Загадки Красного Сфинкса

Глава LXI. Потери испанской короны (осень — зима 1640) – Господин Гранд к Монсеньеру! Рассредотачиваемся… – захихикал Шарпантье: с некоторых пор кардинал просил оставлять его с Сен-Маром наедине, делая исключение только для меня и секретаря. – А вас я попрошу остаться, – напомнил Монсеньер в спину Шарпантье, прилипшего к окну – Сен-Мар на новом вороном Мавре, в золотом и белом, с бриллиантовым аграфом на шляпе являл воистину изобильную пищу для глаз! – Садитесь в уголок и закройтесь канадской папкой, – Монсеньер снизошел к состоянию молодого отца. – Можете за ней даже вздремнуть. – А вам, Шарль-Сезар, пора в седло! – кардинал вынул из ящика и протянул мне пистолет. – Уши друг другу не продырявьте. С некоторых пор Рошфор составлял мне компанию в выездке, предложив упражняться еще и в стрельбе. Так и повелось. После того, как я запалил Гиацинта, спасаясь от испанцев, я вообще не хотел садиться в седло – тем более, что Монсеньер уже отъездился верхом, по его собственному выражению, и я всюду сопровождал его в карете. Но Мари-Мадлен попросила меня выездить для нее Дафну – дочь Хлои и Купидона. Маленькая рыжая кобылка оказалась на диво послушной, и хоть герцогиня д’Эгийон вряд ли стала бы брать препятствия, я все-таки включил барьеры в обучение. Рошфор, пустив гнедого Алонсо рысью, палил по мишеням. Он завершил круг, заталкивая в ольстру третий пистолет, а Кавуа уже торопился к нему, победно размахивая листами. – Браво! Сегодня все три в яблочко! – поднося графу мишени с пробитым центром, Кавуа ликовал, словно дыры зияли в сердцах его врагов. – Недурно, – мурлыкнул граф, глядя на меня через пробитое пулей отверстие. – Теперь ты, Люсьен. – Ну на рысях я точно промажу, – в движении мне в лучшем случае удавалось попасть в край мишени. Я вынул пистолет Монсеньера, поставил курок на предохранитель, насыпал на полку порох и перевел курок в боевой режим. Излишне было проверять наличие в стволе пули, пороха и пыжа – у Монсеньера все оружие всегда было заряжено, причем нередко он занимался этим лично. – Чтобы попасть – надо выстрелить, – глаз за бумагой подмигнул. Слова Миледи в устах Рошфора словно стегнули кнутом – я послал Дафну рысью по кругу и выпалил в первую же мишень. – Наповал! – закричал Кавуа, подбежав к столбу. – В самую середку! Действительно, прямо в центре мишени зияла дыра. – Позвольте, – я взял у Кавуа лист, еще раз полюбовался, свернул вчетверо и спрятал на груди. – Монсеньеру покажешь? – догадался Рошфор, работая шомполом. – Ага, – я взглянул на окна кабинета – никого. Наверное, Сен-Мар привез захватывающие новости – то, что маркиз добровольно информировал о том, что слышал от его величества, Монсеньер считал большой удачей. – Не удивлюсь, если рождение графа Анжуйского побудило Двор к массовому стремлению последовать примеру коронованных супругов и предаться процессу размножения, – опустил ресницы Рошфор, склоняясь ко мне. – Пока перескажет, кто с кем и где – уже и обратно в Лувр пора. Кстати, Люсьен, ты заметил, что наш рыжий сатир неровно дышит к Шарпантье? – Заметил, – не стал я отрицать. – Лишь бы не заметил Монсеньер. – Боже, храни Сюбле де Нуайе! – заткнув пистолет за пояс, граф сложил руки в молитвенном жесте. – Все же – вы не хотите выступить в роли ангела-хранителя, не дожидаясь громов и молний? При упоминании ангела-хранителя я опять вспомнил лицо Миледи – лоснящееся от пота, с размазанным кармином – она всегда закусывала губы, прежде чем выстрелить в яблочко, с запавшими от утомления глазами – и при этом невыносимо, невыразимо прекрасное... – Придется, – не стал я спорить. – Ничего-то вы без меня не можете. – Я могу, – заиграл глазами Шарль-Сезар. – Но Дени не настолько хорошо целуется, чтобы я рискнул вызвать неудовольствие Монсеньера. Мне не удалось повторить столь удачный выстрел, сколько я ни кружил по площадке. Может быть потому, что думал больше не о меткости, а об отсутствующем