Загадки Красного Сфинкса

Глава LXVI. Феникс – Кто наглей, чем Гастон, кто мерзей, чем Гастон, Где найдешь ты иуду подлей, чем Гастон? Он давно уже служит для всех примером – По продаже друзей чемпион!* Напевая, Мари-Мадлен вручила мне салатник с измельченной перепелкой в белом соусе и пюре из артишоков. – Отнеси дядюшке, будь другом, – закрывая салатник серебряной крышкой, велела она. Я пошел на берег, где под ракитой в кресле на колесиках сидел Монсеньер, закутанный в пуховое одеяло, шкуру медведя и саржевое покрывало с вышитой золотом битвой при Кадисе. На широком подлокотнике умещались книги, пачка бумаги и перо с чернильницей. Прижавшись к ногам Монсеньера, сидел Буаробер. – Как продать один заговор три раза? За завтраком составить заговор против короля, взять под это дело деньги у испанцев. После обеда взять список заговорщиков и обойти всех пофамильно: кто сколько даст, чтобы убрать из списка свое имя? Оставшихся за продать кардиналу за ужином – ибо зачем человеку нищие друзья? При необходимости повторить. – Друзей у него всегда будет достаточно… – слабым голосом произнес Арман. – даже я не могу ничего с этим поделать… – Откушать изволите? – склонился я перед ним, протягивая салат. – У меня совершенно нет аппетита, – он с тоской посмотрел на меня запавшими глазами. – Может быть, попозже? – Попозже ужинать будем, – не сдавался я. – А Шарпантье сказал, что в Пале-Кардиналь доставили попугая Марии Медичи – он страшно орет, кусается и обгадил всех, вырвавшись на волю. – Весь в хозяйку, – осклабился Буаробер. – Летать королева-мать не умела, – чопорно произнес Арман и начал жевать перепелку. – Интересно, его коты не сожрут? – выпалил я раньше, чем подумал, но Арман был безмятежен: – Кто кого сожрет! Я сам выбирал этого зверюгу. – А как его зовут? – Анхел Ризаниас ди Азиведу – он из Бразилии. Ну да. Хорошо хоть не Вельзевул или Астарот. Мы, все трое, глядели на Луару и на пасущийся на том берегу табунок буланых лошадок – коротконогих и упитанных. Кардинал жевал, я наслаждался звуком, с которым двигались его челюсти – откровенно говоря, уговорить его поесть стало той еще задачей. Целебные воды Бурбон-Ланси до сих пор не оказали заметного влияния на его здоровье, но хоть хуже не стало – и на том спасибо. Хотя ехать на воды в сентябре – достаточно странная идея, Арман уперся, заявив, что для следующей битвы ему нужно прийти в форму. Каждый раз, раздевая его на ночь, я чуть не рыдал – его телу больше бы подошло название «мощи» – так торчали суставы, ребра, и даже плюсны на ногах. Единственными участками, где не видно было скелета – были нарывы. Хотя вот нарывов стало поменьше – к счастью. Арман стал бояться ланцета, стоицизм ему изменил. – Монсеньер требует зашить свищ, – озадачил меня мэтр Шико, вместе с Мари-Мадлен приехавший на воды, спустившись по Луаре. – Я категорически против, отговорите его. – А что такое свищ? – спросил я, уже понимая, что ничего хорошего объяснение мне не сулит. – Свищ – это канал, соединяющий полость внутри организма с кожей, – пояснил медик. – В данном случае речь о прямой кишке. Я думаю, натура пациента восстает против мучений и сформировала другой путь очищения – свищевой канал чистый, не воспаленный и без геморроидальных узлов, – значительно поглядел на меня мэтр Шико. – Ну так это же хорошо? В чем же дело? – Дело в неконтролируемом отходе каловых масс, – мэтр обеими руками принялся тереть голову. – Монсеньер боится запаха. Вы же знаете, какая это проблема. – Вот почему он за неделю извел семь банок помады! А мне не сказал… Я уж думал, он ее ест, а тут вон что. Но ведь вы каждое утро ставите ему клистир, – я теперь