Загадки Красного Сфинкса

Глава LXVII. На маяк (конец ноября – 4 декабря 1642) – Его величество хочет навестить вас завтра, – Шарпантье поглядел поверх листа, пристально вглядываясь в нескольких местах смазанные строки. – В шести местах следы от слез – вдвое больше, чем вчера. – Дошел до кондиции? – тонкогубая усмешка кардинала выглядела зловеще. – Конечно, я буду очень рад. Хорошо, что не сегодня – дамы вперед… Мазарини выглядел как жених – начищенный, напомаженный, поминутно тискающий крест. – Джулио, не мельтешите, – усмешка стала шире и теплее. – Я ревную. – Ее величество Анна Австрийская, королева Франции и Наварры! – неимоверно счастливый и важный Огюстен Клавье стукнул в ковер посохом, украшенным в знак почтения голубыми лентами и белыми лилиями. Мазарини, Шарпантье, Нуайе, Шавиньи и я склонились в нижайшем поклоне, а когда распрямились – Анна уже вплыла на середину кабинета и остановилась перед сидящим в кресле Ришелье. – Осмелюсь надеяться, – произнес кардинал, – что ваше величество простит мне то, что я не встаю, ибо в Испании кардиналы пользуются такой привилегией. – Я забыла об этом, ваше высокопреосвященство, совершенно став француженкой, – безмятежно ответила королева. Ришелье откинулся в подушки с выражением лица, которое лучше всего передать словом «счастье». – Я представляю вам своих помощников, друзей, питая нижайшую надежду, что их таланты будут полезны вам в будущем, ваше величество, – повинуясь повелительному жесту, мы называли свое имя и прикладывались к маленькой белой ручке, чьи тонкие пальцы почти сплошь покрывали драгоценные камни перстней. – Я в первый раз вижу вас не в цвете лоран, – дружелюбно заметила королева и улыбнулась, вызвав спазм у Мазарини и улыбку Ришелье. – Но красный еще лучше. Сама королева сегодня была в винно-красном бархатном платье, обильно украшенном гранатовыми слезами в золотой оправе. Такие же слезки украшали ее скромную прическу – лишь два белокурых локона, выпущенных на шею, оживляли почти монастырскую простоту. Плечи ее мягко окутывала белая газовая косынка, скрепленная треугольной гранатовой брошью в вырезе на груди. Словом, Анна играла сегодня за команду кардинала. Один кардинал смотрел на нее испытующе, а второй – влюбленно. Лицо ее, как всегда, было почти неподвижно, но тем важнее становилось то, что она выражала глазами – улыбалась тепло и снисходительно, смеживая длинные темные ресницы, внимала, не пропуская ни слова, ни взгляда, успокаивала – задерживая немигающий взгляд на лице собеседника. Она победила. За ней было будущее – в ее здоровом молодом теле, ясном уме, вознагражденном терпении и главное – в двух ее сыновьях, появившихся на свет благодаря множеству усилий и жертв тех, кто сейчас принимал взаимный оммаж будущего и прошлого, которое пока еще было настоящим. – Не допускайте ее к непосредственному управлению, – закашлявшись, в сотый раз повторил Монсеньер в сотый раз склоняющему голову Мазарини. – Только через вас. Гранды будут с упоением оскорбляться – воздавая за двадцать лет унижений. Гнуться перед ними она не может – потеряет лицо. Так что гнуться за двоих придется вам, Джулио. – Моя спина это выдержит, – улыбнулся Мазарини. – После Папской курии мне все кажутся простыми и наивными… – Ах, Джулио, как бы я хотел посмотреть на все это лет через двадцать… – прижимая к губам окровавленный платок, заметил Ришелье. – Когда созреет все то, что я посеял… – Я вам расскажу, в подробностях. Лет через двадцать. Никуда не уходите, – хмыкнул Джулио, вызвав у собеседника хохот. – Однако надо же узнать, что ответил его величество на мой меморандум, – повернулся Монсеньер к секретарю. – Дени, дорогой мой, что ответил король? – На ваше требование не заводить больше фаворитов? И отстранить Тревиля и Дэзессара? Нет, ваше высокопреосвященство, еще не ответил. – Еще жует? Ну так напишите, что я требую, чтобы его охрана разоружалась в моем присутствии, а