Загадки Красного Сфинкса

Глава LXII. Брачное капище (январь 1641) – Ей тринадцать лет! Три-над-цать! – крик Мари-Мадлен раздавался на весь этаж. – Пожалейте ребенка! – Мадам Бутийе пишет, что Клер-Клеманс уже созрела, – снизошел до ответа кардинал. – Бедная девочка – мать помешалась, отец живет с женой своего лакея, а единственную дочь сплавил чужим людям! – Разве семья Леона Бутийе нам чужая? – возразил Монсеньер, не поднимая глаз от письма. – Разве Леон нам чужой? – Мадам Бутийе – святая женщина, – согласилась Мари-Мадлен. – Но Клер-Клеманс всего тринадцать, дядюшка! Разве она созрела для брака и беременности? Она ростом с кресло и весит меньше Базиля. – Я сам вешу меньше Базиля, – возразил кардинал, почесывая кота по широкому лбу. – Ее родному брату – адмиралу Брезе – малый рост не помешал дефлорировать испанский флот, чего не смогли ни англичане, ни голландцы. – Герцог Энгиенский стоит целого флота, – герцогиня рухнула в кресло, чуть не придавив Приама и Тисбу – эта парочка всегда спала вместе, выбирая подчас весьма неожиданные места. – Он не хочет на ней жениться. Он будет с ней жесток. – Хорошо, – кардинал отбросил письмо. – Тогда выходите за него вы. Станете герцогиней Энгиенской, а после смерти свекра – Принцессой Конде. – Вы уже предлагали мне Гастона Орлеанского – не вижу причин снижать планку. – У нас в семье сейчас нет других девушек на выданье! – раздраженно заявил Монсеньер. – А дом Конде необходимо связать с нашим – пока он не примкнул к Гастону, к испанской партии. Филипп Четвертый потерял Бразилию, потерял Португалию, чуть не потерял Каталонию и теряет Руссильон – он будет поддерживать каждый заговор против меня и короля! Мы не можем допустить нелояльность Конде. – Нежеланная жена – не лучший способ обеспечить лояльность, дядюшка, – заметила Мари-Мадлен. – Зато приданое – лучший. Я даю за Клер-Клеманс шестьсот тысяч ливров и многочисленные сеньории. Один Арпагон приносит ежегодно восемьдесят тысяч ренты. – Великой жертвы достоин только великий человек, – сдалась Мари-Мадлен. – Надеюсь, вы не ошиблись в герцоге Энгиенском. Базиль величественно оттолкнул ласкающую руку кардинала и прыгнул на подоконник: посмотреть, на что уже битый час любуется Шарпантье. Конечно же, под окном маячил Сюбле де Нуайе – в новом темно-зеленом плаще, подбитом куницей, и туфлях на каблуках – это в январе! Жаль, что мода на короткие штаны до середины бедра прошла вместе с Генрихом IV – Сюбле очень бы пошло. Шарпантье ничего никому не говорил, но исправно ходил на свидания, после которых прятал под Ахиллеса багровые следы на шее. Грызет он его, что ли? Сюбле обновил гардероб и похудел. – С ума все посходили или как? – недоуменно вопросил кардинал. – Вся сегодняшняя почта – о любви и браке. – В самом деле? – Мари-Мадлен вынула папку с надписью «Мирама» из-под горы других. – Скоро придут поэты – до премьеры осталась неделя. – О, благодарю! Я решил исправить финал – пусть героиня возвращается на путь истинный и все будут счастливы, – развязывая замусоленные тесемки, сказал Монсеньер. – Как? Вы передумали ввергать ее в геенну огненную? – подняла брови племянница. – И под суд отдавать передумали? И палач ей больше голову не отрубает? – Да как-то тянет на счастливые концы, знаете ли… Старость, наверное, – закряхтел Монсеньер, поудобнее устраивая опухшие ноги на суконной подушке. – Так кто там хочет жениться? – полюбопытствовала Мари-Мадлен, сажая ему на колени котенка – тот никак не мог вскарабкаться по скользкому шелковому подолу. – Представьте, архиепископ Реймсский – хочет уйти из Церкви, чтобы жениться на Анне Гонзага, сестре принцессе Марии. Он даже предложил отказаться от всех своих церковных