понял, отчего эта процедура с недавних пор повторяется и по вечерам. Клистир, лечебная ванночка на полчаса, пока меняют повязки и, при необходимости, чистят гнойники, - мыли его теперь исключительно медики, слишком сложным стало это действо из-за многочисленных ран. – Тут больше мнительность, но... Основания тоже есть. Он требует зашить канал до отъезда. Повлияйте на него, прошу! – медик молитвенно сложил руки. – Мало нам язв на ногах, которые не закрываются. Мало нам хронического абсцесса на правой руке. Мало нам геморроя. Он хоть есть начал без опасений. – Я бы поставил на боль против запаха, – я знал, что надежды медика тщетны. – Он скорее умрет, чем запачкается. – Именно этого я и боюсь, – опустив глаза, медик завертел в руках склянку с мандрагорой. – Вы думали, что будет с вами, когда Монсеньера не станет? До сегодняшнего дня эта тема была запретной. Видать, последние времена наступили, раз мы обсуждаем посмертие патрона. – Я вообще никогда не думаю, – сообщил я медику и пошел к выходу. – Если Монсеньер хочет умереть чистым – это его право. Я солгал. Конечно, я думал о том, как мне жить после смерти Монсеньера – и вообще, надо ли. Я знал, что наложивший на себя руки совершает самый тяжкий грех, но хотел кое-что уточнить у человека знающего. Отец Жозеф тогда не смог от меня отделаться – я готов был запереть его в комнате и держать, пока не получу ответа. – Отец Жозеф, я не хочу жить после смерти Монсеньера, – взял я быка за рога. – Если я себя убью – я не попаду в рай? – Нет, – отрезал отец Жозеф, разглядывая меня с усмешкой. – Точно. – Тогда главное – знать, куда после смерти отправится Монсеньер, – сказал я. – Папа Римский говорит, что Монсеньер не удостоится Царствия Небесного – ну а кому знать, как не ему? – Ох и дурень же ты! – расхохотался капуцин. – Sancta simplicitas!** А если он в раю будет тебя ждать, а ты сам себя в преисподнюю отправишь? Но меня не так-то легко было сбить с толку. Даром я, что ли, голову трудил целый год? – Монсеньер сказал, что пастырю не возбраняется спускаться в ад, если паству свою он ведет в Царствие Небесное, так? – наседал я на монаха. – Так. Всегда удивлялся – зачем такому олуху, как ты, такая исключительная память. – Ну так если паства, то есть одна овца, то есть баран, ну то есть я, – окажется в аду – значит, и пастырю туда же дорога? – торжествующе вопросил я, действительно на миг увидев ошеломление на лице отца Жозефа. – Баран ты и есть, – разгневался он. – Зачем ты хочешь ввергнуть ваши души в геену огненную? – Чтобы вместе быть, – пожал я плечами. – И после смерти. – Думаешь, в аду хорошо? – Ну и там, наверное, люди живут… – кому-то надо котлы лудить и дрова колоть – неужто этим нечистые занимаются? – Я бы тебе прописал чтение проповедей Торквемады, Савонаролы или хотя бы Данте… – прищурился отец Жозеф. – Но скажу проще – не хитри ты перед лицом Всевышнего. Как будет, так и будет, на том свете узнаем. – Так, может, мне обеты принять? Умерщвление плоти? Чтоб как-то искупить… – забеспокоился я. – Вы же вот жжетесь. И стегаетесь. – Мальчик мой, свет Господа подобен маяку, к которому необходимо прийти – не обязательно через высшие степени посвящения. Не на всех парусах, не по открытому морю, выбросив все за борт, – а не торопясь, плывя рядом со знакомым берегом… – А если я не доплыву? – Господь милостив, – перекрестил меня капуцин, развернул задом и дал хорошего пинка. – Не вздумай чудить, поросенок! Так что пока я неспешно вел каботажное плавание, сорокапушечный фрегат «Ришелье», похоже, уже готов был сгореть в огне маяка. Предаваясь благочестивым мыслям, я был грубо прерван – конечно же, Буаробером, ткнувшим пальцем