – а желал ползти, припасть к земле, зарыться, укрыть голую спину – и рвал и рвал узду, заставляя коня мчаться еще шибче. Он все быстрее выбрасывает тонкие ноги, голубые и красные плащи навстречу, пена, взбитая поводьями, стала красноватой – конь потеет кровью, кровавая пена на траве, в узду вцепились сразу несколько рук – глаза Монсеньера жгут насквозь. Но я не смотрю ни на него, ни на белого как бумага Людовика, едва я спешиваюсь – Гиацинт падает на передние ноги. Пытается встать, обтирая морду о шелковые колени, но валится набок, толчками извергая на траву красно-розовую пену. Я запалил коня. Лошадь скачет, пока не умрет – она не может упереться и отдышаться, как мул, осел, вол – послушная воле ездока, она не снизит скорости даже на всем скаку приближаясь к собственной смерти… Поднимаю его голову, сдираю уздечку, обжигаясь о трензель – но больше не может сделать ни глотка воздуха его стиснутая грудь, судороги сводят его тонкие ноги, в последний раз косит лаково-карий глаз с кровавой каплей в уголке. Я беру услужливо поданный кем-то пистолет, вкладываю в ухо Гиацинту, в последний раз провожу рукой по шелковой мокрой скуле со вздутыми жилами – и стреляю. Грохот выстрела. Тихий глухой стук – сведенную шею отпускает, голова валится в траву. Из уха бьет тоненький дымящийся ручеек. Не могу поднять глаз. Белые ботфорты. – Он вас спас, – поднимаю голову – губы Анри дрожат, он без шляпы, солнце бьет ему в лицо, предательским блеском являя дорожки от слез. Я не могу говорить – в горле растет черный ком, мне кажется, издай я хоть звук – мне будет не остановиться. – Я пристрелил Саламбо – он сломал ногу в лесу, в самом конце. Когда нас уже почти спасли. – Мы рады, что вы спаслись, – черные ботфорты становятся рядом с белыми, и его величество стискивает маркиза в объятиях – на виду у всех. Тот отстраняется, дергает головой и негодующе восклицает: – Испанцы за это поплатятся! – Конечно. Я немедленно даю сигнал к штурму, – тон короля не сулит осажденным ничего хорошего. – Немедленно! – рычит Монсеньер, пожирая глазами крепостную стену. – Кузен, я должен уточнить наши условия в части гарантий испанскому гарнизону. Я сейчас же этим займусь – думаю, что штурм не затянется, особенно если его возглавит господин де Арвиль – чьи разведчики так неточно оценили степень безопасности окрестностей. Его усы стоят дыбом, и король немедленно соглашается: – Разумеется. Капитан Арвиль, вам и вашим людям я предоставляю честь возглавить штурм. Я буду ждать, когда вы освободитесь, кузен. Меня дергают за плечо, я нехотя встаю и отправляюсь в шатер за Монсеньером, от чьего стремительного движения в пространстве образуется коридор – люди отшатываются в поклоне. – Не беспокоить, – рычит Жюссак, становясь на пост у входа. – Занять периметр! По этой команде гвардейцы, стоящие вокруг палатки, отходят на три метра. Ноги начинают дрожать, я валюсь на кровать. Рядом молча падает Арман. – Там ждала засада… – начинаю я, но Арман не дает договорить – кидается мне на грудь и целует. Губы горячие, сухие, шершавые – опять съел всю помаду. От поцелуев начнут кровить. Пусть. Прижимаю изо всех сил, вдавливаю в себя, словно желая получить на груди слепок ордена Святого Духа. И кое-чего еще. Запускаю руку под сутану, в штаны, быстро ласкаю. Вытираю руку о его кальсоны. – Как грубо, – оторвавшись от моего рта, замечает он. – Мы на войне. – Мы на войне, мой мальчик, на войне, – соглашается он. – Мы уже не умеем жить вовне. Он скользит вниз, и я закрываю лицо руками. Как от меня несет лошадиным потом! Я не чувствую обычного сладострастного удовольствия – только разрядку, будто ком в горле взрывается и осколки тают и текут. Содрогаюсь не от счастья – от рыданий. Он гладит меня по волосам, ложится, обхватив поперек груди. За стенами шатра – канонада, гул, грохот, низкий утробный вой, с которым войска идут на