Загадки Красного Сфинкса

Глава LXV. Беллерофонт В приемной де Тревиль позволил себе довольно недружелюбно поглядеть – не на Монсеньера, конечно, а на нас троих, двигающихся в кильватере. Леон Шавиньи, в другое время не преминувший бы задраться с капитаном мушкетеров, сегодня был сама кротость. Сюбле прикрыл глаза рыжими ресницами, лишь бы не выдать таящееся в глубине торжество. Я ничего не делал со своим лицом – значит, выглядел как всегда – глуповатым и добродушным. – Ну так прогоните его! – взвизгнул Сен-Мар, стоящий спиной к дверям, на что его величество протянул руку, запечатав красивые губы своего друга. Но не слова теперь имели значение. А написанное – то, что не вырубишь и топором. – Ваше величество, нам необходимо неотлагательно поговорить, – тихо проговорил кардинал. – Без посторонних… Король моргнул и нахмурился, Сен-Мар подскочил как ужаленный: – Как вы смеете! Сколько еще терпеть ваше тиранство! – он повернулся к кардиналу и схватился за шпагу. Не дрогнув ни одним мускулом в лице, Монсеньер ответил тем же. От резкого движения полы его плаща разошлись, открыв не только перевязь, но и кирасу. Под взглядом пришедшего в смятение Людовика немая дуэль завершилась победой гения, мудрости, воли, силы, опыта, терпения – словом, поле битвы осталось за Ришелье. – Это в последний раз! – выпалил мсье Гранд, загрохотал по каменному полу каблуками ботфорт из золотистой замши и покинул каминный зал. – Закройте двери, – по мановению руки Монсеньера мушкетеры заложили засов – о механических замках в этих краях, похоже, не ведали. – Я совершенно согласен с мсье Грандом, – слегка поклонился кардинал вслед ушедшему. – Думаю, этот раз стал последним. Его величество отошел от камина и сел за стол, держа спину очень прямо. – Сир, ко мне в руки попал весьма важный документ, – кардинал протянул королю текст договора с Испанией. Быстро пробежав его глазами, Людовик пришел в ярость. – Это измена! – вскочил он, с грохотом уронив стул. – Измена! Мерзавцы! – он дернул воротник, лопнувший от рывка, и разодрал ворот голубого камзола – только застучали по полу золотые пуговицы. – Кто? Кто осмелился? – во взгляде, устремленном на кардинала, была и мука, и облегчение. – Гастон? – сам себе ответил король. – Там внизу список, – навис над ним кардинал. – Гастон… Буйон… де Ту… – перечислял Людовик, – Сен-Мар… – Сен-Мар? – от его рева у меня заложило уши. – Главный конюший? Неправда, – он опустился на стул, закрыл лицо. Зажатая в руке бумага ходила крупной дрожью. – Увы нет, сир, – тихо сказал кардинал. – Как он мог… – король раскачивался на стуле, не отнимая ладоней от мокрого лица. – Какую глупость он сделал… Какую глупость… – Сир, необходимо принять меры, – кардинал опустил на стол бювар и вынул из него несколько приказов об аресте. – Вашему брату, чтобы он не сбежал в Испанию, я предлагаю пост командующего Шампанской армией – это рассеет его подозрения и даст возможность его арестовать. – Конечно, – Людовик не глядя, поставил подпись на двух бумагах, сначала – о назначении командующим, потом – об аресте. – Арест герцога Буйонского, арест Шаваньяка, Ассонвиля, де Ту. Сен-Мара. – Сен-Мара? – рука короля замерла. – Да, сир, – Ришелье был непреклонен. – А вдруг его имя вписали намеренно? А подпись подделали? – Сир, если это так, то мы всегда можем его выпустить, – пожал плечами Ришелье. – Это надежней, чем ловить его по всей Европе, если он все-таки виновен. Подписывайте, ваше величество. Тяжело вздохнув, Людовик возвел очи к потолку, беззвучно прочитал молитву и поставил свою подпись внизу приказа об аресте, в тот же миг убранного кардиналом в бювар. – Будем надеяться, что все разъяснится, сир, – поклонился кардинал