Дьявольские силки

Олег прикрывает глаза и устало массирует переносицу, надавливает большими пальцами на уголки глаз, так что под закрытыми веками вспыхивают цветные круги, никакой магии не нужно. Он чувствует усталость - отвратительную, тошнотворную, неумолимо накатывающую волнами; волны противно заливаются за шиворот и кажется, что воздуха не хватает, мир вокруг серый, тяжелый, как столб воды, что давит на тебя на глубине. Хотя, наверное, если бы его уволок на дно Чёрного озера Гигантский Кальмар, и то было бы проще. Потому что осенний семестр уже вовсю набирает обороты, и неизбежно близится тот момент, когда пора будет рассказывать про Патронус. Теоретическую часть Олег конечно знает блестяще - что представлять, на чём концентрироваться, какие формы обычно принимают телесные Патронусы, их особые свойства и даже соотношение с личностными характеристиками владельца. Что значит, если с конца палочки срывается огромный весёлый лаборадор, юркий окками или фестрал с кожистыми крыльями. Всё это он может рассказать хоть среди ночи с закрытыми глазами. Чего он не может - так это собственно вызвать Патронуса. Максимум, что выходит в последние годы - увидеть, как из серебристо-белой пелены тумана сплетается тень какого-то зверя, отголосок, умирающее эхо, растворяющееся полностью уже через пару секунд. Бесформенный кусок его души, который не знает, кто он и что он, где его ждут и даже сколько у него лап - и есть ли они вообще. Патронус ведь действительно говорит очень многое о своём владельце, отзеркаливает тени, прячущиеся в тёмных закоулках его души, высвечивает их - надо только уметь читать такое. Олег с раздражением повторяет связку движений для вызова Патронуса, произносит заклинание, но в этот раз нет даже проблеска той самой бесплотной звериной тени, потому что он устал и давно уже не верит, что когда-нибудь его Патронус обретёт полную жизнь. Вот такой вот душевный инвалид. Это ведь даже не самое критичное заклинание для волшебника, оно просто очень… показательное. А скоро ему выходить перед классом, долго рассказывать о том, как красив и незаменим Патронус - чтобы потом не показать своего. Конечно, всегда можно обратить слабость в силу, на собственном примере проиллюстрировать важную мысль о том, что Патронус может не получаться даже у очень хороших, просто не очень счастливых волшебников, что это не стыдно и не плохо, просто такова жизнь. Эту мысль обязательно надо доносить молодым поколениям - Олегу вот никто не потрудился в свое время подобное объяснить, пришлось доходить своим умом; только вот Олегу всё равно стыдно, и даже не из-за некой иллюзии могущества или мастерства, которая может рассеяться у студентов, а иллюзии о том, что у Олега Евгенича, солидного и весёлого профессора Меньшикова, требовательного, но обаятельного, всё в жизни хорошо. Наверное, эта иллюзия ему дороже всего и с каждым годом разбивать её собственными руками всё тяжелее. Олег делает медленный вдох, прикрыв глаза, и такой же медленный выдох, стараясь поймать то самое что-то, неуловимое, звеневшее в нём в юности, словно натянутая струна - звеневшее так недолго, но так отчётливо. Жизнь тогда казалась настоящей и яркой, полнокровной, стоившей того, чтобы её жить - она, конечно, и сейчас стоит, главное, не вспоминать о том, как это ощущалось когда-то. Наверное, это подкрадывающийся закат молодости гложет - это только в советских фильмах и отвратительно жизнеутверждающих американских книгах по самопомощи говорят, что в сорок лет жизнь только начинается, но ему-то уже изрядно за сорок, и она всё никак не начнётся. Он опять сосредоточился не на том. Он заставляет себя улыбнуться - часто улыбка против воли тянет за собой и отзвук ощущения счастья, такая вот лазейка в ткани бытия. Притворяйся так, чтобы поверить себе самому, сыграй такую жизнь, которой бы хотел жить. От поначалу вымученной, плоской улыбки всё равно неизбежно