штурм. Когда гул прервется высоким вскриком – первый бастион взят. Вот и крик – почти визг – лязг, меньше выстрелов и больше стука металла о металл – пошли врукопашную. Труба. – Похоже, ваше высокопреосвященство взял еще одну крепость. – Надо идти руководить, – он садится. Толкаю его обратно. Белье требуется сменить – не с его кожей ходить испачканным хоть четверть часа. В жаровне всегда греется вода. Отжимаю кусок мягкого полотна, снимаю с него ботфорты, штаны, кальсоны – опять сзади все в крови – обтираю и натягиваю чистые. – Может, свечу сразу поставить? – с надеждой предлагаю я, зная, что откажется, до вечернего осмотра мэтра Шико. – Толку-то, – проговаривается он. – Подай бювар – надо же уточнить пункты капитуляции. Пока он просматривает бумаги, выбирая самый жестокий из вариантов, я торопливо разоблачаюсь и кое-как освежаюсь мокрым полотенцем – слишком силен запах пота. – Какой камзол надеть? – спрашиваю у него, завороженно глядящего на мою наготу. – Все твое. Не нагляделся за восемнадцать-то лет? – Семнадцать лет, десять месяцев и двадцать пять дней. Белый с золотом давай. Людовик так смотрит на перемену в моем туалете – больше, чем на командира испанцев графа Ганапеса, на коленях протягивающего ему ключи от Эсдена, больше, чем на тело капитана Арвиля, закрытое голубым плащом, больше, чем на текст капитуляции, подданный кардиналом, – что я предсказываю сегодняшней ночью штурм бастиона Сен-Мар. Видимо, штурм прошел успешно, потому что наутро его величество сияет как солнце. Одетый в белый дамастовый камзол – разрезы отделаны голубым крепом с маленькими синими цветочками, из этой же ткани сшит костюм Сен-Мара, а разрезы, наоборот, белые дамастовые – в белой шляпе с голубыми перьями, его величество милостиво разрешает графу Ганапесу свободный уход с оружием. – Для меня большая честь передать этот город в руки Вашему Величеству, поскольку я сам его захватывал, – благодарит испанец. Поднявшись на стену, в проделанном при штурме проломе его величество вручает маршальский жезл маркизу Ламейере – племяннику Монсеньера. – Да здравствует король! Да здравствует кардинал! – кричит молодой маршал, вскидывая над головой жезл, от которого во все стороны бьют солнечные лучи, отраженные золотыми звездами на синем эмалевом фоне. – Да здравствует король! – Анри гордо обхватывает Людовика за предплечье, отчего, как мне мерещится, матовые глаза короля начинают блестеть от навернувшихся слез. – Анри, мой мальчик, вы сами увидели, на что способны испанцы, – кардинал смотрит на Сен-Мара как на первого ученика, оправдавшего все надежды ментора. – Любовь одной рукой дает права, а другой – накладывает обязанности. Не забывайте о своих обязанностях противостоять испанской партии, во главе которой – Анна Австрийская. Почаще говорите его величеству, как важно для династии иметь еще одного наследника – запасного. Вы вдохнули в него новую жизнь – пусть толика ее послужит преумножению количества Бурбонов. Я горжусь вами, Анри и надеюсь, что вам по плечу эта задача. – Благодарю, ваше высокопреосвященство! – маркиз целует перстень Монсеньера, получает прочувствованное благословение и выскакивает из шатра – на свист его величества. Монарх отбывает поохотиться в Шампани, а наш путь лежит в Савойю – с коротким заездом в столицу. – Томмазо Савойский осадил Турин! – первое известие по приезду в Рюэль не назовешь радостным. – Кардинал Ла Валетт вынудил его снять осаду и убраться из-под Турина, несмотря на превосходящую численность! Турин по-прежнему доставляет Монсеньеру много переживаний. – «Я потеряла шесть провинций, семь важных городов и два княжества! Я пожертвовала всем ради воли короля», – читает Шарпантье письмо регентши Савойской. – Нечего было упираться и не давать нам вводить войска. Французской оккупации она боялась! Пусть теперь расхлебывает испанскую! – Монсеньер, опираясь на