бенефиций. – Деньги не всегда важнее любви, дядюшка. И что вы ему ответили? – Еще не ответил. Шарпантье, оторвитесь уже от своего воздыхателя и вернитесь к служебным обязанностям. Секретарь встрепенулся, моргнул и схватил перо. – Пишите: «Что? У вас четыреста тысяч ливров ренты, и вы откажетесь от столь лакомого куска ради женщины? Я восхищаюсь вами. Другие бы принесли в жертву четыреста тысяч женщин, будь они у них, ради того, от чего вы намерены отказаться»*. – Маршал Шомберг идет на Барселону, просит денег на фураж и порох, – открыл секретарь следующее донесение. – Дайте, – кротко кивнул Монсеньер. – Денег нет… – смущенно потупился Шарпантье. – Дени, вы неправильно произносите эту фразу, учитесь у своего Сюбле. Он говорит уверенно так, с развальцем – «де-е-енег не-е-ет»… Ассамблея духовенства в Манте дала четыре миллиона. Отдайте их Шомбергу. Сколько нам нужно на всю весеннюю кампанию? – Еще тридцать два, – торопливо произнес Шарпантье, заглядывая в очередную папку. – Еще тридцать два… Значит, поднимем налоги в два раза. – Монсеньер, за последние десять лет налоги увеличились в десять раз… – заметил секретарь. – Это беспрецедентное явление для европейского государства. – Сам знаю. Кто еще может выжать из страны в десять раз больше денег при стабильном приросте населения и даже без народной войны? – пожал плечами кардинал. – Губернаторы и сеньоры стали меньше воровать – раньше половина налогов оседала в их замках. Кто еще просит денег? Давайте уж всех разом. – Королева-мать… – тихо сказал секретарь. – Она опять написала вашей племяннице, что оказалась в Нидерландах без своих драгоценностей и без нарядов… – Какие наряды в ее-то возрасте! – раздраженно воскликнул Монсеньер, отшвыривая перо. – И почти без хлеба… – глядя в ковер, продолжил Шарпантье. – Неужели кредиторам удалось взыскать часть долгов? – поднял брови кардинал, уставившись на противоположную стену, где Персей в вороненой кирасе любезничал с белотелой Андромедой. – Ну так отправьте ей тысяч сто – на один завтрак на траве… – Хорошо, – обрадовано зачирикал пером Шарпантье. – Сто тысяч ливров сегодня же… – Раз уж больше некому! – проворчал Ришелье. – За последний год Гастону Орлеанскому было пожаловано из казны еще почти полмиллиона ливров, но разве ему придет в голову уделить матери хоть кусок… – тут он закашлялся, прижав к губам платок, и кашлял долго, пока батист не расцветился алым. – Я полежу немного, – он протянул мне руку, чтобы я помог ему добраться до кушетки. Я накрыл его пуховым одеялом и поправил подушки. – Иди постреляй, мне хорошо спится под выстрелы, – он закрыл глаза и принялся медленно почесывать белую шерстку Пюизет, устроившейся у него под боком. Мне даже удалось повторить свое недавнее достижение, попав в яблочко на быстром аллюре. Рошфор же, попадая три раза из трех, решил усложнить задачу, стреляя в движущуюся мишень – гвардеец подбрасывал тарелки, и одна из десяти рассыпалась осколками, вызвав восторг у всех, кто наблюдал за стрельбой. Арман не показывался, и я решил, что успею смыть с себя запах лошадиного пота, пока он не проснулся. Выходя из мыльни, я был остановлен мэтром Шико, вручившим мне поднос с порцией пилюль и китайской чашкой с крышечкой – очередным отваром. – Пора принимать лекарство, – жизнерадостно заявил медик. – Буди его. В кабинете стояла тишина, нарушаемая лишь шорохом пера – Дени писал что-то за своим столом, почти невидимый за книгами и папками. Я опустил поднос на резной дубовый столик и склонился над спящим. Лицо Армана почти сравнялось цветом с пепельно-серыми волосами, дышал он совершенно беззвучно, и если бы не длинная шерсть свернувшейся клубком кошки, колеблемая его