и стремительно пошел к выходу, где гвардейцы торопливо вынимали из проушин толстую дубовую балку. – Какую глупость он сделал… – неслись нам вслед стенания короля. – Ах, какую глупость… Воистину, Ришелье лишь исполнял волю Провидения – он не смог воспрепятствовать тому, что Людовик все-таки предупредил своего друга об аресте – у Сен-Мара нашли записку «Вам грозит беда», написанную почерком, как две капли воды похожим на королевский. В это время Гранд заливал вином уязвленную гордость на постоялом дворе «Три кормилицы», в компании Лассаля – лейтенанта мушкетеров. Прочитав записку, Лассаль встревожился больше Сен-Мара, который махнул рукой и отправился к мадам Сиузак – жене трактирщика, своей любовнице. Лассаль последовал за ним туда и посоветовал немедленно бежать. – Так ведь городские ворота уже заперты! – удивился Сен-Мар. – Стоит это проверить, – настаивал мушкетер. – Пошлите своего слугу – вдруг какие-нибудь да открыты. Случайно или нет, но южные ворота были открыты всю ночь – ждали маршала Ламейере. Случайно или нет, но Беле – слуга Сен-Мара – посланный на проверку, завалился спать под забор, уверенный, что все ворота закрыты и проверять бесполезно. Можно только догадываться, какую ночь провел Людовик. Услышав поутру зачитанный на площади приказ обыскать все дома, чтобы найти маркиза Анри Сен-Мара, испуганный трактирщик сообщил своей жене, что она не только прелюбодейка, а еще и государственная преступница. Прелюбодейка и преступница побежала будить любовника, но не успела – в комнату уже ворвались солдаты под командованием графа Шароста. – Не переживай, Мишель, – утешали трактирщика соседи. – Твоя Марта изменила не только тебе, но и Отечеству! Рыдающая Марта, выставив на всеобщее обозрение роскошный бюст, едва прикрытый ночной сорочкой, махала из мансардного окна платком вслед красавцу-маркизу, сопровождаемому в крепость Монпелье. Глядя, как опускается перед ним подъемный мост, он воскликнул: – Стоит ли умирать в двадцать два года? Газета объявила о раскрытии заговора 21 июня. – Что Гастон? – осведомился Монсеньер у Шавиньи, как гончая сновавшего между Тарасконом, где остановился Монсеньер, Нарбонном, где страдал король, и Парижем, где королева ликовала, получив от мужа нежное письмо, в котором он оставлял сыновей под ее опекой, в самых лестных словах отозвавшись о ней как о матери. – Гастон отрекся от Сен-Мара сразу, как узнал об его аресте. А ведь сначала ничего не было известно о заговоре, специально пустили слух, что Гранд арестован «за дерзость», ответил Леон. – Как всегда. Гастон – предводитель иуд. – Это точно. Он все подтвердил и отдал в доказательство свой экземпляр договора с Испанией. Сколько их всего, кстати? Один у Гастона. Один был у Анны Австрийской – она послала его нам. Один у Сен-Мара? – загибал пальцы Леон. – Может, и у Сен-Мара. Если договор удастся отыскать среди трехсот пар сапог, – улыбнулся кардинал. Вот все ему не так! Отфор ходила в одном платье, похожем на рясу – плохо. Сен-Мар хорошо одевался и короля вытащил из засаленного черного камзола – тоже плохо. – Что ты пыхтишь? – о, меня заметили! Ну надо же, я-то думал, что уже совсем прохожу по линии Пюизет и Базиля. Правильно сказал Гастон… – Вы всюду таскаете с собой свою домашнюю зверушку? – поднял брови Орлеанец, когда Монсеньер приехал его допросить. – Мсье дю Плесси! – О да, мсье Бурбон, – холодно ответил кардинал. – В Венсеннском замке узникам не позволяется заводить питомцев, вы знаете? И вас там будут называть «мсье Бурбон» –государственных изменников лишают титула. Он развернулся и вышел, не обращая внимания на кинувшегося вслед Орлеанца. – Ваше высокопреосвященство, погодите! Ваше высокопреосвященство! Ваша