зрителе моих возможных достижений? Рошфор близко к центру пробил все мишени и пришел в наилучшее расположение духа, он утешил меня, сказав, что главное – почин, и требуется время, чтобы привыкнуть к мысли, что я могу метко стрелять на быстром аллюре. Напоследок я послал Дафну через сухую канаву, что девочка выполнила безупречно. Арман так и не выглянул. Подходя к кабинету, я едва не был снесен распахнувшейся дверью – Анри застыл в проеме, всей спиной выражая страдание. – Гонзага были герцогами, когда Медичи еще не получили дворянства! – донесся из-за стола рев Монсеньера. Сен-Мар вздрогнул, словно от выстрела, обернулся и закричал: – Вы же сами, сами возвысились через постель Марии Медичи! Арман дергает на себя ящик стола – я радуюсь, что пистолет у меня, борясь с желанием бросить его в руки владельцу. Но Анри уже скачет по лестнице вниз – рвет Мавра за узду – взлетает в седло – посылает коня в галоп, в мгновение ока оказываясь за воротами Рюэля. Арман в бешенстве. С грохотом отправляет пистолет в стол, забыв о боли, встает из кресла и резким рывком отдергивает портьеру – еще можно насладиться Сен-Маром, на всех парусах преодолевающего последний участок дороги перед поворотом. – Доколе эта женщина будет меня преследовать? – рычит он сквозь вставшие дыбом седые усы. – А что случилось? – он выглядит таким ошеломленным и разгневанным одновременно, что мне хочется его обнять и успокоить. Будь мы одни, я бы рискнул, но из-за папки со Святым Лаврентием показывается Шарпантье с зажатым в руке Ахиллесом. – Мсье Гранд хочет жениться на Марии Гонзага, – уже спокойным тоном говорит Арман. – Губа не дура. – Конечно, не дура, – осторожно соглашается Шарпантье. – Мсье Гранд хочет корону. – Мсье Гранд хочет бросить короля! – негодует Монсеньер. – Кто ему разрешит этот брак? Между родом Гонзага и Сен-Маром – пропасть, с таким же успехом он может просить руки Анны Австрийской. У меня по хребту бежит холодок, я переглядываюсь с Шарпантье, с силой закусывающим воротник. – Я всегда говорил, что Мария Гонзага умна, – как ни в чем ни бывало кардинал возвращается за стол. – Но она – в лагере Гастона, а Гастон перестанет плести заговоры только после смерти, и поэтому мне категорически не нравится, что этот юный дурачок впутался в ее сети. Впрочем, это всего лишь чувства – ничего серьезного… Мы вновь переглядываемся с Шарпантье. – Мне надо пустить кровь – так в виски и стучит, – заявляет Монсеньер. – Люсьен, проводи меня к мэтру Шико. – Этот паршивец сведет меня в могилу! – жалуется Арман, пока я сопровождаю его в комнату лекаря. – Едва не прикончил его на месте. – Жаль, – не скрываю я своего отношения. – Никакой от него пользы уже, – похоже, сегодняшний визит Гранда не принес обычного возбуждения – Арману требуются не ласки, а кровопускание. – Мальчик мой… – он, как всегда, все про меня знает, – я опять тебя подвел… Вот только этого не хватало! Мне не по себе, когда он принимается извиняться, что не может ответить на мое желание – только бы не начал опять вспоминать про двадцать лет разницы. К счастью, он прекращает разговор, нежно целуя меня в губы. Мы целуемся в потайном проходе у кабинета медика, пока мои штаны не становятся тесными, а дыхание – прерывистым. – После ужина, – тихо говорит он, отстраняясь. – Приласкаешь меня после ужина, – и скрывается за дверью. Так что я был несколько взволнован, когда разогнал Сюбле де Нуайе и секретаря, застав их в тесной близости в углу спальни Монсеньера. – Вон, – бросил я Сюбле и проследовал с ним до фонтана с Тифоном, лениво извергающего искрящиеся на полуденном солнце струи. – Что вы творите все? – обратился я к нему, с обычной невозмутимостью щурящему глаза. О, а Сюбле сегодня щеголь – я только сейчас заметил на нем новый костюм – цвета очень темной морской волны. Камзол свободного покроя скрадывал неуклюжесть стана, а зауженные кюлоты подчеркивали стройные красивые ноги. Бантики у колена, шелковые