дыханием, – его можно было бы принять за мертвеца. «Вот так он и в гробу будет лежать, – промелькнула у меня в голове непрошеная, мучительная мысль, – только без Пюизет». Я замотал головой, чтобы вытряхнуть этот бред, протянул руку и осторожно убрал седые пряди, открывая широкий лоб – чтобы коснуться теплой кожи, стереть пепел с его лица. Арман не шевельнул ни одним мускулом. Кошка открыла желтые глаза, внимательно вгляделась в мое лицо и зевнула, почти коснувшись щеки хозяина шершавым розовым языком. Тот не подавал никаких признаков жизни. – Арман! – тихо позвал я. – Просыпайтесь, вам пора принимать лекарство! Полная тишина и неподвижность были мне ответом. Уже тревожась, я опустился на колени перед кушеткой и принялся покрывать застывшее лицо поцелуями – сначала осторожными, затем все более неистовыми – закрыв глаза, я водил губами по лбу, поредевшим мягким бровям, горбинке на носу, нежным тонким векам, запавшим вискам… – М-м-м… – что случилось? – раздался тихий удивленный возглас, и я увидел недоуменный взгляд больших чистых глаз – морок прошел, губы его горели алым, как и скулы. – Люсьен, мальчик мой, что тебя напугало? – Не мог вас разбудить, – признался я. – Думал, что вы в беспамятстве. – Я видел славный сон, кстати, – он выпростал руки из-под одеяла и потянулся. – Рыцарь на белом коне громил испанскую пехоту в каких-то предгорьях… Испанцы дрогнули и побежали, когда я проснулся. – Простите, что прервал хороший сон, – повинился я, – но мэтр Шико велел соблюдать часы приема лекарства. – Пробуждение достойно сна, – потянулся он к моим губам. – Иди ко мне… Его узкая теплая ладонь проникла мне за ворот, а язык прикоснулся к моему – я стиснул его одной рукой, другой забираясь под одеяло и оглаживая бедра – горячие, гладкие, накрыл ладонью его набрякший пах – и был остановлен властным: – Дени, на полчаса вы свободны. Я совсем забыл о Шарпантье! Секретарь в смятении выскочил из-за горы папок и торопливо прошествовал к выходу, несколько неестественно переставляя ноги. – Сюбле будет доволен, – усмехнулся кардинал, откидывая одеяло. – Я не понимаю, чего ты ждешь? – Сюбле и Шарпантье разнесли кордегардию, – Мари-Мадлен, принесшая эту новость, выглядела озадаченной. – Шарпантье выскочил из вашего кабинета и заявил, что им с Нуайе необходимо устроить совещание – прямо здесь и сейчас, велел Кавуа стать в караул и устроил погром – по словам капитана. Сюбле чуть жив остался – кто мог ожидать от нашего Дени такой прыти? – В тихом омуте… – не поднимая головы от депеши, прокомментировал кардинал. – Поэты пришли? – Конечно, и вдохновились уже полудюжиной сотерна. Вас ждет Мельпомена, а мы отдадим дань Терпсихоре – идем, Люсьен. Крепко ухватив за руку, она повлекла меня в Гвардейский зал, где уже ждали музыканты – сегодня музы говорили громче пушек. Мари-Мадлен вбила себе в голову, что на торжестве по случаю женитьбы Энгиенца на племяннице Монсеньера я должен участвовать в танцах. – Я не хочу танцевать ни с кем из посторонних, – объяснила Мари-Мадлен. – Но одного Рошфора не хватит, чтобы занять всю программу. Шарпантье двигается как похмельный журавль, Сюбле неуклюж, а у мэтра Шико одышка. – А Монсеньер? – поинтересовался я. – О, дядюшка прекрасный танцор… – мечтательно произнесла Мари-Мадлен. – Когда-то его даже упрекали в чрезмерном увлечении светскими забавами – но он пускал в ход все свое обаяние, чтобы пленить королеву-мать – а уж она-то плясать горазда! Но сейчас его положение не позволяет ему танцевать, даже если позволит здоровье. Так что меня мучили курантой и аллемандой – Мари-Мадлен уверяла, что я делаю успехи. Я, конечно, плясал в детстве и юности на семейных праздниках. Но одно дело козлом