Загадки Красного Сфинкса

Глава LXIII. Воля Провидения (ноябрь 1641) Выпуклые глаза Франсуа Жюссака спокойно смотрели на приближающееся лезвие. Замах, удар – и голова покатилась. Зажмурившись. Ну да, чтобы земля не попала в глаза. Следующая голова зажмурилась еще при жизни – лицо сморщилось так, что я не мог опознать, чья же голова торчит из грядки, вдоль которой прохаживается Монсеньер с тяпкой в руках. Присмотревшись, я заметил, что тяпка какая-то неправильная – слишком длинное лезвие – скорее, нечто среднее между тяпкой и кочергой. Да это же плотницкое тесло! Я вспомнил давний спор на мосту Пон-Нёф, когда молодой плотник утверждал, что королевский фаворит лучше кардинальского… Меж тем, тяпка, или тесло, или кочерга вонзалась в шею истошно кричащей головы, била кровь и летели ошметки кожи и мяса. К счастью, я ничего не слышал, но и вида хватало, поэтому я скорей отвернулся. Соседние головы – одна совсем посиневшая, непонятно чья из-за завесившей лоб окровавленной пряди, другая – с пеной на красивых губах, – вели себя тихо, как и последняя на грядке – я видел лишь затылок, покрытый шапкой спутанных грязных кудрей. Кровавые брызги залепили мне глаз. Жжет! Я проснулся. Еще бы не жгло – я лежал в луже вина, по лицу текло. Обтеревшись рукавом, я почувствовал, как от этого движения в голове словно зашатались стены – перед глазами все поплыло, волна подкатила к горлу – я еле успел нагнуться, чтобы не заблевать стол. Я поздно заметил Буаробера. Все исторгнутое потекло ему за шиворот, но поэт даже не шевельнулся. Кроме Буаробера, на полу валялись еще Шавиньи и Шарпантье в обнимку с Сюбле. Один только Рошфор удержался на стуле, обхватив спинку, и закинул голову назад, выставив красивое белое горло. В углу на сундуке прикорнули мэтр Шико – совсем маленький и седой, и шифровальщик Россиньоль – словно сова в своих толстенных очках. На полу рядом с сундуком растянулся Ситуа, которого я сначала принял за чучело крокодила. Количество бутылок не поддавалось счету. Дышать было нечем, единственная свеча трещала, рождая больше копоти, чем света. Дверь распахнулась, пропустив толику воздуха, и на пороге возник Кавуа – пухлые губы скорбно сжаты, в руках – новая бутылка. – Еще по одной? – он двинулся ко мне, не смущаясь ни видом, ни запахом. Я подставил стакан, который, оказывается, сжимал в кулаке. – Не чокаясь, – предупредил капитан гвардейцев, небрежно разливая вино – половина пролилась на стол и потекла вниз – мне на штаны и на затылок Буаробера. – Вы знаете, Кавуа, – язык был словно слишком велик и цеплялся за зубы. – Мне приснилось, что Жюссаку… Что ему отрубили голову. – Не приснилось, – блеснул он глазами и залпом выпил. – Царствие небесное. Я зажмурился и метнул в себя содержимое стакана. – «Его преосвященство настаивал бы на помиловании этого дворянина, если б интересы государства не превалировали над его личными пристрастиями», – читал своим глуховатым баритоном Огюстен Клавье замершей в испуге кухонной челяди. – Дайте мне эту гадость. Мажордом беспрекословно протянул мне газету: – Пожалуйста, мсье Лоран… Провожаемый испуганными взглядами и всхлипываниями Дальбера, я свернул газетный лист вчетверо и спрятал за пазуху. Отдам Коринне. Губернатор Арраса уничтожил испанский гарнизон, покинувший крепость Бапом, взятую нашими войсками. Гарнизону сам Людовик XIII позволил беспрепятственно уйти в Дуэ. Жюссак то ли не знал об этом, то ли проигнорировал приказ, но его солдаты перебили испанцев, не оставив в живых ни