черные чулки, туфли на каблуках в тон костюму… – Вы что, влюбились? – дошло до меня. – Я все время провожу на работе. Я живу на службе и кондотту вижу чаще, чем кого-либо в своей жизни, – ответил Сюбле так же небрежно, но веснушки на его носу выступили резче. – Но почему именно Дени? – будь у меня выбор, я на месте Сюбле влюбился бы в Рошфора. – Я непривередлив, – переглотнул Сюбле. – Достаточно мягких волос и нежной кожи. – Делайте что хотите, – махнул я рукой, отступая на шаг, чтобы меня не окатило водой – Тифон неспешно завершал движение вокруг своей оси. – Но Монсеньер очень ревнив к посягательству на свою собственность. – Внутри кондотты не считается, – удивив меня этим умозаключением, Сюбле вздрогнул от воды, свалившейся на него из пасти Тифона, удивив вторично: не сделав ни малейшей попытки отступить, он спокойно дождался, пока механизм фонтана одолеет еще пять градусов, выведя его из зоны поражения. – Я могу быть свободен? – вежливо осведомился он и, получив утвердительный кивок, пошел в дом, оставляя на песке темные отметины от капель с мокрой спины. – Что это с Сюбле? Почему он мокрый? – спросил Буаробер, попавшийся мне на пороге кабинета. Открыв дверь, я увидел, что Арман еще не вернулся от мэтра Шико. – Это он мокрый от слез, – ответил я Буароберу, впуская поэта в кабинет и оставляя вместе с Дени. У меня были дела в библиотеке. Коринна просила меня нарисовать мотив для вышивки. После битвы при Кадисе, когда адмирал Брезе разбил испанский флот, охранявший золото, которое везли из Америки – король Филипп IV потерял четыре корабля и два миллиона золотом – паруса и якоря стали любимым мотивом, и кружева не избежали общей участи. Коринна снабдила меня купленным за бешеные деньги куском малинского гипюра с плетеным двухмачтовым судном – весьма условным, конечно, и потребовала, чтобы я создал рисунок, годный для техники ришелье. Еще она дала мне старинный том с образцами рисунков для кружева, изданный в Венеции в середине прошлого века – кораблей там не было, но что-нибудь для разъяснения задачи могло найтись. Я оставил альбом в библиотеке, решив поработать там, найдя в помощь какой-нибудь справочник по морскому делу. В библиотеке я обнаружил Мазарини, обложившегося фолиантами, инкунабулами и номерами газеты на ближайшем от камина столе – после Рима Джулио тяжело привыкал к нашей прохладе. – Не помешаю? – спросил я. Мазарини готовился к Кельнскому конгрессу – Монсеньер затеял его в пику Урбану VIII и возлагал большие надежды. «Он поставил на колени Парламент, запретив противоречить королю, и хочет сделать то же с Папой, – пояснил Шарпантье суть затеи. – Укрепляет королевскую власть». – О, Люсьен, я вам всегда рад, – теплые глаза Джулио улыбались. – Составьте мне компанию, прошу. – Почту за честь. Чаю хотите? – получив утвердительный ответ, я заказал Симону чай и побольше сладостей, а сам принялся шерстить стеллаж, указанный мне Мазарини, на предмет силуэтов бригантин и шхун. – Хотите написать такую речь, что разом помирит католиков и протестантов? – я кивнул на кипу листов, покрытых его быстрым почерком. – О, вы преувеличиваете мои таланты, – он опять вскинул ладони в отрицающем жесте, но улыбка, сопровождающая эти слова, была выше справа и ниже слева – верный признак иронии. Значит, в глубине души считает себя на это способным. – Да и мир не нужен Монсеньеру, – взяв справочник по гафельному вооружению, я спустился со стремянки и уселся за соседний стол. – Его сердце отдано войне. – А я человек мира, – тихо и чуть печально произнес Мазарини, трогая кончиками пальцев перо – точь-в-точь Пюизет на столе у Монсеньера! – Знаете, Люсьен, – его глаза обратились ко мне с какой-то пугающей силой, бьющей из темной глубины. – Я попал на войну в юности и навидался всего – и мертвых, и раненых, и подвигов, и предательства… Знаете, чем пахнет поле брани? – Дерьмом, – после смерти сфинктеры расслабляются, и содержимое кишечника