скакать в ригодоне, зацепив за локоть кухарку Франсуазу, и совсем другое – грациозно исполнить все фигуры чинной куранты, не запутавшись в ногах и руках – своих и партнерши. – Куранта – это круги на воде! – объяснял учитель танцев мэтр Гаспар – жизнерадостный усач, удивительно легкий на ногу, несмотря на солидный вес и возраст. – Представьте, что в тихую гладь озера кинули камень – круги расходятся, неспешно и плавно. Круги расходятся, потом снова сходятся. Потом пошла клевать рыба – маленькие кружочки-поклевки – пары берутся за руки и кружатся – быстрее, но не теряя грациозности и плавности! Та часть, где надо брать партнершу за руку и кружиться, получалась у меня сносно, но движение по большому кругу никак не давалось, и я постоянно путал, куда идти и в какую сторону поворачиваться. Мэтр Гаспар заявил, что для изучения куранты необходимо как минимум три пары танцоров. С кавалерами проблем не было – и Рошфор, и Сюбле, и Кавуа охотно согласились танцевать под руководством знаменитого мэтра, но Монсеньер запретил приводить в дом внучек мэтра Гаспара, которые обыкновенно участвовали в процессе обучения, и дамы были представлены одной только Мари-Мадлен – Коринна наотрез отказалась идти на праздник. В конце концов неунывающий мэтр соорудил две юбки из пунцовой саржи и обрядил в них Рошфора и Буаробера – к почти неприличному восторгу последнего. Мари-Мадлен и я, Кавуа с Буаробером и весьма помятый Сюбле с Рошфором выстроились в два ряда. – Фигура первая – встреча!– махнув музыкантам, скомандовал мэтр Гаспар, ряды двинулись навстречу друг другу и образовали широкий круг. – Фигура вторая – обмен кавалерами! – я вприскочку двигаюсь сначала к Мари-Мадлен, потом – от нее, к следующей по левую руку даме. – Налево! – ах, я опять пошел направо – к Рошфору. А надо налево – к издевательски улыбающемуся Буароберу, жеманно ухватившему край подола. – Фигура вторая! – опять начинают флейты, и я двигаюсь налево. – Фигура третья – обмен дамами! Теперь можно постоять, пока те же движения – подскок и отскок налево – проделывают дамы. – Фигура третья – шаги кавалеров! – подпрыгнуть сначала на месте, потом шаг налево, потом шаг направо. – Фигура четвертая – шаги дам! – то же самое проделывает Буаробер, притворяясь, что споткнулся, и падая мне на руки. Слегка даю ему по шее, на что мэтр незамедлительно реагирует: – Мсье Лоран, нежнее с дамой! – он прерывает занятие и поясняет: – Если даме стало дурно во время танца – ее следует нежно принять в сгиб правой руки и помедлить до конца фигуры. Если даме не лучше – то осторожно, не мешая другим участникам движения, сделать шаг назад и отойти. Либо до стены, где усадить даму на стул и поинтересоваться, нужно ли ей вина, воды или нюхательных солей, либо до более уединенного уголка, где можно распустить ей корсет, если она настаивает, – подмигнув, мэтр Гаспар весьма благосклонно смотрит, как Буаробер, зажмурившись, тянет мою руку себе на грудь – где на камзоле уже расстегнута верхняя пуговица. – Этого требует галантность, – завершает свою речь учитель и кивает музыкантам. – Итак, фигура пятая – круги расходятся! – это самое легкое – три шага назад, разворот и обратно. – Фигура шестая – парное кружение! – это мое любимое. Взять даму за руку, сделать три оборота, поменять руку и сделать еще три оборота. – Фигура шестая – водная гладь затихает! – два подскока на месте, поклон – и все, свобода… Следующий танец впервые выходит у меня без ошибок. – Сударь, я бы хлопнула стаканчик бургундского, – пищит Буаробер, плюхается на стул и, стянув с пюпитра ноты, принимается обмахиваться ими вместо веера. Хорошая мысль! Я с признательностью смотрю на поэта и киваю застывшему в