светлость! Умоляю! Неудивительно, что после такой отповеди Гастон стал шелковый. Но не подтверждение для суда требовалось Ришелье от Гастона – в заговоре и так наперебой признавались все участники. И герцог Буйонский, который прятался от ареста в стогу сена, и Шаваньяк, и Ассонвиль, и более мелкие фигуры. Молчала, потому что ее никто не спрашивал, королева Анна Австрийская, сдавшая сообщников, чтобы спастись самой. И молчали Огюст де Ту и маркиз Сен-Мар. – Сен-Мар мне нужен целенький – и снаружи, и внутри, – предупредил кардинал. – А вот графа де Ту можете допросить с пристрастием. Но граф не заговорил и под пытками. – Он же покрывает королеву! – шипел кардинал сквозь седые усы. – Она его предала, а он ее – нет! Вот это преданность. Он в нее влюблен, явно. Шарпантье, напишите судьям, что графу де Ту тоже нужно вынести смертный приговор, как и Сен-Мару. Пусть у Мазарини не останется конкурентов. Наконец, Монсеньер получил от Гастона отречение от престола и отречение от регентства. – Ради чего все и было затеяно, – промолвил кардинал и поцеловал документ. – Орлеанец выведен из большой игры. Что бы ни случилось, у государственной измены нет срока давности. Не я, так другие смогут держать его в узде. – Осталось убедить в этом короля, – заметил Шарпантье. – С недавних пор его величество крайне болезненно воспринимает разговоры о регентстве. – Я постараюсь его успокоить. На следующий день в Тараскон прибыл его величество. Ни у короля, ни у кардинала не было сил даже сидеть. Так что все разговоры происходили лежа. В прекрасный зал, из окон которого открывался вид на Рону, принесли кровати. Его высокопреосвященство лежал на своей кровати ничком – из-за геморроя, а его величество уложили на мою – навзничь, из-за болей в груди. Никто никогда не узнает, о чем они говорили целую ночь, но утром король уезжал просветленный, хоть и с красной каймой вокруг траурных глаз, ставших из-за худобы пугающе большими. – «Мне бывает хорошо, лишь когда я вижу вас, – благоговейно читал паж письмо короля, отправленное на следующий день с дороги. – Со вчерашнего дня мне стало гораздо лучше. Надеюсь, что с Божьей помощью все пойдет хорошо»*. Монсеньер был в благодушном настроении и даже пожалел королеву-мать, узнав, что та сильно занемогла: – Я велю освободить ее врача, мэтра Вотье. Пусть едет в Кельн и лечит свою пациентку. И денег пошлите, Дени, тысяч сто. Коль в этот раз Гастону развязал язык страх, а не золото – пусть и королеве-матери что-то перепадет. Мария Медичи приняла деньги, но не врача – из опасений, что того подговорили ее отравить. Впрочем, мэтр Вотье, выбравшийся из Бастилии, был счастлив. Но благость продлилась недолго. – «Ваше высокопреосвященство, в знак моей любви и глубочайшей преданности, я набрался смелости известить вас о страшном заговоре, сотворенным вашими врагами и чудом не лишившем вас жизни. Воистину, ваша жизнь угодна Всевышнему! Ибо злокозненные Сен-Мар – это исчадие ада, Тревиль, Дэзессар, Тилладе и Лассаль и еще несколько молодых дворян, сговорившись, хотели убить вас, заколов кинжалами, как Цезаря – прямо в приемной его величества в Лионе…» – на Дени лица не было, когда он закончил это читать. На кардинале тоже. Я понял, о чем это они, и от всего сердца возблагодарил комаров. Из-за которых я зачесался, сунув руку под плащ, а эти овечьи души, видать, подумали о пистолете. Трусы! Толпой на одного! – Чье это письмо? – еле шевельнулись враз посеревшие губы Монсеньера. – Барона Жиля де Бриара, – тихо ответил Шарпантье, выпуская бумагу из рук, словно она жгла ему пальцы. – Без одобрения короля они бы не решились, – никогда еще я не видел Армана таким опустошенным – словно пламень, сжигающий