выходит наружу – объяснил мне мэтр Шико еще под Ла-Рошелью. – У поражения запах дерьма, и у победы тоже. – Увы… – Джулио сложил под подбородком пальцы домиком. – Что за удивительное создание – человек! – мечтательно поднял он к резному потолку длинные ресницы. – Строение глаза одному позволяет расписать Сикстинскую капеллу, а другому – получить в этот глаз палашом, одним и тем же количеством пальцев кто-то держит палаш, а кто-то – лютню, кисть или перо. Война не может быть самоцелью – она должна служить защите мирной жизни – сбору пшеницы и винограда, зачатию и вскармливанию детей, созданию книг, музыки и картин! Простите, я что-то слишком злоупотребляю вашим вниманием, – спохватился он. – Это просто отрывок из моего выступления на Конгрессе… – Я впечатлен. Все поджигатели войны перед вами трепещут, – я хотел пожать ему руку, но вместо этого обнял. – Благодарю вас, Люсьен, – он виновато улыбнулся. – Вы мне очень симпатичны, с первого взгляда. Еще бы – а кто дал по шее Буароберу, когда при прибытии Джулио из Рима, услышав прочувствованную речь, обращенную к Монсеньеру: «Я так люблю ваше высокопреосвященство, что покинул человека в белом ради человека в красном», поэт принялся всхлипывать в кусок полотна величиной с фок-марсель? – Вы были так красиво одеты на встрече в Гренобле – являли большой контраст отцу Жозефу, тоже не отходившему от его высокопреосвященства… – Позвольте… – я не могу удержаться от хохота. – В Гренобле мы встретились во второй раз! Впрочем, я так и думал. При первой встрече в Мантуе вы никого не видели, кроме Монсеньера – в карете, кроме вас двоих был еще я – и сидел прямо перед вами! – В самом деле? – Мазарини скорее испуган, чем умилен. – Что со мной произошло? – То же, что и со всеми, – я целую его в начинающие редеть кудри над высоким лбом. – Удар молнии. – Пожалуй, соглашусь с вашим определением. Другого такого человека не сыщешь во всей Европе! – он смущен, но доволен. – Давайте пить чай. – С марципанами? – я придирчиво инспектирую содержимое доставленной Симоном плетеной корзинки, но тот не подвел: марципаны, безе, эклеры, засахаренные лимоны, яблочный пирог и малиновое варенье – Джулио найдет, чем отвести душу. Надо признаться, мы съели все. Подобрав последние крошки от безе, я вернулся к рисунку, но не нашел венецианского альбома, хотя точно помнил, что оставлял его на столе. – Сюда заходил мэтр Ситуа, искал труды по болезням кровообращения, – сообщил Джулио. – Возможно, прихватил и ваш альбом? Я заглянул в келью Ситуа – как всегда, не без содрогания: в полутьме заставленной колбами и ретортами лаборатории мне мерещились то летучие мыши под потолком, то чучело крокодила, то меловые следы на полу от стертой пентаграммы. – О, мсье Лоран, – отставив в сторону ступку и пестик, медик повернул ко мне узкое безгубое лицо. – Что-то случилось? – Я ищу свою книгу – я уже заметил истертый коленкоровый корешок с торчащими нитками. Альбом был погребен под грудой фолиантов, пучком сушеной мелиссы и жуткого вида склянкой, наполненной, как мне показалось, жабьими глазами. – Книгу с рисунками для кружев. – О, простите мне мою рассеянность, – разобрав курган, Ситуа протянул мне альбом. Потревоженные жабьи глазки воззрились на меня неодобрительно. – Раз уж я зашел, расскажите про Монсеньера – отчего он кашляет кровью? – Присаживайтесь, мсье Лоран, – медик стряхнул с табурета какой-то белый порошок, обтер сиденье рукавом мантии и поставил передо мной. Мне показалось, или от рукава пошел дымок? – Здоровье нашего патрона оставляет желать лучшего, – усадив меня, он вернулся к ступке и яростно заработал пестиком. – Скорее всего, у него чахотка – та же болезнь, что и у его величества, насколько я могу судить. Это опасно, – предупредил он мой вопрос, – но все зависит от скорости процесса. Скоротечная чахотка может свести в могилу за месяц, а обычная форма – тянуться лет двадцать. Признаться, это не самая главная