души. Узнав об этом, Монсеньер велел арестовать «сеньора Сен-Пре», именуя преступника именно так до конца суда – словно размежевав старого верного Жюссака и губернатора Арраса, нарушителя приказа. Требование тюремного заключения уже удивило суд, а желание казни, прямо выраженное Ришелье, – ошеломило. Но занять место сеньора Сен-Пре никто не хотел, и суд послушно вынес смертный приговор, приведенный в исполнение девятого ноября сорок первого года. Сам король был удивлен такой свирепостью своего министра, тем более что война в Пикардии шла успешно, переместившись аж к Мозелю – войска кардинала-инфанта отступали. – Ваше слово должно быть свято, сир, – буркнул кардинал, с трудом усаживаясь перед аудиенцией послов Каталонии – ноги распухли и не слушались, ходить он не мог и с трудом сидел. Но за столом, покрытом алой бархатной скатертью, этого было не видно. Людовик сам выглядел не намного лучше – белое как творог лицо исхудало, камзол висел мешком, и король, чтобы не пугать своих вероятных новых подданных, надел мушкетерский плащ. Держался на ногах он, впрочем, тоже нетвердо, да еще и в очередной раз поссорился с Сен-Маром – некому было поддерживать монарха под локоть, маскируя любовью страх, что король не устоит от слабости. И эти люди завоевали Пикардию! Каталонские послы, впрочем, оказались людьми не робкого десятка, а может, привыкли, что в семье монарха все время кто-то умирает – испанские Габсбурги не отличались здоровьем и долголетием. А в семье сменяющих их Бурбонов, хвала Пречистой Деве, подрастали два здоровых мальчугана. Да и Гастон Орлеанский на хвори отродясь не жаловался. – Теперь вы, сир, стали еще и графом Руссильонским и Барселонским! – поздравил Монсеньер после завершения аудиенции. – Я расширю границы до Пиренеев – с вашей помощью, кузен, – милостиво кивнул король, выискивая среди свиты светлые лохмы мсье Гранда. Но тот не показывался, небось опять писал своей драгоценной Марии Гонзага. – Эта женщина плохо на него влияет! – по возвращении из Пикардии в столицу жаловался Монсеньер, читая их переписку. – Он стал осторожнее и поет теперь с ее голоса. Стал терпеливей выслушивать жалобы короля, не морщит носик от его телесных немощей… – Разве это плохо? – осведомился Шарпантье. – Королю так спокойней. – Рано или поздно Гранд все равно сорвется, – возразил кардинал. – И я очень сомневаюсь, что Марии Гонзага есть дело до душевного состояния Людовика. Она хочет, чтобы Гранд оставался с королем как можно дольше – для продвижения каких-то целей. А цели Марии Гонзага – это цели Гастона. А цели Гастона – это цели Испании. – Вы думаете, Гастон метит в регенты? – осторожно спросил Шарпантье, опустив в своем вопросе слова «после смерти Людовика». – Разумеется. Вот тогда от Франции ничего не останется – всю продаст оптом, а потом в розницу. – Для этого Гастону надо дружить с Анной Австрийской, – сказал секретарь. – Она мать, и сама может получить регентство – как та же Мария Гонзага или Кристина Савойская. – Они получили регентство потому, что их поддержал я. То есть Франция, – кротко сообщил кардинал. – А кто поддержит Францию? При мысли, что Ришелье может стать регентом, меня охватил озноб. И представилось громадное поле, усаженное человеческими головами – дальние не больше мушкетной пули, а ближние уже заходятся в крике под занесенным лезвием… – Не спи, замерзнешь, – я обнаружил, что меня ласково разглядывают. – Помоги мне перебраться на кровать, мой милый. Сидеть я уже не могу. По странной