его тело и освещающий ему путь, погас навсегда, оставив пустую истерзанную плоть. – Король болен и измучен, – Мазарини подошел и обнял Ришелье за плечи. – Он и так очень, очень долго был безупречен. – Спасибо, мой дорогой друг, – краска медленно возвращалась на лицо Армана. – Вы как всегда, зрите в суть вещей. Арман накрыл его руку на плече своей, а тот склонился и прижался губами к его виску – словно раздувая пламя. Не знаю, кто утешал Людовика, которому тоже шел поток запоздалых жалоб на Гранда – правдивых или ложных. – Анри так сказал? «Он хворает»? – отчаянию короля не было предела. Его величество жег свою переписку с Грандом и умолял Ришелье пощадить того, ограничившись заточением. – Еще чего, – ответил кардинал, кидая письмо короля в камин. – Раньше надо было думать. – Но ведь получается, что кроме Сен-Мара и де Ту остальные отделались легким испугом? Гастон помилован, Буйон отделался тем, что отказался от княжества Седанского, передав крепость и суверенитет короне… А этим двоим – головы с плеч? – недоумевал Леон Шавиньи. – Я просто поражаюсь, Леон, от кого вы унаследовали такую потрясающую наивность, – закатил глаза Монсеньер. – Паны дерутся – у холопов чубы трещат. У Гастона я забрал право на престол и на регентство. У Буйона – Седан. А что забрать у этих двух дурачков, кроме их ничтожных жизней? Игра престолов, Юноша, – очень, очень опасная игра, в нее не стоит соваться, не имея ресурсов. Учитесь, пока я жив. Словно огромный больной зверь никак не находил себе успокоения, ворочаясь с боку на бок и громко, натужно дыша, пока не испустил дух. В упавшей тишине, не прерываемой больше звуком тяжелого прерывистого дыхания, послышался тоненький плач – плакали двое. Всхлипывания усилились, а потом один из голосов замолк. Оставшийся в одиночестве невидимый детеныш жалобно завздыхал, его стенания становились все тише и тише, и вот замолк и он. Темно стало. Ничего не стало. – Люсьен, что с тобой? – Арман успел зажечь свечу – пламя билось в потоке воздуха. Ничего нельзя поделать с этими сквозняками! Словно на пути из Тараскона в Лион никогда не было нормальных строителей – к концу двухнедельного путешествия я еще ни разу не ночевал в полностью закрытом от сквозняков помещении. – Прости, опять сон приснился, – я обнял его, подоткнув одеяло. – Чепуха всякая в голову лезет. – Умерла Мария Медичи, – растерянно сказал Арман, получив утреннюю почту. – Скончалась. – От чего? – полюбопытствовал Дени. – От… от гангрены. И полного истощения, – лицо Монсеньера приобрело непонятное выражение – не то плача, не то смеха. – Оставьте меня одного, пожалуйста. Я выскочил из комнаты, обогнав пажа и Шарпантье. – Король теряет близких, – заметил Дени, рассматривая Рону через бойницу в крепостной стене – мы поднялись на крышу замка, оставив кардинала на растерзание эриниям. – Зачем жить, если тебя никто не любит? – Дени, друг мой, что случилось? – забеспокоился я. – Брысь отсюда! – прикрикнул я на Армана-Луи, увязавшегося с нами. – Всюду эти пажи! – Я тут один, – надулся тот. – Я боюсь спускаться вниз – там темно. – Тогда отойди на противоположный край и сиди там. Только вниз не свались. – Я не свалюсь. Я не боюсь высоты. Только темноты, – вскочив на край стены, заявил мальчишка. – Тебе семь лет – и боишься темноты? – поддразнил я его. – Ну и что. Его высокопреосвященство тоже боится темноты! – выпалил паж и приготовился дать стрекача по стене – высота в четверть арпана его нисколько не смущала. – С чего ты взял? – удивился я. – А почему вы тогда вместе спите? – Арман-Луи высунул длинный розовый язык. – Потому что страшно? – Потому что холодно, – вздохнул я. – Монсеньер еще тощее тебя, а кровь-то уже немолодая, медленно