проблема. – А какая главная? – чтобы не так бояться, я вцепился в твердый коленкоровый переплет, заслонившись книгой, как щитом. – Геморрой, – медик вытряхнул содержимое ступки в тигель и добавил туда пару глазок из склянки. – Обширная кровопотеря, хроническая инфекция в крови, нагноения, постоянная опасность сепсиса – честно говоря, я видел трупы поздоровее нашего пациента. – Что же делать? – обомлел я. – Заботясь о теле, не следует забывать о душе, – заметил Ситуа и поставил тигель на жаровню. – Его душа горит. Это пламя держит его на этом свете столько, сколько нужно. – Кому нужно? – я одурел от запаха подогреваемого варева. – Провидению, – пожал плечами Ситуа, и я вдруг понял, что всегда смущало меня в этой комнате – нигде не видно было распятия! – Провидению, – повторил Ситуа, снимая тигель с углей. – Или Судьбе. Его тело напоминает мне о великомучениках – вы никогда не задумывались, как Святой Лаврентий мог проповедовать все время, что его поджаривали на решетке? Как Святая Агата шла на костер, неся на блюде свои отрезанные груди? Когда пылает дух, тело смиряется и служит. Пока не пробьет час. Не помню, как я вышел из кельи этого безумца, но ноги у меня дрожали. – Дядя Люсьен, готово? – Коринна воздвиглась передо мной, как ростра – она здорово похорошела за последнее время: раздалась в плечах и груди, которая теперь могла соперничать со знаменитым бюстом Мари Отфор, бывшей королевской фаворитки, которую мсье Арман все чаще поминал добрым словом. Из массы густых темных волос Коринна составляла сложные прически, придававшие ее облику величавость. Ее мастерская в галерее Лувра процветала, Коринна всюду разъезжала в карете и потихоньку обосновалась в доме дю Плесси – мсье Арман сохранял опустевшее родовое гнездо, отдав после смерти старого Фредерика Клавье управление одному из его внучатых племянников, и не возражал против того, что в опустевшую людскую по утрам приходили на работу шесть вышивальщиц. Я подозревал, что Жюссак из-под окон ее спальни давно переместился внутрь, но сейчас Коринна в Париже, а он в Аррасе – губернаторствует железной рукой, если верить донесениям из Артуа. Жюссак не писал нам, и подробности мы узнавали из газеты. Но по виду племянницы не скажешь, что ее что-то печалит, наоборот, никогда еще не видел я ее такой цветущей. – Вот что получилось, – я показал ей рисунок – на углах воротника красовалась двухмачтовая шхуна, затем – одномачтовая с более низкими бортами, затем мотив упрощался до треугольного паруса. Я уже и прорези сделал, чтобы в бумаге увидеть, как будет смотреться на ткани. – Ой, как здорово! – Коринна закружилась по комнате, поднеся лист к глазам. – Ты просто Пуссен! Целая битва при Кадисе. А нижний парус лучше убрать и пустить ванты из брид – будет еще выразительнее. – И то верно, – восхитился я. – А ты тогда – Артемизия Джентилески*. – Та художница, что изобразила, как Иаиль вгоняет в ухо гвоздь Олоферну? – хмыкнула племянница. – Не Олоферну, – почесал я в затылке. – Кажется, Арта… Артаксерксу. Или Голиафу? – Да все они хороши, – Коринна бережно расправила рисунок и трафарет меж листами старинной книги и унеслась прочь, чмокнув меня на прощание в щеку. – Арман, ты сегодня собираешься спать? – я поднял голову, чувствуя на щеке отпечаток геральдической лилии – уснул, не успев перевернуть подушку гладкой стороной. Шарпантье в кабинете не было – Сюбле позвал его на свидание. Небось уже перемерили шагами Ситроньер и цитируют друг другу Софокла. А хорошая идея – эти бантики у колена! Надо и себе такие завести. И Арману – ноги у него до сих пор красивые, сильные. – Я изучаю донесения каталонской агентуры, – сообщил Арман, пододвигая себе стопку разнокалиберных писем. – Я хочу, чтобы под испанской короной все время тлел огонь сепаратизма! Кончилось испанское время! – Время – три часа ночи. – Какой ты приземленный, Люсьен. Иди без меня, а? – что-то в его тоне меня насторожило. Я сел, помотал