низкий стол, садится на кровати, сопровождая движение мучительной гримасой. – Ее деверь продаст половину Савойи хоть самому дьяволу, лишь бы отобрать герцогскую корону у племянника! – Его от престола отделяет четырехлетний ребенок, – пожимает плечами Шарпантье. – Можно понять его нетерпение. – Мы не имеем права отдать Савойю испанцам. Хватит с нас этого честолюбца Бернгарда Саксен-Веймарского – то, что он завоевал для нас Эльзас, не дает ему права объявлять этот край своей вотчиной, есть и другие претенденты. Я понимаю, что он одиннадцатый сын герцога Саксен-Веймарского, но не считаю нужным потакать его стремлению заполучить собственное государство. Пусть бы разбирался со своими многочисленными братьями. – И что вы будете с ним делать? – опустив глаза, спрашивает Шарпантье. – Ничего, – сладким голосом отвечает кардинал. – На все воля Господа. Шарпантье бледнеет и обменивается взглядом с Сюбле де Нуайе, принимающимся крутить свой рыжий ус. Тридцатичетырехлетний Бернгард Саксен-Веймарский внезапно скончался в Нефбурге – после рвоты, боли в желудке и нарывов. – Типичная клиническая картина чумы, не правда ли? – ласково улыбнулся Монсеньер при этом известии. – В июльскую жару следует быть особенно осторожным. – Наверное, сырой воды выпил, – щурит узкие глаза де Нуайе. – И кому же вы отдадите Эльзас? – Самому нужен. Пусть будет просто французским губернаторством, – отвечает кардинал и треплет Базиля за толстую морду. – Сюбле, а вы знаете, что у этого кота шерсть растет даже между пальцев? – Какая прелесть, – комментирует тот, послушно потрогав лапищу Базиля. – Шерсть густая, в жизни удобная. Может, наверное, зимой на снегу спать. Мари-Мадлен напоминает тень – меня пугает огонь в огромных глазах, исхудавшие пальцы, стискивающие платок: – Люсьен, ведь два месяца – это недолго? Луи взял Турин и заключил двухмесячное перемирие. – Да как один день пролетят. И Луи вернется. А то как-то мало у нас стало кардиналов. Мазарини томился в Риме и оттуда слал Монсеньеру стенания, которые можно было принять за любовную переписку. Буаробер поспорил с Рошфором, что к концу года каждое письмо будет закапано слезами. – «Милый Арман Жан, забери меня отсюда! Папа дюже злобный, намедни велел чистить маленькую рыбку, а я начал с хвоста. Так он взял рыбку и начал ейной мордой мне в харю тыкать. Забери, Богом прошу, а я за то буду тебе всю жизнь хрен тереть и свечки ставить», – развлекался Буаробер, в очередной раз получая по голове тяжелым предметом. – Буаробер проспорит, – заметил как-то Шарпантье, когда в кабинете никого кроме нас не было. – Следов от слез на письмах Мазарини не будет. – Почему вы так уверены? – полюбопытствовал я – в деньгах я не нуждался, а ссориться из-за выигрыша не хотел. – Потому что он плачет над теми письмами, что идут по тайным каналам зашифрованными, – зеленые глаза Шарпантье полны печали. – Он все поставил на карту, Люсьен. И все потерял. – Ничего еще не потерял! – закипятился я. – Монсеньер его любит. Глаза Шарпантье полны слез. Рука дрожит. Дрожит письмо от маркиза Леганеса – испанца, побежденного Ла Валеттом. – «Нет и не будет на свете никого, столь же чтящего традиции рыцарства и любезности, имеющего столь великие заслуги. С прискорбием сообщаем о кончине Луи де Ногарэ де Ла Валетта д’Эпернона, кардинала Святого Престола, каковая кончина произошла двадцать восьмого сентября тысяча шестьсот тридцать девятого года, вызванная горячкой от питья сырой воды…» – Мари-Мадлен недрогнувшей рукой забирает письмо и выходит из кабинета с застывшим лицом и ровной спиной. Сентябрь тридцать девятого – черный месяц. Месяц скорби. Месяц страдания. Месяц отчаяния. Снова мы смогли порадоваться сентябрю нескоро – только когда родился Филипп, граф Анжуйский – за неделю до годовщины смерти Ла Валетта королева разрешилась от бремени зачатым на Рождество младенцем мужеска пола.