по жилам бежит, не греет. – Да? – светлые бровки пажа поднялись домиком. – Давайте я тоже буду с ним спать – вместе теплее. – От тебя тепла – как от козла молока, худоба ты несчастная. Все, сбрызни отсюда, – отверг я его жертву и повернулся к ржущему секретарю. – Устами младенца глаголет истина… – вытирая слезы, проговорил Дени. – Мне вот тоже страшно по ночам. – А как же Сюбле? – между ними двоими с недавних пор творилось что-то непонятное. – Знаете, Люсьен, – провожая глазами пажа, усевшегося на противоположном краю башни, свесив ноги наружу, сказал Дени, – я ужасный трус. Когда Монсеньер казнил Жюссака – это меня так напугало, что я больше не смог… любить Сюбле. Верите, только мы оказывались вместе, как я тотчас видел перед собой глаза Монсеньера и слышал его голос – слов не разобрать, но что-то гневное. Какая уж тут любовь – все падает, не успев подняться. – Ужас какой, – поежился я. – А что Сюбле? – Сюбле не осудил меня… Он, похоже, собрался в монастырь, вот так… – Как же вас жалко обоих, Дени, – я вздохнул. – Вот прямо очень. – Я очень благодарен судьбе за все, что у меня было, есть и будет, – тихо улыбнулся Дени. – Скоро и моего Армана-Жана пора будет отдавать в пажи… – Ему сейчас три? – В сентябре будет три, – потеплели глаза секретаря. – Мари-Франсуазе семь – как этому кузнечику. Слезай сейчас же! Мы идем вниз! – махнул он пажу. Я еще немного помедлил, стремясь как следует запомнить вид с башни – широкая Рона, величественно несущая свои воды к морю, пристань, слишком маленькая для целого флота, служащего для передвижения Ришелье: фрегат, на котором помещались аркебузиры, два судна для епископов и священников, лодка для слуг, закрытая лодка, где везли графа де Ту и его охранников, и наконец – огромная барка, застланная турецкими коврами, где под балдахином из алого дамаста помещалась широкая кровать его преосвященства, покрытая пурпурной тафтой с золотыми кистями. Путешествие водным путем из Тараскона в Лион заняло две недели, и берега были полны народу почти на всем протяжении пути: французы – от губернаторов до нищих – снимали шляпы и кланялись величественной веренице судов. Мы шли вверх по течению, и нередко приходилось грести, но путешествие это – жарким августом, без рытвин и колдобин, без тряски, рядом с Монсеньером, вдоль прекрасных цветущих берегов – стало одним из самых приятных впечатлений всей моей жизни. Если бы только Арман был чуть-чуть поздоровее! Его лицо приобрело какой-то желто-серый оттенок, и казалось совсем маленьким и тощим в пышных пурпурных подушках – когда он спал или, что случалось значительно реже – лежал с закрытыми глазами. Когда его глаза были открыты, то огня хватило бы, чтоб сжечь все деревни по обоим берегам Роны. – Еще немного бульона, Монсеньер! – уговаривал я его. – А то прибудем в Лион – ваш брат вас не узнает. – Альфонс-Луи раздобрел на испанском шоколаде, – гневно заявил Арман, отталкивая ложку. – Надо ему отдать все мои сутаны – мне они непоправимо велики, а ему еще в самый раз. – Ну вот еще, – запротестовал я. – Поправитесь же вы когда-нибудь. Ничего я не отдам. Ни одной нитки! – Я правильно сделал, что завещал тебе свой гардероб, – закатил глаза Арман. – Ты жить не можешь без тряпок. – Это отличительная черта всех фаворитов, – пожал я плечами. – Не нами заведено – не нами кончится. По прибытии в Лион первой заботой Монсеньера стало письмо лекаря Марии Медичи сеньора Риолана. – Вы знаете, Шарпантье, лекарь пишет, что Мария Медичи завещала мне своего попугая – которого я же ей и подарил… Двадцать семь лет назад. Я буду молить его величество, чтобы он разрешил мне унаследовать это животное. – Вы и так унаследовали ее долги, – удивился