приподнимается настроение и получается уцепить это ощущение за хвост. Надо только раздуть его в себе, бережно, словно тлеющий уголёк, который может вспыхнуть восхитительным алым цветком, если дать ему достаточно внимания и кислорода - и тогда на этом раздутом, фантомном счастье можно будет сплести себе такого же фантомного, но всё же Патронуса. Только вот с каждым годом выходит всё хуже, словно он теряет что-то важное, как будто забивается в консервную банку мягким брюшком как рак-отшельник. Он чутко настраивается на это нежно резонирующее - почти эхом - ощущение счастья, вспоминает счастливые моменты жизни, пытается выстроить из них ту опору, которой так не хватает для полноценного заклинания. У него нет того самого, одного центрального счастливого воспоминания, которое стало бы ключом, поэтому приходится пользоваться топорно сработанными отмычками. Олег медленно проделывает все до боли знакомые движения, произнося на выдохе заклинание и вкладывая в него всё, что только может вложить - и открывает глаза. Чтобы увидеть всё такую же смутную, неясную тень, растворяющуюся в эфире, как смытый волной замок из песка на берегу - она так же оплывает, оползает, теряет какой-то внутренний стержень. Олег резко оборачивается на звук и с ужасом - хотя, что уж там, ужас слово слишком сильное - с отголоском какого-то обречённого понимания видит, что из собственного камина на него смотрит голова чёртова Саши Петрова. И, судя по выражению Сашиного лица, тот уже успел увидеть достаточно. Он, кстати, никогда, кажется, не видел Сашу таким растерянным - тот явно не знает, как повести себя в следующую секунду, обратить ли всё в шутку, молча ли уйти, сделать ли что-то другое, что спасёт положение, можно ли его вообще спасти? И всё-таки его взгляд Саша встречает уверенно, как всегда с легким оттенком вызова, не оскорбительного, наоборот, бодрящего, что ли. Саша в принципе любит ходить по краю, заглядывать в бездны, бросать вызов чему угодно - вечно эта его откинутая голова, так что видно, как ходит его острый кадык. Честно, Олега эта шея временами - хотя ладно, хватит кокетства, каждый чёртов раз - зачаровывает, и он иногда думает о том, как бы смотрелись его собственные, достаточно смуглые ещё от летнего солнца ладони на чужой светлой коже. - Добрый вечер, чем обязаны-с? - он спрашивает Сашу с насмешкой, чуть роняя голову в шутовском полупоклоне и присаживается, опираясь на стол, старается смотреть весело и невозмутимо. Саша нервно облизывает обветренные губы, а затем глядит в глаза прямо, с каким-то почти удивительным спокойствием, словно не подглядел только что случайно за беспомощностью глубокоуважаемого - и, видимо, глубоко несчастного - профессора Меньшикова. Честно говоря, самому Олегу ситуация кажется почти унизительной. Саша откашливается, потом вдруг его голова исчезает из каминного пламени - как выясняется, ровно для того, чтобы сам Саша пятью секундами позже вышагнул из камина целиком. Правда, он тут же спотыкается о низенькую каминную решётку, оберегающую пол от выстреливающих из очага угольков, и чуть не вываливается на ковёр в хогвартских цветах, чем хоть сколько-то уравновешивает хрупкость положения. Теперь они, в общем-то, оба в дураках - только вот ухмыляется Саша так, что и не кажется, будто он так считает. Вот кто действительно умеет обращать силу в слабость и разыгрывать дурной расклад безукоризненным мизером в тёмную. - Я к вам, Олег Евгенич, - говорит Саша с этой своей невыносимой мягкой хрипотцой; его голос всегда звучит так, словно перед этим он полночи кричал во всё горло на каком-нибудь маггловском концерте, но всё равно счастлив тебя видеть. Саша и правда почти всегда умудряется говорить как-то так, что кажется, будто ты и правда важен и значим, что ты - в центре его внимания. В общем-то, Олег вполне может понять обожающих его студентов; но что дозволено Юпитеру… Олег же на Юпитера явно не