случайности, в день казни Жюссака скончался кардинал-инфант. В тридцать два года. – Это рука Провидения… – остановившимися глазами Монсеньер смотрел в шифровку, доставленную лично Россиньолем. – Как тут не удостовериться в Божественном присутствии… – Меня там точно не было – вы все свидетели! – подтвердил Рошфор. Не в силах выносить ликование Ришелье, кондотта сползлась поминать друга в каморку мэтра Ситуа – туда Монсеньер отродясь не заглядывал. Ситуа оказался просто находкой, поделившись настойкой мандрагоры – чтобы отдать должное памяти Жюссака, вина обычной крепости явно было недостаточно. Начали с мандрагоры, продолжили бургундским и вот теперь Кавуа льет на стол шамбертен. – Друг мой, вы не могли бы меня перевернуть? – кротко просит Буаробер. – Я по запаху чую, что меня поливают отменным вином – пусть оно льется мне в рот… Я переворачиваю поэта, радуясь, что он не стал заострять внимание на том, чем его полил я несколько раньше. Впрочем, у мандрагоры запах еще отвратнее. Кавуа плещет на стол еще, и Буаробер глотает, жмурясь от удовольствия. Зачем, зачем Жюссак поцеловал Жанну Филиберт? Приметы не врут. Все врут, а приметы – нет. Надеюсь, палач в Аррасе не уступает в мастерстве ее отцу, и отрубил голову с одного удара… Мгновенная смерть – тоже дар, не каждому дается… Граф Суассон, принц крови, троюродный брат Людовика XIII, попал в сети Гастона Орлеанского и устроил летом мятеж. За его спиной были испанские деньги и войско Седанского княжества. Поначалу Провидение как будто благоволило мятежнику – одержав несколько мелких побед, он одержал и крупную, разгромив маршала Шатильона при Ла-Марфе и перейдя Мозель. – Маршал Шатильон разбит! Суассон идет на Париж! – курьер, доставивший весть, был сам как кричащий лист – хотелось его отцензурить. – Мы тут Эр осаждаем, а наш Шатильон проигрывает битву, – безмятежно заметил Монсеньер, никак не реагируя на поднявшуюся суматоху. – От ставки Суассона до нашего лагеря рукой подать. Они ка-а-ак прыгнут! И конец кровавому кардиналу… – Гранд идет. Один глаз на нас, другой - на Понтуаз, – быстро шепнул Шарпантье, завидев Сен-Мара на Мавре, спещащего в ставку Ришелье – надо признать, за три часа вокруг кардинала несколько поубавилось народу. – Чем сердце успокоится? – Монсеньер сменил выражение лица – брови поднялись, углы рта опустились и даже залихватски закрученные усы обвисли. Таким увидел его Сен-Мар, ворвавшись в шатер. – Ваше высокопреосвященство, – влетая, он искрился радостью, но при виде испуга в глазах кардинала улыбка Гранда увяла и он смущенно закосил глазами, переминаясь с ноги на ногу. – Вы опечалены итогом битвы при Марфе? – Нет, с чего вы взяли, Анри! – вздернул голову Монсеньер. – Этого мятежника сейчас же разобьет маршал Шатильон. В конце концов, маршал Ламейере может снять осаду с Эра и пойти навстречу Суассону! – Я слышал, что Суассон будет в Эре завтра же – испанцы откроют ему ворота крепости, – заявил Сен-Мар. – Тогда, конечно, ума не приложу, что мне делать… – пригорюнился кардинал. – Ведь Суассон не пощадит старого больного человека… Сразу отправит под арест. – Суассон хочет не вашего ареста, а вашей смерти, – значительно проговорил Гранд, раздув ноздри. – Тогда я пропал! – Монсеньер охватил голову забинтованными в двадцать слоев руками. – Хотя… Король защитит меня! – Короля поместят под опеку, – выпалил Анри. – Под опеку Гастона. Но вы не бойтесь, – он решительно встряхнул головой. – Я защищу вас. Я не дам вас в обиду Суассону! Не