дверях Симону, обводя рукой всех присутствующих, включая оркестр. После двух бокалов кло-де-вужо я готов учиться даже аллеманде. – Да чему там учиться! – неожиданно утешает меня мэтр Гаспар. – Как ригодон, только на трезвую голову. В первую пару не становитесь, и все будет отлично – партнерша сама все сделает. Помолвка герцога Энгиенского и Клер-Клеменс де Майе-Брезе состоялась 14 января 1641 года. К этому же дню Монсеньер приурочил открытие нового театра – «Пале-Кардиналь»** – зал здесь в два раза больше, а сцена снабжена новейшим поворотным кругом, двумя люками, системой подъема и спуска. А на освещение рампы ушло десять буассо чистейшего воска. Зрительный зал украшают бархат, позолота, итальянские светильники – оформлением занимался Мазарини, кроме того, зал таит еще один сюрприз, до поры до времени. Королевскую ложу венчает гигантская корона из позолоченного дерева. Успех «Мирамы» грандиозен! Жан Демаре, написавший пьесу по канве Монсеньера, выглядевший довольно мрачно перед поднятием занавеса, все больше и больше просветлялся и в последнем акте засиял, как вермелевый таз. Ариман – хлыщеватый молодчик, со всех сторон увешанный жемчугами, вызывал дружную неприязнь. – У Марса он и у любви любимец, – воздевая кустистые брови, гремел со сцены актер, играющий благородного старого короля – отца Мирамы. – Кто много хвастает – тот часто проходимец! – отвечала принцесса Мирама – гордая красавица в огромном белокуром парике. Зал взорвался аплодисментами, множество глаз обратилось на королевскую чету – Анна Австрийская, в голубом платье из затканного серебряными лилиями атласа и плечами, закутанными в облако легкого газа – вместо жесткого стоячего кружевного воротника, как всегда невозмутимо разглядывала что-то поверх голов. Людовик, в нежно-голубом атласе с таким же узором, что-то пылко втолковывал Сен-Мару – в белой парче с голубой атласной отделкой – по счастью, без геральдических лилий. Словом, в королевской семье в ложе был мир, и в королевской семье на сцене, в конце концов, тоже воцарилась идиллия – Ариман-Бэкингем был низвергнут и убрался, поскальзываясь на оторвавшихся жемчугах – его изгнание сопровождалось хохотом всего зала. Улыбнулась королева – мне показалось, что в этот раз требование протокола совпало с ее настроением – чуть сощурились прекрасные глаза и почти сомкнулись длинные ресницы. Смеялся Гастон Орлеанский – жмурясь, утирая слезы и демонстрируя великолепные зубы. Смеялся Принц Конде – порядком потасканный старикан с гибкой спиной – старательно ловя взгляд Монсеньера. Смеялась его дочь – тонкая надменная красавица с поразительно яркими лазурными глазами. Смеялся – надменно и пренебрежительно – его старший сын, герцог Энгиенский, виновник торжества – юноша с тонким правильным лицом и неподвижным взглядом змеи. Смеялись герцогини, графы, маркизы и виконты. От бриллиантов, сапфиров, рубинов и изумрудов, во множестве украшающих платье, на стенах и потолке дрожали снопы цветных лучей, соперничая с огнями рампы. Смеялись в отдельной ложе пленные испанские генералы, которых специально привезли из Венсеннского замка – Педро де Леон и Жан де Верт, предводитель хорватских ландскнехтов, чье резкое, словно рубленное лицо не смягчилось даже от смеха. Пожалуй, только на одном лице я так и не увидел даже тени улыбки – нареченная Энгиенца и племянница Монсеньера – малютка Клер-Клеменс глядела на сцену, но в ее громадных глазах застыло выражение, близкое к ужасу. – Как она мила! – в начале праздника первым воскликнул Принц Конде, сгибаясь в поклоне. – Какое изящество! Будущий свекор, увидев будущую невестку, пришел в неописуемый восторг. – Как она мила, – послушно повторил жених – его