в темногривого конька, зашедшего по бабки в реку и вдруг начавшего шумно мочиться. – Как он вас напоминает, Монсеньер! – Что-о-о? – глаза Армана сверкнули совсем по-прежнему. – Мало в реке воды, он еще льет. Ну точь-точь как вы – мало у Гастона всякого богатства, так вы еще добавляете и добавляете! – Да тебе-то что, Дубина? Ты же получил гонорар за «Двух Алкандров», куда ты его дел? – Монсеньер, как еще можно распорядиться деньгами за пьесу с таким названием? Последовал примеру Господа нашего – превратил воду в вино. – Кстати, там еще что-нибудь осталось? – шевельнув ногой, Арман загремел бутылками, пара пустых выкатилась на траву – еще зеленую, несмотря на конец сентября. – А как же! – запустив руку по плечо, Буаробер вынул из-под кресла еще одну бутылку – подозрительно мутную и без воска на пробке. – Ему доктора запретили, а вы его спаиваете! – возмутился я, но поэт обезоружил меня заявлением: – Так это ж настойка мандрагоры. Давайте и вам налью. Ну и гадость. Я даже поверил, что они пьют это в лечебных целях – слишком уж отвратный вкус. – И клевером закусить! – поэт сунул мне под нос пушистый розовый цветок, похожий на заячий хвостик. Что этот проклятый схимник добавил в настойку, кроме мандрагоры? Через четверть часа у меня стояло так, что я поспешно спрятался за креслом Монсеньера, тем более, что он попросил доставить его в дом, так как становилось свежо. Буаробер предпочел остаться на берегу, ограничив помощь тем, что выкатил кресло с травы на ровную утоптанную дорожку. Посвистывая, поэт, кажется, пошел к мосту через Луару – благо на том берегу собирал своих лошадок молодой кудрявый пастух в коротких штанах. – Будете работать? – спросил я в коридоре, выбирая дальнейший путь: либо в большую светлую комнату, служившую кабинетом, либо в темноватую, зато без сквозняков, спальню. – Посплю, – ответил кардинал, я приналег на кресло, вскорости докатив до покрытого коврами пола спальни. Камин жарко пылал, и я почувствовал, что нужда моя усиливается. Как бы незаметно удалиться? – На кровать, Монсеньер? – иногда Арман предпочитал подолгу сидеть у камина, готовя документы для будущего мирного договора с Испанией – закреплявшего за Францией все завоевания последних двадцати лет. – Да, пожалуй, – он как будто был чем-то раздосадован. – Нет-нет, прямо в перине и положи, – прервал он мое поползновение размотать его кокон. – Разрешите, я отлучусь, Монсеньер? – спросил я, подоткнув на нем перину, шкуру и битву при Кадисе и положив под спину две подушки. – Зачем? – вдруг недовольно поинтересовался он. – Руки помыть, – почему-то солгал я. А что мне было – признаваться, что хочу по-быстрому передернуть без свидетелей? – Мой здесь, – он кивнул на серебряный таз, поставленный близ каминной решетки – чтобы вода не остыла, а серебро не закоптилось. Я вымыл руки и плеснул в лицо – легче не стало. – Подай мне трех мушкетеров, – сменил он было гнев на милость, но когда я протянул ему папку с досье на Тревиля, Дэзессара и Лассаля, молниеносно схватил меня за запястье. Рука у него, хоть и исхудала, не потеряла железной хватки. – В чем дело? – глаза его пылали гневом. – Что ты от меня скрываешь? – Вот что, – я взял его свободную руку и положил себе на пах. – Хотел спустить по-быстрому. Мы давно договорились, что я занимаюсь своими потребностями сам, не привлекая его внимания – потому что со времени отъезда из Лиона он ничего не хотел в телесном смысле, и лишнее напоминание об этом его расстраивало. Да и мне было легче нежно греть его ночью, целовать по утрам и обнимать днем – не изводясь бесполезной надеждой. Но сейчас он, не отнимая руки, потянул мое запястье к себе под