тянет, максимум - на быка, от отчаяния похитившего Европу. - Я заметил, - отзывается он всё с той же снисходительной усмешкой и даже приподнимает брови, мол, вижу. Саша не обижается, наоборот, коротко смеется. - Вообще, я хотел поговорить про одного из младшекурсников. - Но?.. - это “но”, кажется, и правда звенит в воздухе. Саша как-то рвано пожимает плечами. Потом всё-таки собирается с мыслями и говорит: - Мне кажется, я не вовремя. Олег только отмахивается, и это не столько хорошая мина при плохой игре, сколько констатация факта - одиночество и сосредоточенные попытки вызвать Патронус ему не помогут. Этот вечер ничем не отличается от других таких же, полных бесплодных попыток, так что тот действительно не мешает. - Выкладывайте. - Может, пойдем покурим заодно? - вдруг предлагает Саша, и это страшно заманчиво, но он твёрдо отказывается - только дурных привычек ему не хватало, Олег помнит, как легко они приобретаются. И под дурной привычкой он имеет в виду совсем не сигареты - Сашу, сидящего рядом на лавке и затягивающегося, как мальчишка, курящий пятую по счёту в жизни сигарету. Потому что Саша кидает на него такие взгляды, что хочется потуже затянуть галстук и застегнуть пару пуговиц, хотя это, конечно, всё иллюзии и игры дурного воображения - Саша молод, хорош собой и одним взглядом своих обжигающе-ясных глаз может очаровать любого. И никакой Амортенции не надо, так что зачем ему немолодой и закрытый профессор Меньшиков. - Давайте, выкладывайте, - ещё раз повторяет он и усаживается поудобнее на краешек собственного стола. Саша пожимает плечами и садится в стоящее у камина кресло, даже не спросив разрешения. - Короче, - начинает Саша, и Олегу приходится подавить невольную улыбку. Всё-таки есть в Саше что-то такое, родное, домашнее, что он оставил, уехав много лет назад из России. И Саша, отучившийся в Хогвартсе и еще пару лет проигравший в профессиональный квиддич в европейской лиге, умудрился как-то это всё не растерять, пронести в самом сердце, так что каждый раз задевает в его сердце какие-то дикие ностальгические струны. - Есть у меня младшекурсник, Питерс. Очень смышлёный парень. Олег кивает, он помнит мальчишку, и правда толковый. - Он всё ещё панически боится подняться выше, чем на три метра над землёй. - Ноябрь же уже. Насколько я помню, к этому моменту уже положено сносно держаться на метле. Саша кивает, нисколько не задетый замечанием. - Я уже кучу всего перепробовал, - честно говорит он, и видно - правда перепробовал, причём не злится, скорее, не хочет сдаваться. - Он наотрез отказывается. Каждый раз начинает рассуждать о том, какие травмы люди получают при падении с метлы, о том, как его брат чуть не разбился насмерть однажды, о том, что некоторые великие волшебники обходились и без этого. Ну вы поняли, короче. - Короче, понял, - усмехается Олег, но выходит совсем как-то беззлобно. Он вдруг, только сейчас видит в Саше этот огонь, который не жжёт, но греет. Саша не просто неприкаянный бездельник, из-за травмы переехавший на скамейку запасных на очень долгое время, кажется, он пришёл в Хогвартс из любви - и учит тоже из неё; до сердца Олега проще всего достучаться именно этим - любовью к тому, что делаешь, и Саша и так-то уже забрался куда-то слишком глубоко под кожу, как осколок ледяного стекла, который носило в крови бедного Кая. - А от меня вы чего хотите? Сашу его не слишком-то вежливые формулировки совершенно не смущают. Он чешет в затылке, встрёпывая волосы, и говорит: - Вообще, он - ну, Питерс, страшно вас уважает. Говорит, хочет быть, как вы. Олег только приподнимает бровь. Хотя, честно говоря, он и правда удивлён. Он как-то раньше не замечал особой любви со стороны студентов - хотя, быть может конечно, потому что всегда держит дистанцию и замечать не желает. - И что же вы предлагаете? - Помочь, - очень просто говорит Саша. - Он вас уважает. Если вы бы как-нибудь пришли, было