сын, кланяясь и скрыв лицо под красивыми рыжеватыми локонами, упавшими на глаза. Выпрямившись, он уставился на невесту светлыми немигающими глазами, в которых не было любви и застыло что-то, близкое к отвращению. Наткнувшись на взгляд нареченного, Клер-Клеменс опустила голову и преодолела середину зала, внимательно глядя под ноги. Ведущий ее под руку отец, маркиз Майе-Брезе, муж сестры Монсеньера Николь, был выше ее в два раза. Хотя сам ниже Монсеньера и одного роста с будущим зятем. Взгляды всех присутствующих приковала маленькая фигурка, увешанная жемчугами и бриллиантами – Клер-Клеменс казалась выше из-за высоких каблуков, но плечики и узкая грудь выглядели совсем детскими, как и маленькое нежное личико. Только взгляд огромных светло-карих глаз наполнен совсем не детской мукой. Она ничуть не похожа на своего высокого черноглазого отца с пышными черными волосами и румяными щеками. Она истинная дю Плесси – светло-карими глазами, носиком с горбинкой, длинной шеей, тонкими пальцами – и тем ужаснее свершающееся действо. – Что за бессмыслица… – уловил я тихий возглас за спиной. – Я б замуж за него пошла сама… Положа руку на сердце, неизвестная дама права – пожалуй, любая была бы счастлива стать женой первого жениха Франции – двадцатилетнего красавца, Бурбона, кровного родственника короля. Но малютка Клер-Клеменс, казалось, совершенно разделяла чувства своего жениха. – Вы же знаете, Энгиенец влюблен в Марту дю Вижан… – шепотки усилились. – Дю Вижан? Ну не может же он на ней жениться – она замужем и вообще, по слухам, предпочитает женщин… – Энгиенец, хоть и совсем недавно начал бриться и красив, как девушка, совсем не походит на своего отца, у которого триста шестьдесят пять адъютантов – на каждый день… – На каждую ночь, вы хотите сказать… – Энгиенец – настоящий лев! Помяните мое слово – вскоре он будет командовать армией. – Если женитесь на этой малютке, то вы сами, барон, сможете командовать армией. – Я бы с радостью – такая изящная крошка! Говорят, ей всего десять лет. – Ну положим, не десять, а тринадцать – столько же было ее величеству, когда ее выдали за Людовика. – С таким дядей – хоть пятьдесят… Словом, когда невеста преодолела всю длину бальной залы, настроение у меня здорово подпортилось. Монсеньер, идущий по другую сторону от Клер-Клеменс, казалось, был нерушимо счастлив. Его триумф усилился после бурных аплодисментов, с которыми зрители приняли «Мираму» – все-таки роман Анны Австрийской и Бэкингема, легший в основу сюжета, – весьма лакомый кусочек! Ну а танцы, казалось, и вовсе унесут все печали и развеют тревоги. Поначалу так и было. К Монсеньеру подошла Мари-Мадлен и напомнила, что я ан-га-жи-ро-ван ею на первый танец. Со стороны мы представляли, наверное, забавное зрелище – племяннице пришла в голову идея обрядить всю кондотту в оттенки красного – сама она выбрала для праздника платье, в котором ее написал Шампень – из того же лионского шелка, что и кардинальская мантия. И меня заставила пошить костюм из того же шелка, только разрезы позволила оставить цвета лоран. Шарпантье тоже получил обнову из бледно-розовой тафты, Буаробер – из темно-винного бархата, а Сюбле отвоевал свою морскую волну, откупившись сменой бантиков на красные. Актеры, после массы вызовов, убежали за кулисы, и громко зазвучала музыка – невидимые музыканты играли, казалось, где-то совсем рядом. Притихшая от неожиданности публика получила сюрприз – задник сцены уехал вниз, и глазам изумленного Двора предстала двусветная бальная зала – во всем блеске сотен свечей, вощеного паркета, свежих цветов, золоченых стульчиков с красными бархатными сиденьями и призывно улыбающимся через плечо дирижером, предводителем