бойтесь, ваше высокопреосвященство! – Спасибо, мой мальчик, – растроганно проговорил Монсеньер. – Я знаю, что могу на тебя положиться… Ты – не то что Суассон или Орлеанец… Или… – чье имя кардинал хотел назвать следующим, мы не узнали, будучи прерваны истошным криком курьера – воистину, сегодня был день громких новостей. – Суассон мертв! Мятежник мертв! Испанцы отступают за Мозель! Сен-Мар осекся и заморгал, слушая запыленного гонца. – Я сам все видел – за мной послали, чтобы я доставил его величеству условия капитуляции, а вышло так, что повез весть о смерти! Сидит Суассон на лошади, только-только собрался спешиться – как раз! Выстрел, и уж на земле валяется, с дыркой аккурат над правой бровью! – А откуда дырка взялась? – осведомился кардинал. – Ты видел? – Нет, ваше высокопреосвященство, Суассон как раз отвернулся – ровно его кто окликнул. А повернуться уж не судьба была. – Судьба… – кивнул Монсеньер. – Шарпантье, наградите курьера за скорость. Сен-Мар не прощаясь выскочил из шатра. – Ну что, мой друг? – кардинал был в изумительно хорошем настроении. – Чуть бы попозже! Впрочем, не будем упрекать Провидение – оно всегда действует наилучшим образом. – Как всегда – Гастон, – пожал плечами Шарпантье. – То, что он втянул Сен-Мара, тоже очевидно. Чем Гастон их всех привлекает – ума не приложу! – Если цель заговора – регентство, то виновна ли королева? – Монсеньер взялся за бородку. – Вот что я хотел бы знать… – Узнаем, – потянулся Шарпантье. – Вот вернется Рошфор – может, еще чего расскажет… – Да, удивительное совпадение, – сощурился кардинал. – Граф как раз отлучился на небольшую прогулку. – До Марфе, – хмыкнул секретарь. – Поле боя – прекрасное место для променада. Кстати, какова будет официальная версия? – М-м-м… Покойный Суассон… – Арман посмаковал это слово. – Покойный Суассон имел весьма прискорбную привычку поднимать забрало пистолетом. Эта неосторожная привычка в конце концов привела его к преждевременной смерти. – Во цвете лет, – в шатер зашел Рошфор, весь покрытый пылью – что не мешало ему иметь вид триумфатора. – Безвременно, безвременно! Граф вынул пистолет и поцеловал замок: – Я понял - надо делать так называемые чудеса своими руками. Ну как – кто в заговоре, кроме Гастона? – Этого выяснить пока не удалось, – помрачнел Монсеньер. – Меня интересует только один человек в этом очередном ублюдочном детище Орлеанца – королева. Собственно, Ришелье не так давно снова заинтересовался королевой – для этого надо было увидеть в ней не испанку, а мать будущего короля Франции. – Она мать. И хочет видеть своего сына властелином могущественной державы, а не кукольным корольком над тремя городами и десятью деревнями, – Мазарини вкладывал в слова всю душу. – Любая мать хочет для своего ребенка самого лучшего! К тому же она отнюдь не глупа и понимает, что Испания слабеет. – Вы, Джулио, слишком горячо воспринимаете интересы Анны Австрийской, – мягко заметил Монсеньер. – О, дело не в личных симпатиях, – поднял ладони Мазарини. – Совсем нет… – Дело именно в личных симпатиях! – отрезал Ришелье. – Страсти часто сильнее рассудка, и политик обязан учитывать и привлекать на свою сторону любую силу. Мы не выбираем, кого любить. Кто-то там, – он показал рукой вверх, – распоряжается этим. Кто я, чтобы с спорить с Провидением? И вы не спорьте! А королева – женщина, она в этом разбирается лучше меня и лучше вас. – Благодарю, ваше высокопреосвященство, – пробормотал Мазарини. Я еще никогда не видел его таким смущенным. – И