секретарь. – Кажется, выгодная сделка для короля. И доставкой ее тела в Сен-Дени – усыпальницу французских королей и королев – занимаетесь тоже вы! – Его величеству сейчас не до этого – он готовится к процессу над мсье Грандом, – отмахнулся Монсеньер. – Да и долгов королева-мать оставила всего шестьсот тысяч ливров. Альфонс-Луи действительно пополнел и выглядел не в пример лучше младшего брата. – Брат мой, его величество считает, что кардинал Ларошфуко слишком стар, чтобы дальше служить раздатчиком королевской милостыни, – сообщил Арман. – Вы можете занять эту высшую для духовного лица должность, если судебный процесс над Сен-Маром и де Ту пройдет так, как надлежит. – Я могу дать обвиняемым последнее утешение, – невозмутимо сообщил кардинал Лионский. – А юридической частью пусть занимается ваш канцлер Сегье и этот ужасный Ломбардемон, которому бы больше пристала не мантия судейского, а капюшон палача. – Кстати, о палаче, – вскинулся Монсеньер. – Шарпантье, напишите дю Трамбле-старшему в Бастилию, пусть отправит в Лион этого Шарля Филиберта – нам нужен палач, в чьих квалификации и надежности нет никаких сомнений. Пока суд да дело – как раз доберется. «Она была вдовой Генриха Великого и матерью королей и королев, носящих главные короны Европы. Сожаления о ее смерти при этом Дворе усиливаются тем, что умерла она вдали от него, следуя советам некоторых бездарностей, которым ее легковерие придало большую важность»,** – читал Арман-Луи передовицу газеты, написанную Ришелье лично. – Мсье Лоран, а в газете напишут, как отрубят головы изменникам? – Конечно, напишут, – пообещал я ему. – А самому можно будет посмотреть? – в синих его глазах любопытство боролось со страхом. – Еще чего. Я посмотрел как-то одну казнь – потом год в постель писался, – напугал я мальчишку. – Я и сам не пойду и тебя не пущу. И вообще, мы наверное до казни уедем. – По Роне? – обрадовался паж. – Нет, дружок, слишком далеко идти против течения. На носилках. После того как Сен-Мара предал Гастон, предал Буйон, приговор был предрешен, но кардиналу надо было заставить Гранда испить всю чашу до дна – заставить его самого написать признательные показания. Ломбардемон прибег к простейшей уловке – пригрозив Сен-Мару допросом с пристрастием, он солгал, что де Ту во всем признался. Сен-Мар знал, что де Ту пытали, и поверил. Так у суда появились подробные признания обвиняемого, а Огюст де Ту стал единственным, кто не сказал и не написал ни слова ни о себе, ни о своих друзьях – точнее, о тех, кого он считал друзьями. 9 сентября, не дожидаясь казни, Монсеньер покинул Лион и отправился в Бурбон-Ланси – на воды, поправить здоровье. Едва алые носилки преодолели два лье, как гонец принес благую весть – герцог Энгиенский взял Перпиньян! Руссильон окончательно стал новой французской провинцией, и на западной границе не осталось территорий под чужой юрисдикцией. Испания теперь была надежно заперта за Пиренеями. Еще через пару лье другой гонец сообщил, что Сен-Мар и де Ту мертвы. – Пишите, Шарпантье! «Сир, ваши враги мертвы, а ваши армии заняли Перпиньян». И напишите канцлеру, чтобы выслал из страны мать Сен-Мара, а его брата-аббата лишил бенефиций. И срыл замок Сен-Мар с лица земли! – А Седан тоже срыть? – полюбопытствовал паж, изнывающий от скуки в долгой дороге. – Срывать придется лет сто, – мазнул его по носу пером секретарь. – В Седан поехал Мазарини – не думаю, что он оставит там камень на камне – в фигуральном смысле, не прибегая к пороху. – Джулио имеет странное убеждение, что мир лучше войны, – заметил кардинал, откидываясь на подушки. – Но у него хватает сил следовать своим курсом, хотя путь убеждения труднее, чем путь насилия. Шарпантье, напишите