большого оркестра на хорах. Королевская чета могла наблюдать за новым представлением – не покидая ложи. Публика хлынула в зал, засновали лакеи – с вином и засахаренными лимонами в тазах из позолоченного серебра. Двадцать вермелевых тазов накануне доставили из Флоренции, как и украшения для зрительного зала и новую мантию для Монсеньера, отороченную горностаем – у прошлой пожелтели хвостики. Опасаясь сквозняков, я уговаривал Армана надеть соболью безрукавку, крытую парчой, но он отказался, сказав, что так он похож на русского царя Жана Четвертого, ассоциаций с которым желал бы избежать. Монсеньер принимал поздравления от его величества, когда Мари-Мадлен повела меня танцевать куранту. В первую пару встали жених и невеста, все в белом и золотом, – натянув улыбки, они превратились если не в идеальную, то милую пару, и меня немного отпустило – может, все наладится? В глазах многих заблистали слезы неподдельного умиления – два отпрыска самых знатных и могущественных семей: блистающая невинностью невеста и жених, сильный как молодой лев – что могло быть прекраснее? Без команды «Фигура первая!» я пропустил бы начало, но герцогиня ткнула меня в бок кулачком, и я зашевелил ногами. Видимо, неплохо, раз она улыбнулась. Вторая фигура ввергла меня в ужас – как же я узнаю, к какой даме надо подойти, если их не три, а тридцать? Я додумался посмотреть на Буаробера, стоящего в следующей паре – он пошел к своей даме, а я пошел к следующей – это оказалась не много ни мало, Принцесса Конде! Она даже удостоила меня разговором! – Вы хорошо танцуете, мсье Лоран! – приседая и выпрямляясь, сказала она. – Почему раньше не танцевали? – Благодарю, недавно научился, – ответил я, вызвав ее снисходительную улыбку, и с облегчением вернулся к Мари-Мадлен. Фигуры куранты повторились еще три раза, я немного освоился, тем более что Принцесса Конде продолжала ласково со мной говорить – как будто давно меня знала. «Она же была любовницей Луи Ла Валетта! – дошло до меня. – Вот я попал меж двух огней!» На фигуре «круги расходятся» произошла катастрофа. Клер-Клеменс, возвращаясь к партнеру, споткнулась и упала – во весь рост, отчетливо загремев о паркет всеми драгоценностями. Вновь проступившее отвращение Энгиенец даже не подумал скрыть. К упавшей девочке кинулись кавалеры из соседних пар. Буаробер поспешил за ними, но крайне неудачно поскользнулся, оборвав юбку баронессе де Юбер, и выбил у лакея таз, обсыпав всех сахаром и лимонами. Все с облегчением захохотали над поэтом, баронессой и улимоненными соседями, пока Клер-Клеманс, с сухими глазами и вздернутым подбородком, благодарила за помощь графа де Ту, первым поспевшего ей на помощь. Энгиенец и дама графа де Ту встали в пару, и куранту дотанцевали до конца. Все и было кончено. Мари-Мадлен утешала сестру, король озирался, ища своего драгоценного Гранда – его величество отбывал в Сен-Жермен, оставив королеву веселиться – удивительная, немыслимая в прежние времена любезность. Из моего угла я увидел в кулисах Сен-Мара, что-то быстро говорящего Гастону Орлеанскому, и увиденное мне очень не понравилось. Сначала в зал вернулся Гастон, а немного погодя – Сен-Мар, на бегу весьма нежно переглянувшись с высокой, очень красивой дамой с соболиными бровями. Пока король обнимал свое сокровище, из кулис вышел третий – граф де Ту – и заговорил с красавицей. – С кем это беседует граф де Ту? – спросил я у возникшего рядом Мазарини. – Это Мария Гонзага, – ответил Джулио. – Если ее сестра Анна на нее похожа, неудивительно, что архиепископ Реймсский хочет сложить сан, чтобы жениться, – пошутил я. – Для этого необязательно быть похожей на Марию Гонзага, – кротко произнес Мазарини и отправился