дай вам Бог никогда не встретить мальчика с флорентийскими глазами, – Монсеньер сжал руку Мазарини и тот встал, поняв, что аудиенция окончена. Я поцеловал его, едва за Джулио закрылась дверь. На губах остался вкус крови. – Ты жалеешь, что встретил мальчика с флорентийскими глазами? – я поднял пальцем его подбородок. – Вот спасибо. – Ты разрушил идеальный союз, болван! – улыбаясь, он обхватил мои запястья сильными тонкими пальцами. – Я наслаждался положением фаворита королевы. Она была такая живая! Такая страстная! Такая щедрая. Такая наивная – я мог вертеть ею как угодно. – А потом Мария Медичи резко поумнела? – я вклинил колено меж его бедер и легонько нажал. – Она почувствовала, что у меня есть сердце, и что оно отдано не ей, – ответил Арман, кладя мне руку на грудь. – Она знала, что я никогда не умирал от любви к ней, но до тебя у нее не было соперников. Как она меня тогда не отравила – уму непостижимо. – Она любит вас не за сердце… За душу! Пылающую во славу Франции… – вспомнил я слова этого безумца Ситуа. – Думаешь, Мария Медичи меня по-прежнему любит? – слегка отстранившись, спросил Арман. – Такого старого, больного, заезженного одра? – Я же люблю, – я прервал дискуссию, схватив одра на руки и перенеся на кровать. Ситуа был не так уж и неправ, сравнивая Ришелье с великомучениками. Измученный болями в прямой кишке, нарывами на руках, раздувающими предплечье до толщины бедра, и на ногах – где язвы перестали закрываться, лишенный нормального питания – из-за геморроя он старался вообще не есть, чтобы не бередить узлы, часто лишенный сна – разве он хоть на миг поставил под сомнение собственную способность управлять государством и командовать военными операциями? Держи карман шире. Когда стало ясно, что карета не может больше служить ему средством передвижения – он сначала начертил конструкцию без колес – карета крепилась к дышлу сложной системой ремней – так седока трясло значительно меньше. Но вскоре и такая тряска сделалась невыносимой, и Монсеньер перешел на самый надежный и бережный вид передвижения – на человеческий. Мою матушку вместе с дубовым креслом несли шесть или десять сыновей и зятьев. Кардинала Ришелье – восемьдесят четыре гвардейца. Огромные дубовые носилки, обтянутые алым бархатом, засновали по дорогам Франции – им дивились Пикардия, Эльзас и Руссильон. В носилках помещалась кровать Монсеньера, на которую ставился письменный столик, книги, бумаги в маленьком секретере, скамеечка для пажа – Монсеньер набрал в пажи самых легких мальчишек – в исключительных случаях занимаемая секретарем. В исключительных – из уважения к носильщикам. Гвардейцы менялись через каждые два часа, но никто не назвал бы этот труд легким. Я изнывал в дороге – не мог даже следовать бок о бок с Арманом – мешал бы носильщикам, по четыре в ряд тянущих за жерди слева, справа и сзади носилок. Впереди гарцевать тоже было неудобно – из-за летящей из-под копыт пыли. Лучше всего было бы, конечно, завалиться в постель рядом с Монсеньером, и то спать на плавном ходу, то любоваться окрестностями – но так ни разу и не пришлось. Иногда я делил с ним ложе и в носилках – но только в случае беспамятства и лихорадки. Так что я желал, чтобы таких случаев было как можно меньше. Большую часть дневных переходов мы проводили порознь. С питанием дело обстояло не лучше. – Вы, конечно, можете обходиться одним вином, – без обиняков заявил мэтр Шико после недели отказа от твердой пищи, – но алкоголь пагубно действует на кишечник, раздражая