бы здорово. Не-не, - быстро говорит Саша, видимо, что-то такое заметив в его взгляде. - Я не говорю, чтобы вы летали. Просто поговорить с ним, сказать, что, ну… Не знаю, ободряющее что-нибудь. - Рассказать душераздирающую историю о том, как я боялся впервые полететь на своём дереве? - усмехается он и слишком поздно понимает, что именно сказал. Не стоило Саше напоминать о традициях Колдовстворца, ой не стоило. Даже если прямо сейчас Саша благоразумно удержится от комментариев, когда-нибудь он обязательно не преминет воспользоваться этим знанием. Саша от комментариев воздерживается, хотя взгляд его загорается, и выдает размытое: - Примерно. - Приду, - серьезно обещает Олег. - Ну а теперь, - он с преувеличенным энтузиазмом хлопает в ладоши и потирает их. - Значит, решено, и вы можете идти? Саша кивает. Встаёт. Смеривает его долгим, каким-то продирающим до костей взглядом, и вдруг падает обратно в кресло, откидывается, забрасывает ногу на ногу, нахально приподнимает брови. - Знаете, Олег Евгенич, я тут подумал. - Это вы конечно зря. Саша не обижается - он вообще, кажется, на такие поддёвки не обижается, только сам смеётся. - Мне кажется, я вас отвлёк от подготовки к занятиям. И теперь просто обязан, - Саша выделяет каким-то ужасным придыханием последнее слово - как-то вам это компенсировать. Олег смотрит в эти бесстыжие светлые глаза и хочет предложить ему в качестве компенсации убраться отсюда. - И как же вы намерены компенсировать моё бесценное время? - вместо этого интересуется он. - Мне показалось, - осторожно начинает Саша, так осторожно, словно протягивает кусок мяса фестралу и ждёт, что тот отхватит ему руку по плечо, - что у вас были некоторые… затруднения при подготовке к занятию. - Что это у нас тут, кружок скорой педагогической помощи? - Но вы же не можете вызвать полного Патронуса? - с вызовом отвечает Саша, отбрасывая эту несвойственную ему осторожность, которая выглядела не столько деликатностью, сколько задумчивой прогулкой по минному полю. - Не могу, - пожимает плечами Олег. - Многие не могут, это нормально. И это правда. Другое дело, что за много лет от этой правды так и не стало легче - особенно потому, что у него в жизни уже был период, когда почти получалось, и с тех пор он всё дальше отходит от этой точки, и возврата нет, только прошлое затхло дышит из-за плеча. - Я тоже очень долго не мог, - кивает Саша. О нет, только не снисхождение. Только не снисходительные поучения жизни от двадцати-сколько-там-летнего золотого мальчика, у которого всё в порядке и поэтому он смог наскрести себе счастливое воспоминание. Наверняка какой-нибудь сопливый первый поцелуй или первая игра в квиддич, или что там ещё по стандартной программе. - Очень рад, что вы в результате преуспели, - сухо говорит Олег. Хорошая мина при плохой игре сегодня отчаянно не выходит, выходит только очень плохая. В комнате жарко натоплен камин, так что хочется расстегнуть манжеты и расслабить воротничок, но под пристальным Сашиным взглядом, каким-то очень понимающим, он чувствует себя практически обнажённым, так что узел галстука не ослабляет. Саша ухмыляется и беззастенчиво спрашивает: - Вы не хотите слушать, не так ли? Только я всё равно расскажу. Олег пожимает плечами - делай что хочешь, вздорный мальчишка, раз тебе так хочется. Клара Карлу читала морали, у Клары для Карла морали нет. Саша же вдруг становится серьезным, чуть подаётся вперед в кресле, опирается локтями о колени и смотрит долгим, пронзительным взглядом, облизывает губы прежде, чем начать: - Я на старших курсах сто лет провозился, вызывая Патронуса. Месяцы, наверное, если не целый год почти, - он пожимает плечами, скорее в ответ на какие-то собственные незаданные вопросы. - И не получалось, вообще. - А потом вы нашли своё счастливое воспоминание и зажили беззаботно, - хмыкает Олег, передразнивая Сашины интонации; честно говоря, эту сказочку о правильном