прямиком к королеве. Со спины, с его кудрями и красной кардинальской мантией, наконец-то полученной у Урбана VIII после прямого ходатайства Людовика, он напоминал Ла Валетта – несмотря на то, что был выше. Но главное отличие было в походке – Луи летел вперед, как пушечное ядро, а Джулио ступал на мягких лапах. Я перевел взгляд на Монсеньера в противоположном конце – с красными пятнами на скулах он принимал нескончаемую череду поздравлений, и вереница согнутых в поклоне спин выстроилась до середины огромного зала. – Мсье Лоран, как я рад вас видеть! – раздался знакомый голос. Передо мной затанцевал барон дю Верней в компании дамы, а за их спинами замаячил виконт Ле Мьеж. – Не хватит никаких слов, чтобы выразить благодарность вашего преданнейшего и покорнейшего слуги! – заторопился барон, усиленно кланяясь. – Спешу вас заверить, что столь любезно взятое вами ходатайство было в полной мере удовлетворено: крестьяне получили семена, и наши земли, хвала его высокопреосвященству и вам лично, дорогой господин Лоран, ныне пребывают в наилучшем виде! Виконт молча согнулся в поклоне, улыбаясь всем своим бледным веснушчатым лицом. Новые красные камзолы, воротники ришелье с новым рисунком парусника – должно быть, дела их и впрямь пошли на лад. – Позвольте вам представить мою сестру, мсье Лоран! – спохватился барон. – Графиня Франсуаза де Нюйе. Графиня – пышная женщина исключительной красоты и не первой молодости, призывно улыбалась мне пунцовым ртом – в точности такого же цвета роза ришелье, уже слегка увядшая, была приколота к корсажу ее вишневого платья. – Ах, мсье Лоран, – заговорила она глубоким контральто, – я в первый раз попала в столь блистательное общество! У нас в Пикардии такая тихая жизнь… Мой муж остался там – он побаивается Парижа. А так не хочется уезжать обратно, не отдохнув! – она надула губы, вызвав у меня сначала удивление, потом смех, а потом замешательство. «Кого же ей сосватать на этот вечер?» – пронеслось у меня в голове. Я закрутил головой, моя маленькая паства понимающе притихла, с благоговением на меня глядя. Рошфор? Буаробер? Маршал д’Аркур, прибывший из Савойи? Шарпантье? Ага, вон он с Сюбле милуется в декорациях. Летуаль? Канцлер Сегье опять с каким-то юнцом из Сорбонны… О, Ротру! Графиня сначала моргнула, увидев потертый камзольчик молодого поэта, но когда он подбежал на мой зов – расцвела, рассмотрев его вихры и неудачно запудренные юношеские прыщи. – Господин Ротру – поэт! Графиня де Нюйе – завтра уезжает в Пикардию! Знакомьтесь. Не теряйте времени! – я отправил их танцевать аллеманду. Осушив еще бокал бургундского, я успел в последнюю пару, подхватив под руку Принцессу Конде. Ничего сложного, прав был мэтр Гаспар. Как ригодон, только чуть помедленнее, впрочем, у меня возникло ощущение, что музыканты подстроились под меня, когда я прибавил жару. Принцессе Конде понравилось. Угощая даму шамбертеном, я услышал разговор: – Кто же его остановит? Он свалил самого Вандома – как-никак, сына Анри Четвертого! Если кровь Бурбонов ныне не защита, то Энгиенец никуда не денется – будет любить свою жену! – Она сама невинность – разве можно сравнить ее с этой вульгарной Вижан? – Принц Вандом – не единственный бастард Генриха Четвертого, господа… Миф о Беллерофонте – весьма поучительная история… Я обернулся – но красные и голубые спины уже сомкнулись, загородив от меня беседующих. Я продолжил поить Принцессу Конде – можно сказать, будущая родственница, как-никак. *Текст письма цитируется по Ф. Эрланже. **После смерти Ришелье театр, так же как и дворец, был переименован в «Пале-Рояль», и под этим именем вошел в историю мировой драматургии как место, где ставились пьесы Мольера.