моя охрана в присутствии короля – нет! Пусть глотает! И отдайте Шавиньи, пусть Леон лично вручит и доложит о реакции. – Ну как? – поинтересовался Арман на следующий день по прибытии Шавиньи из Лувра. – Его величество разгневался и сказал: «Не справедливее ли будут, если кардинал смешается с теми, кто окружает меня, нежели чем я смешаюсь с теми, кто окружает его?», – отрапортовал Леон. – Прекрасно. Значит, добавьте мое прошение об отставке. Не хочет – да Бога ради! Пусть сам готовит наступление в Рокруа, пусть сам пишет стратегию герцогу Энгиенскому – кстати, как там Клер-Клеменс? – Беременна, – мрачно сообщила Мари-Мадлен, роясь в канадской папке. – А шуму-то было. Сколь веревочке ни виться, все равно совьется в кнут… Чем вы его убедили, моя дорогая, когда он не хотел консумировать брак? – Да просто написала «Любите свою жену», а на следующий день казнили де Ту и Сен-Мара, – пожала плечами племянница. – Страх – лучший оратор. Людовик хранил молчание еще три дня, а потом прислал покаянное письмо, в котором соглашался на все, в том числе на вооруженную охрану кардинала в своем присутствии. – Де Тревиля и Дэзессара прогнал? – Прогнал, – кивнул Шавиньи. – И даже сжег вчера портрет Сен-Мара. Последний. – Ну прекрасно. Осталось договориться об условиях, на которых можно заключать мир с Испанией. Ничего не отдадим! Ни Бризака, ни Эсдена, ни Арраса, ни Бапома, ни Перпиньяна, ни Пиньероля. Эльзас и Лотарингия наши! Испанцы пусть не точат зубы на Савойю. Руссильон отныне и навеки наш! Тут он замолчал и схватился за бок. – Что-то колет, – задохнувшись, еле выговорил он. – Помогите мне лечь. Монсеньеру так и не удалось зайти к королю Франции в сопровождении вооруженной охраны – Пале-Кардиналь он покинул только в виде тела. Как ни бились мэтр Шико и Ситуа, допустив к больному даже Бувара – гнойный плеврит побороть не удалось. Жар, хрипы и колотье в груди все усиливались, и на Мари-Мадлен было страшно смотреть. Приехали племянники Монсеньера маршал Ламейере и адмирал Брезе – гордость нового поколения дю Плесси, поселились в Пале-Кардиналь – вместе с Альфонсом-Луи, который покинул Лион, чтобы занять высшую для духовного лица должность раздатчика королевской милостыни. Леон и Джулио не отходили от больного днем, Мари-Мадлен поставила себе кровать в спальне Монсеньера и сменяла на посту меня и мэтра Шико ночью. Маршал Аркур, блистательный победитель Савойской кампании, гнал коня день и ночь, чтобы разрыдаться в ногах Монсеньера. – Ну что вы, Анри, – растроганно повторял Монсеньер, погладив освободителя Турина по голове и задев жемчужную сережку, которой маршал был обязан своим прозвищем. – Вас ждут великие дела… Аркур тоже остался, устраивая грандиозные попойки по ночам, а утром неукоснительно являясь к ложу Монсеньера. Несколько раз Арману становилось лучше – так что он ел, пил и даже вставал. – Запри дверь, милый, – в один из таких моментов приказал он и полез в тайник, вынырнув оттуда с пачкой писем, перевязанных желтой лентой с красными шарами. – И разожги жаровню. Я удобно устроил его в кресле, пододвинув жаровню прямо на уровень его локтя. Он быстро просматривал письмо за письмом, по одному бросая их на угли, где они, корчась как грешники в аду, превращались в пепел. – Неблагодар-р-рный… – кувыркаясь на своей жердочке, прокомментировал Анхель Ризаниас ди Азиведу – большой зеленый попугай с мощным черным клювом, белой складчатой мордой и коротко обрезанным хвостом. Услышав шевеление из его угла, Пюизет прижала уши, а Базиль, развалившийся на кровати Монсеньера, зашевелил усами. – Политик обязан быть неблагодарным, – мягко возразил Арман – на эту птицу он не сердился никогда, даже после прицельного калометания в чашку с отваром толокнянки, впрочем, не особо вкусной и без птичьего помета. – Ведь власть – самая драгоценная и самая редкая вещь на этом свете, мой друг. И если властью по доброй воле делятся – то для