его. Вы так же страдаете, кроме того лишаете себя сил, получаемых с едой. – Я не могу себе позволить, каждый раз идя по нужде, ни терять сознание от боли, ни принимать опий – мне нужна ясная голова, – пояснил кардинал. – Придумайте что-нибудь, должен быть выход. Решение нашла Мари-Мадлен. После взятия Мезьера король и кардинал ненадолго возвратились в столицу, и Монсеньер тут же отбыл в Рюэль. Там у него, по обыкновению, проснулся аппетит. – Что это, племянница? – удивился он, уставившись в тарелку, где лежали мелко нарезанные рыба, курица, спаржа, репа и творожная запеканка. – Это чтобы вам было легче жевать, – пояснила племянница. – Расскажи, Люсьен. Дело в том, что Мари-Мадлен где-то услышала, что пища может усваиваться при жевании, еще до попадания в живот, или желудок – я толком не понял. – Я ставлю опыт! – приказала герцогиня. – Будешь неделю питаться только тем, что жевал, но не глотал! И я старательно жевал пулярку, треску, бараньи котлетки, бланманже из рисовой муки, бисквиты и брюссельскую капусту – жевал, а потом выплевывал. Срать мне было и впрямь нечем, но с голоду я не помер. Опыт был признан удачным, но Монсеньер взбунтовался. – Не буду я плеваться! – заявил он. – Я и так не очень похож на человека, если начну плевать за столом – меня точно сожгут! Или признают умалишенным. – Кто сожжет-то? – поинтересовалась племянница, но настаивать не стала. – А вот измельченная еда мне очень нравится, – подольстился Монсеньер. – Я буду благодарен, если вы распорядитесь подавать мне такое блюдо почаще. Что только не лезет в голову наутро после попойки! Не помню, чтобы я в своей жизни так напивался. «Хуже, чем потеря друга, может быть только потеря еще одного друга», – вспомнил я слова Рошфора под Ла-Рошелью, сказанные после смерти Миледи, когда я хотел застрелить д’Артаньяна… Я тогда был наивен, как теленок, – думал, что моим друзьям грозит опасность только от моих врагов… – Огюстен сказал, ты забрал газету, – воздвиглась передо мной племянница. – Фу-у-у… Ну и амбре. – Здравствуй, Коринна, – кажется, речи я не лишился. Только стены прыгают и пол уезжает. – Где-то в камзоле. – В этой заблеванной тряпке? – брезгливо пошевелила она груду одежды, как попало сваленную на пол. – Спасибо, обойдусь. – А как же… Память…– пробормотал я, хватаясь за голову, чтобы хоть так остановить кружение. – У меня осталось на память кое-что получше, – она снисходительно оглядела меня с головы до ног, не переставая морщить нос. – Что… осталось? – спросил я, уже предчувствуя ответ. – Я беременна, – просто сказала она и уселась рядом со мной на кровать. – А когда?.. – горло разом пересохло, и я скорее прохрипел, чем проговорил свой вопрос. – Я ездила в Аррас перед судом, – безмятежно произнесла Коринна, глядя на голубое небо за окном. – Последнее свидание. – И что ты теперь думаешь делать? – осторожно поинтересовался я. – Я выхожу замуж, – ничуть не изменив безмятежного выражения лица, ответила Коринна. – За галантерейщика Бонасье. Он мой торговый партнер. – А он знает про ребенка? – Знает. – А как его зовут, кстати? – поинтересовался я именем будущего родственника. – Его? Галантерейщик… – прыснула Коринна. – Я не знаю, как-то случая не было спросить. – А как ребеночка назовешь? – Франсуа или Франсуаза. Как отца, – пожала плечами она. – Фамилия чужая, так пусть хоть имя будет отцовское. – Когда свадьба? – Сегодня вечером. Так что мне пора, дядюшка! – она чмокнула меня в нос, еще раз поморщившись от запаха, и удалилась.