перину, пока я не удостоверился, что он тоже пылает от желания. Да еще как! Я кинулся его целовать – лицо, руки, шею, горячий уд через штаны, расстегнул на нем халат, камзол, рубаху, вдруг вспомнив, какое же наслаждение разрешить себе воспринимать его наготу как приглашение, как добычу… – Не торопись только… – прошелестело над ухом. – Вдруг это последний раз… – Как ты хочешь, Арман? – я уже скинул с себя и с него все до нитки и навис на руках над его нагим телом. – Скажи мне… – Я хочу целовать тебя, милый… И чтобы ты целовал меня… – простонал Арман, закрыв глаза и весь отдавшись осязанию. И я целовал его, изо всех сил стараясь растянуть наслаждение, хотя член надсадно ломило. Как всегда, даже с закрытыми глазами, даже почти без памяти от ласк – он все понял. И пожалел: – Мое удовольствие…– обвел языком, поцеловал в уздечку – и принял все до капли в порозовевшие губы. Я ласкал его долго. И нежный живот, и ключицы, и бедра – то, что не несло печати болезней и не могло послужить его смущению, и теплое тело словно наливалось жизнью под моим натиском. Наконец, он излился – я готов был длить этот миг вечно – но вот затих, замолчал и потянул на себя медвежью шкуру – перина и битва при Кадисе, сбитые в неистовстве, валялись на ковре перед кроватью. – Арман…– я придвинулся вплотную и лизнул его в ухо. – Я хочу посмотреть… – На что? – по его тону я понял, что он догадался, чем я интересуюсь. – На то, – ответил я осторожно. – На свищ. Я хочу проверить – можно ли… Ну, ты понимаешь… Войдет ли член? Он расхохотался – громко, освобожденно, колотя ладонью по кровати. – Ты меня когда-нибудь уморишь, милый, – он вытер слезы и откинул мех. – На, смотри. Увиденное меня не испугало – честно говоря, перед геморроем меркло все. – Ну как? – вытянув шею, поинтересовался Арман. – Античных пропорций… – с сожалением ответил я. – Не войдет. – Тогда пусть зашивают, – опять захохотал он. – Что этот еретик-алхимик добавил в мандрагору? – спросил я вечером у Буаробера, снимая у него с воротника измятый клевер. – Неужто шпанскую мушку? – Нет, Монсеньер бы почуял, – облизнулся поэт. – Какой-то секретный ингредиент, о котором нам лучше не знать. Но я бы не отказался как-нибудь повторить – предварительно запасшись смазкой. Коровье масло не лучшая замена, признаюсь, – он скорчил жалобную мину, схватившись за поясницу. – Я проверил – бутылка пуста. – Еще бы не пуста – я же угостил пастуха, – удивился Буаробер. – Хотя теперь думаю, что это было необязательно – эти дети природы просто удивительно сговорчивы. Так что Бурбон-Ланси оставил у меня прекрасные воспоминания, и покидая городок на берегу Луары, я уверенно смотрел в будущее. – Наперегонки до моста и обратно? – предложил Рошфор. – Монсеньер согласен, – предупредил он мой вопрос. – О да! Я только сделаю совершенно необходимую вещь, – я притерся вплотную к гвардейцам сбоку от носилок и протянул руку – Арман сидел, опираясь на подушки и прижимая к губам платок – к счастью, без кровавых следов. – Позвольте, – я встал на стременах, почти коснувшись монограммы. – Я хочу победить. Усмехаясь, он разжал пальцы, и я повязал на рукав перешедший ко мне платок – в знак принадлежности и служения. – Вперед! – я послал Адониса в галоп и полетел вперед – мне казалось, я парю – забыв свое имя, забыв все земные оковы – остался лишь стук копыт, ветер и любовь. Рошфор безнадежно отстал – наверное, специально придержал Алонсо, но это было неважно. Я изо всех сил стремился к Нему – как всегда, со дня первой встречи – и как всегда возвратился. Как всегда было и всегда будет. *Попробуйте спеть на музыку из «Красавицы и чудовища» (2017). **Святая простота (лат.)