того, чтобы ты сделал то, что не может никто. Никто из тех, у кого есть власть, иначе бы они сделали сами, не делясь могуществом. Так зачем идти их путями и повторять их ошибки? Скушай яблочко, – Арман скормил попугаю ломтик яблока, на что тот кувыркнулся еще раз и поблагодарил: – Спасибо, мой епископ! – Пожалуй, я сегодня в силах что-нибудь съесть, – потянулся Арман, напоследок раздув угли и кинув в жаровню желто-красную ленту. После обеда – куриного бульона и половины фаршированной перепелки – Арман сказал, что хочет поспать и улегся со мной в обнимку, попросив подбросить побольше дров в камин. – Мой мальчик с флорентийскими глазами… – потянувшись, он поцеловал мне веки. – Ты знаешь, что я оставил тебе этого Караваджо? – А свой портрет? – это волновало меня больше, чем чужой любовник с вороньим гнездом на голове. – Один из двенадцати Шампень сразу писал для тебя – на фоне там как раз висит Караваджо… – Благодарю вас, Монсеньер, – я боролся со слезами и победил – через нос они попали не в то горло и я закашлялся не хуже Армана. – Ах, мальчик мой… Как я тебя хотел, – думал, изжарюсь на огне скрытого желания… – запавшие глаза Армана заблестели и он на мгновение стал похож на победителя Ла-Рошели. – А ты ничего не замечал – как твой хозяин сгорает от страсти к тебе… – Я тоже сгорал, – оправдывался я. – Не мог представить, что такой великий человек может заинтересоваться таким ничтожеством, как я. – Дурачок… – ты себя не видел, что ли? Как на тебя девушки смотрят, женщины? Мужчины? Рошфор? – мне пришлось брать с него клятву, что он тебя не тронет. – А почему вы так долго ждали? – я взял его руку и приложил к губам. – Два года. – Я хотел тебя узнать. Испытать. Да и просто каждый день видеть тебя рядом было острым, громадным наслаждением. Мария Медичи сначала была вне себя от восторга… Потом-то, конечно, все поняла. – Испытал? – поежился я, вспомнив Шатонёф и выстрел разбойника в грудь Монсеньеру. – Когда ты кинулся под пулю, я чуть не умер от страха за тебя, – медленно проговорил Арман, приложив мою руку на грудь – где когда-то кираса получила вмятину от выстрела. – Понял, что люблю тебя – всей душой, а не только телом. – А телом еще тогда и не любили, – пожал я плечами. – Ох, мальчик… Я видел, как ты зажимаешься и заслоняешь низ живота в моем присутствии – и так этим поглощен, что не замечаешь, что твой хозяин в это время занят ровно тем же, – он прижался губами к моему виску. – Помнишь, как ты облил меня ромашкой? – И кинулся вытирать? – Да… Задень ты рукой на дюйм выше – наткнулся бы на такую дубину… – Арман… – я смущенно спрятал лицо в подушку. – Я вообще что-то такое впервые почувствовал, когда попросил у тебя дублет и получил его. – Из венецианского бархата? – захохотал Арман, впрочем, тут же начав кашлять. – Я надеялся, что ты попросишь поцелуй. Попросишь отдаться. Это в моих мечтах. А ждал – просьбы о деньгах, коне, отпуске… А ты захотел мой дублет. – Но я действительно его хотел. А когда примерил – у тебя в глазах было что-то такое… темное, грозное и запретное… – Я едва на тебя не кинулся. Прокусил себе губу и оставил синяк на ноге – чтобы не завалить тебя прямо перед зеркалом на ковре. – И зря, между прочим, – вздохнул я. – Я был бы счастлив. Я счастлив. Всегда был счастлив. – Я тоже, мой мальчик, – вздохнул он. – Это были счастливые двадцать лет. Ну не плачь… Не плачь… Я же лицо духовное, а не могу дать тебе утешения… – А ты попытайся. У тебя получается все, за что ты берешься, – поглядел я ему в лицо, двоившееся от слез. – Ну хорошо… – он начал вытирать мои слезы носовым платком. – Мы же не прощаемся навсегда. Мы встретимся, Люсьен. Обязательно встретимся. – На том свете – и что мы будем делать? Ну я, конечно, все равно рад, но вдруг я попаду на небо столетним дряхлым стариком? Или со снесенной ядром половиной головы? Или… – Это будет неважно, – мягко прервал меня Арман. – Там будет все по-другому, но