головой, стряхивая сон. Недовольная Пюизет соскользнула с моей груди на ковер и потащилась на свою подушку. Я взял из вазы мандарин, снял кожуру, зажевал половину. Арман отложил перо. Я кинул в него второй половиной, подошел и взял на руки. – Поехали, – развернувшись так, чтобы внести его в двери спальни головой, я проделал десять шагов до кровати. – Арман, ты очень худой. – Я буду носить рокетту, – поднял он брови. – Из белого кружева. Белое полнит. – Полнит не белое, а еда, – возмутился я. – Есть нормально надо! Мыться будешь? – Медики меня заодно и помыли, – отказался он. Дождавшись, пока я снял с него почти всю одежду, он велел: – Раздевайся. Выпрастывая голову из ночной рубашки, я успел уловить быстрое движение, с каким Арман дернул на себя одеяло. – Что случилось? – преодолев сопротивление, я откинул с него перину и увидел повязки теперь уже и на ногах. Тонкие щиколотки из-за бинтов стали толщиной почти с бедро. – Почему столько слоев? – я склонился и понюхал: жабьи глазки, как пить дать. – Это мазь… – Арман поджал ноги, закрывая их подолом сорочки. – Туши свечи, нечего там разглядывать. – Лучше потрогай, – неожиданно предложил он, когда я вернулся в постель, погасив все свечи в настенном шандале. – Ты же обещал. Все-таки от Сен-Мара была несомненная польза. Ранним утром мы были атакованы Шарпантье: – Победа! Победа! Португалия восстала! – Ну что вы блажите, Дени, Монсеньер заснул три часа назад… – я еле продрал глаза, но Арман уже читал депешу. – Я ждал этого десять лет! – возликовал он, торопливо прошептав благодарственную молитву. – Я отколол Португалию у Филиппа Четвертого! Он вскочил с кровати, даже не накинув халата, и понесся в кабинет. – Восставшие взяли штурмом Лиссабонский дворец, вырезали стражу, вытащили из шкафа Васконселоса, ставленника испанской короны, убили его и провозгласили независимость Португалии! – взахлеб рассказывал Шарпантье, увидев меня с халатом. – И кто теперь у них король? – зевнул я, пытаясь закутать прилипшего к карте Европы Монсеньера. – Жуан Брагансский, – ответил Арман, яростно заштриховывая юго-западный кусок Испании. – Потомок королевского бастарда. Я, кстати, на него и не надеялся. – Он не стал плевать против ветра, – Дени подошел с другой стороны и присоединился к перекраиванию границ. – Понял, что никогда не убедит Филиппа Четвертого, что переворот произошел без его участия и ведома. – Полно ребячиться – ступайте царствовать! – поддержал его Монсеньер, крупно выводя поверх штриховки: «Португалия». – Лучше быть королем Португалии, чем узником в Испании. – Какая красота, – Дени отступил на шаг, любуясь содеянным. – Интересно, с каким лицом Оливарес доложит об этом своему королю? – Ой, тут Португалия отвалилась. Не вы ли потеряли? – предположил я, окончательно проснувшись – так заразительно было ликование этих двоих. – Тоже вариант, – закинув голову, секретарь расхохотался, открыв для обозрения пунцовое пятно на шее. Поймав мой взгляд, Дени, против ожиданий, не покраснел и не стушевался, а хлопнул меня по плечу. – А как быть с Каталонией? – Арман задумчиво занес перо над Барселоной. – Они давно хотят отделиться… – Вы думаете, час пробил? – сверкнул глазами Дени. – Я реалист, мой дорогой друг, – Монсеньер снова и снова водил пушистым концом пера по восточному рубежу Испании. – Каталония нам пока не по зубам. Но Руссильон отгрызть мы можем, – крутанув перо, он поставил точку в Перпиньяне. – Пользуясь Каталонией как разменной монетой! – вскричал Дени. – И наши границы, как вы и хотели, совпадут с естественными – по нашу сторону Пиренеев не останется чужих владений – только Франция! – Только Франция, – подтвердил Ришелье. *Артемизия Джантилески (1593–1653) – итальянская художница, первая женщина, избранная в члены Академии живописного искусства во Флоренции. Ее картина «Иаиль и Сисара» иллюстрирует библейский сюжет об отважной Иаили, забившей кол в голову вражеского военачальника Сисары.