ему, чтобы скорее возвращался – я без него решительно не могу. Я знаю лишь одного человека, который мог бы меня заменить, и этот человек – иностранец! – Ришелье пожал плечами. – Джулио получил французское гражданство, теперь он Жюль Мазарэн, – напомнил я. – Итальянец и испанка… – пробормотал Арман еле слышно. – Это так нелепо, что обречено на успех… «Милый господин Люсьен! И пишу тебе письмо. Это Жанна Филиберт, хотя я скоро уже не буду Филиберт, а буду Сансон, потому как посватался ко мне молодой человек – хоть и из Италии, но из почтенной семьи – все у них палачи еще со времен Людовика Святого. Так что век за вас будем Бога молить, и Эркюль тоже. Это жених мой – Эркюль. Конечно, не такой он красивый, как вы, мсье Лоран, но таких как вы и на свете более не сыщешь. Разве что вот мсье Жарр сидел в Бастилии о тридцать восьмом годе, тоже красавец писаный, а все ж до вас далеко! Батюшка мой уже выздоравливает, может стоять, хотя говорят, что навсегда хромым останется. Как лекари не старалися, а все ж таки в трех местах поломанная нога ровно срастися никак не может, вот и короче на пять дюймов. Но что делать – ведь батюшка поклялся, что от обетов своих более не отступится – вот и не взял денег, что друзья молодого господина де Ту ему совали. Тогда рассерчали они и покалечили моего батюшку, сломали ему правую ногу в колене, в щиколотке и в ступне – палками, чтоб, значит, не тронуть палача и не кончить самим жизнь на эшафоте. Но батюшка не помер, а дополз домой и на следующее утро стоял на своем месте. Ногу ему привязали к палкам. Хоть и дюже бледный, но господину Сен-Мару он голову снял – как пушинку, тот и глазом не моргнул. Уж такой красивый! Только очень уж грязный, а еще маркиз. Очень благочестиво он себя вел – тихий, смирный, крест поцеловал, последнее напутствие получил и помолился. Всем бы такую смерть. А вот насчет господина де Ту батюшка нисколько не виноват, и я не виноватая. Батюшка от замаха ступил на калечную ногу и свалился без памяти. А господина де Ту начал какой-то грузчик казнить, только то не казнь, а мука. Всю шею ему разлохматил, четыре удара, кровь хлестает, ошметки летят, бедняга кричит – а конца-краю не видать. Не могла я на это глядеть, ну и перерезала ему горло – он сразу и отдал Богу душеньку. Никто меня не остановил, потому как я кричала, что палачова дочка, и все, кто меня тронет – на эшафоте окажутся. А после он ведь так и не смог мечом голову-то отрубить – потому как меч особых умений требует, а топором уж сто лет как не казнят. И голову отрубил теслом – какой-то плотник случился в толпе и пожертвовал инструмент. Так теслом-то всяко сподручней, тем более по мертвому телу. В два удара отрубил. Так что батюшка, когда опамятовался, меня похвалил и сказал, что дедуля покойный тоже с небес видел все и радовался. Век буду за графа де Ту молиться, за упокой его душеньки, потому как принял он мученическую кончину, и за маркиза Сен-Мара тоже, уж больно он пригожий. Дорогой мсье Лоран, прошу вас Христом-Богом – не оставьте нашу семью своим попечением! Возьмите моего жениха Сансона на место батюшки в Бастилию! Век будем за вас Бога молить – и за его преосвященство кардинала Ришелье тоже! Остаюся ваша до гроба Жанна Филиберт (пока еще)». – Ну как? – спросил я, закончив читать вслух это потрясающее повествование. – Я давно думаю над тем, чтобы усовершенствовать орудие казни, – сказал Арман. – Что с вами, Шарпантье? Паж, подай тазик, живо! Проблюется – пусть напишет коменданту Бастилии о новом палаче Сансоне, а пострадавшему Филиберту пошлет триста ливров – за ранение на посту. *Текст письма Людовика XIII цитируется по Ф. Эрланже. **Текст газеты цитируется по Ф. Эрланже.