прекрасно. – Как это – по-другому? – Будут важны совсем другие вещи, – пояснил он терпеливо. – Представь – когда ты еще не родился, что ты мог бы сказать, плавая скорченным в околоплодных водах? Что тебе тесно. Что у тебя зачем-то две дырочки в носу, хотя ты не можешь дышать в воде, глаза – хотя смотреть тебе не на что. Что у тебя зачем-то выросли ноги – а куда тебе бежать? И если б тебе сказали, что скоро ты будешь дышать, бегать, смотреть на Божий мир – ты бы поверил? Я не мог ничего ответить из-за рыданий, но, признаться, после этого разговора мне и впрямь полегчало. На следующий день Арману стало хуже, настолько, что он не смог даже сесть, чтобы поприветствовать его величество. Было странно видеть короля одного, без фаворита за плечом – а Людовик нуждался в поддержке как никогда! Слегка пошатываясь на страшно исхудавших ногах, он склонился над кардиналом, печально осведомляясь о здоровье. – Мы неустанно молимся о вашем выздоровлении, – тихо сказал король, уставив на Монсеньера огромные ввалившиеся глаза. – Сир, – спокойно сказал Ришелье, – это последнее прощание. Я утешаю себя тем, что оставляю вам государство на вершине славы и почета. Тогда как все ваши враги повержены и уничтожены. – Я уверен, вы продолжите службу во славу короля и Франции, – склонил голову король. – Кажется, вы собирались обедать? Давайте я вас покормлю. Его величество милостиво принял из рук Мари-Мадлен чашу с бульоном и принялся осторожно кормить своего первого министра с ложечки. – Ну еще немного… Вам необходимо поправиться, – король отдал мне пустую чашку и промокнул усы кардинала салфеткой. – У вас хорошо получается, – улыбнулся Арман. – Вы бы попробовали хоть раз накормить дофина, – объяснил король. – Ни секунды не сидит на месте. И чуть что – в рев. Вот Филипп – другое дело, спокойный малый. – Я счастлив служить вашей семье, сир, – заговорил кардинал громче. – И прошу вас позаботиться о моей. Он обвел рукой племянников, брата и взял за руку Мари-Мадлен, другую руку положив мне на плечо. – В особенности – мою племянницу, которую вы осыпали своими благодеяниями – молю вас, не оставьте ее и после моей смерти! Мари-Мадлен залилась слезами, лицо короля дрогнуло. – Разумеется, кузен, – он ласково притронулся к плечу Монсеньера. – Я никогда не оставлю ваших близких, – тут он обвел глазами всех присутствующих, отдельно задержав взгляд на моем зареванном лице. – Не волнуйтесь. – Я с радостью рекомендую вам Джулио Мазарини, – перешел к следующему пункту Ришелье. – Вы знаете его, вы ввели его в Совет, так не прекращайте пользоваться его службой и в дальнейшем, – глаза его загорелись бешеным, неистовым огнем. – Ему я доверяю как себе. Он будет вам полезен. Он будет полезен Франции! – Да, кузен, – благосклонно кивнул король. – Я воспользуюсь службой мсье Мазарини. Обещаю вам. Испустив вздох облегчения, Ришелье откинулся на подушки, не прекратив речи: – Свою племянницу я назначил душеприказчицей, сир. Именно ей я завещаю большую часть своего имущества. – Да, кузен, я позабочусь об этом, – кивнул король. – А вам, сир, я завещаю этот дворец, как вы уже знаете… – кардинал обвел рукой кабинет. – Да, кузен, – улыбнулся Людовик. – И золотую часовню, украшенную бриллиантами… – Да, кузен, – кивнул король. – И резной серебряный буфет. – Да, кузен. – И самый большой бриллиант из коллекции. – Да, кузен. – И восемь гобеленов… – Да-да… – я пожалуй, зайду еще завтра – вам надо отдохнуть… – неловко развернувшись, Людовик прошествовал к выходу, блестя спиной в черном ла-рошельском камзоле. – Хоть бы спасибо сказал… – просипел Арман. – Люсьен, догони его и скажи про «Персея и Андромеду» – пусть у короля будет полный комплект изображений его матушки… Я догнал его величество в галерее – он стоял спиной, разглядывал аллегорию «Триумф» кисти не то Пуссена, не то Вуэ, и напевал веселенький мотивчик. – Сир… – осмелился я к нему обратиться. – Слушаю, – он повернул ко мне залитое слезами лицо. Слезы текли у него по впалым щекам и падали на воротник, оставляя темные круглые пятнышки. – Молчи. Говорить буду я. Кузен не хотел, чтобы ты получил дворянство. Но возможно, ты теперь считаешь иначе? Вот грамота о пожаловании дворянства, подписанная мною лично. Впиши туда свое имя. – Сир! – упал я на колени. – Могу ли я просить вас оказать эту милость моей племяннице Коринне Бонасье и ее мужу? – я совершенно забыл, как зовут галантерейщика. – Я буду покорен воле Монсеньера. – Встань. Вас роднит еще и любовь к племянницам… – брови Людовика поднялись, но разгневанным он не выглядел. – Бери и поступай как считаешь нужным. – Сир, она воспитывает сына от сеньора Сен-Пре – Жюссака, – выпалил я, забирая грамоту. – Я буду счастлив, если мальчик получит если не имя, так сословие своего отца. – Кажется, я впервые узнал что-то, неизвестное кардиналу! – воскликнул король, двинул меня в плечо и повернул к лестнице. Стоявшие у подножия придворные, казалось, сейчас растерзают меня глазами на тысячу маленьких Люсьенов Лоранов. – Ну как? – сипло спросил Арман, когда я вновь уселся рядом с кроватью. – Мы беседовали о детях, – доложил я. – Король навестит вас завтра. На следующий день его величество вновь заверил кардинала: – Будьте спокойны, ваши советы для меня священны. Хоть я надеюсь очень нескоро ими воспользоваться. – Я не поеду в Сен-Жермен, обоснуюсь в Лувре, пока ваш дядюшка болен, – ободряюще сжав ручку Мари-Мадлен, предупредил его величество. – Держите меня в курсе, – приказал он Мазарини, кивнул мне и отбыл. В следующий раз король и кардинал увиделись довольно скоро, через полгода, – но не на этом свете. К вечеру у Армана начался жар, усилилась боль в боку. – Скажите, сколько мне осталось? – обращаясь к мэтру Шико, Арман был спокоен, хоть и дышал так шумно и тяжело, словно в его груди что-то рвалось при каждом вдохе. – Ближайшие сутки станут решающими. Либо вы поправитесь, либо…– медик не договорил. – Спасибо, – улыбнулся кардинал. – Я на удивление сносно себя чувствую. На следующий день он причастился, соборовался, получил отпущение грехов у епископа Шартрского. – Вы простили своих врагов? – спросил епископ. – У меня не было врагов, кроме врагов государства, – отрезал Ришелье. Епископ не стал возражать, и довел Таинство до конца. Затем кардинал благословил всех слуг, включая садовников, кузнецов и конюхов, поговорил с Огюстеном Клавье, Буаробером, Сюбле де Нуайе, Леоном Шавиньи, Россиньолем и Ситуа. У постели остались мэтр Шико, Шарпантье, Рошфор, Мазарини, я и Мари-Мадлен. – Споем? Или сыграем в карты? – пошутил Монсеньер – жутко было глядеть, как кривится его лицо, измазанное елеем. – Дядюшка! – Мари-Мадлен кинулась ему на грудь и зарыдала так, что у меня закололо сердце. По лицу Рошфора текли слезы, Шарпантье давился воротником, а я… Мне казалось, что я смотрю на все со стороны. – Дядюшка! – отчаянно, громко, жалобно, как покинутый ребенок, закричала Мари-Мадлен, на что он со слезами ответил: – Я любил вас больше всего в жизни… Мне неловко будет умирать перед вами… Прощайте, моя дорогая, моя любимая девочка… Повинуясь его знаку, Рошфор поцеловал ему руку. Кардинал тронул его лоб губами, блестящими от миропомазания. Мазарини поцеловал его в губы. Как и Мари-Мадлен. Ее увел совсем не изящно воющий Рошфор. – Дени… Будьте счастливы… – погладил Арман щеку секретаря – из носа у того текло, он рыдал как помешанный. – Ну вот и все, – кивнул он медику, и мэтр Шико, таща на себе захлебывающегося Шарпантье, вышел, тщательно прикрыв за собой дверь. – Любимый мой мальчик… Ты помнишь? Мы встретимся, – Арман улыбнулся. – Мы обязательно встретимся! – я почувствовал, как какая-то мягкая лапа нежно, но властно оттакивает меня от него. В последний раз поцеловав его в лоб и сжав остывающую руку, я растянулся на полу. – В руки Твои, Господи… – услышал я, прежде чем упасть в черную пропасть.