воспоминании он слышал - и сам пересказывал - уже не раз, и выслушивать очередную её бесконечную вариацию ему не хотелось. - Неа, - говорит Саша и даже откидывается на спинку кресла, почти что разваливается в нём, и совсем как-то не сердится. Смотрит на него так, будто что-то такое понимает. - У меня его не было. Мало того, - он улыбается этой своей невозможной улыбкой, в которой один уголок рта приподнимается чуть выше другого. - Моё счастливое воспоминание появилось только несколько лет спустя после того, как я научился вызывать Патронуса. Олег приподнимает бровь. Комментировать эти феерические истории успеха как-то иначе он не собирается. Это почти как раздражающие рекламные вкладыши в газетах с броскими заголовками вроде “Всё ещё не знаете, как вывести разумную плесень из вашей лаборатории раз и навсегда?”, которые он испепеляет, не вчитываясь. Но Саша продолжает и сам: - Я научился думать о хорошем, собрал это воспоминание сам. Оно даже не воспоминание толком было, так, какие-то счастливые кусочки из детства сначала. Но их не хватало, и пришлось добавить ещё и мысли о том, как я благодарен судьбе за всё. За то, что я волшебник, за родителей, за хороших учителей, за возможность заниматься тем, что мне интересно. Счастливые мысли о будущем. Даже тупо о том хорошем, что происходит каждый день. Надо же, у ершистого, ерепенистого, уверенного и на вид совершенно беззаботного Саши не было безоговорочно счастливого воспоминания для того, чтобы счастья хватило на Патронуса, и ему пришлось сшить себе этакое чудовище Франкенштейна. Любопытная мысль. - Захватывающая история, - наконец, роняет Олег, надеясь, что Саша расслышит весь тот скепсис, что протестной волной вздымается в груди, когда он слышит такие истории. Потому что Олег, вообще-то, тоже пытался, только у него и так не вышло тоже. - Мне что прикажете делать с вашими откровениями? - Делать то же самое. Саша достает палочку, взмахивает ей, не задумываясь, и стоит только заклинанию соскользнуть с его губ, как из серебристого тумана сплетается огромный лохматый пёс, такой же отвратительно жизнерадостный и наглый, как сам Саша, проносится по кабинету, беззвучно гавкая и виляя хвостом. Кружит вокруг Олега, оставляя туманный серебристый шлейф и чуть ли не ластится к рукам, умирая от счастья и любви ко всему на свете. И это Саше-то не хватало счастья, чтобы вызвать Патронуса. Кому тогда вообще может хватать? - Думайте о хорошем, - говорит Саша, рассеянно следя глазами за своим Патронусом. - Обо всём хорошем, что было, есть и обязательно ещё будет. Тон у него совершенно не снисходительный и не самоуверенный, отчего не легче - так хотя бы можно было бы надавать ему по мозгам да выставить к чёртовой гриффиндорской матери, но Саша, кажется, и правда пытается помочь. - Лекции мне читать будете? - усмехается Олег, но как-то уже совсем беззлобно, сил показывать зубы не осталось. Саша, в конце концов, такой человек, который действительно зачем-то может делать такие вещи из альтруизма. Олег вздыхает, закрывает глаза и думает о хорошем. Он вспоминает Никиту. Потому что когда-то мысли о нём шли в неизбежной связке со словом “хорошо”, словно были сплавлены в одно неделимое, и до сих пор эта нить не разорвана до конца; потому что как тогда, в начале их знакомства и первые несколько лет, он не был больше счастлив ни разу в жизни. Рыжеватые встрёпанные волосы, весёлые глаза и какое-то вечно смешное выражение лица вызывали в нём нежность поистине чудовищную, он и не знал, что может вместить её столько - вместить и не расплескать, не растерять в любой шторм. Никита не блистал, но колдовал как дышал и, что важнее, как сейчас понимает Олег, не боялся жить. А вот он сам - боялся. Тогда только-только подкрадывались нулевые, и наладился контакт с зарубежным магическим сообществом, железный занавес наконец пал, и в магической России потянуло ветром перемен. Не только колдовских - каких-то общечеловеческих. Там, на Западе - хотя для Олега это давно уже здесь - магическое сообщество принимало многое. И склонность волшебников к партнёрам своего пола - тоже. А в едва-едва постсоветской магической России ортодоксальные патриархи отечественного колдовства хмурились и предлагали вернуть статью для подрывающих основы магического сообщества, и Олег привык прятаться и отрицать. И в итоге тем главным, что и разъело счастье, растворило его, словно едкий эликсир, оказался всё тот же страх. Сейчас всё это уже было в прошлом - и Никита, и та жизнь, теперь он был профессором Хогвартса, пользовался уважением в магическом сообществе, всё у него было неплохо, только вот счастлив он всё-таки тоже не был. И страх, давно уже иррациональный - остался. О страхе он больше думать не хочет, потому что это те оковы, что удерживают его на месте, не дают воли той серебристой птице или зверю; не дают им наконец обрести себя - тело и целостность. Когда-то раньше он видел смутную тень своего телесного Патронуса, но страх и тоска с годами задушили всё, что оставалось хорошего, и теперь в воспоминаниях больше боли, чем нежности. Он даже не пытается произносить заклинание в этот раз - снова думал не о том. Открывает глаза, смотрит на притихшего Сашу и внезапно спрашивает: - А какое у вас теперь счастливое воспоминание? Саша поднимает голову и улыбается, ясно и абсолютно уверенно: - Моя первая игра на Кубке. Огромный стадион, и ты чувствуешь его, всех этих людей, их отдачу. Чувствуешь, что не один, и это какой-то совершенно особенный диалог. Олег не любит быть в центре такого навязчивого внимания, но может признать его прелесть для других. Но у него чего-то такого масштабного, кажется, и правда нет, так что остается только искать счастье попроще, пообыденнее. Он собирается с мыслями ещё раз. В конце концов, Саша ещё в школе был достаточно упрям, чтобы научиться, а он десятки лет валандается, жалея себя. Олег концентрируется: он снова думает о Никите, ещё раз, теперь уже о хорошем. Только о том, что было важного и искреннего - а искренности Никите всегда было не занимать; он собирает память о счастье из каких-то совершенно бытовых мелочей, поцелуев украдкой в тёмных закоулках и совместной работы, из дурацкого венка из ромашек, сплетённого в тот день, когда они аппарировали в какое-то забытое богом место на целый день, из улыбок и носимого украдкой кольца. И если думать только об этом, то на душе теплеет. Но всё-таки недостаточно. Потому что на одном только прошлом счастья не выстроишь. В настоящем же у него Хогвартс, студенты, спокойная жизнь, в которой всё и правда неплохо. А теперь ещё - Саша. Саша теперь тоже часть этой жизни, и от него отчаянно веет домом, что ли. Частицей того, что чувствуется тем особым теплом, которое мы так ясно помним из детства, и именно к этой обманчивой Сашиной простоте его так сильно и тянет. К дурацким шуткам и улыбке, которую против воли пытаешься отзеркалить, так же приподняв уголок губ. Ещё Саша - это бесстрашие. Саша - та самая надежда на новое будущее, которой Олегу так порой не хватает. Олег медленно открывает глаза, прочищает горло и, глядя на напряжённо следящего за ним Сашу, произносит заклинание. И продолжает держать в уме с таким трудом собранное зыбкое ощущение счастья и пронзительной надежды, глядя на то, как неуверенно дергается серебристый туман, силясь вылепить себя в форму. В этот раз что-то действительно ощущается по-другому. Новым кажется не только это чувство тепла и причастности, не-одиночества, которое у него вызывает один Сашин вид, но ещё - благодарность; потому что он не просил этих дурацких советов и вообще лезть в свою жизнь, но сейчас, даже если опять ничего не получится, он всё равно почему-то чувствует себя не так паршиво. Потому что кто-то просто вот так взял и принял в нём участие и не собирается его осуждать. В его жизни и так было более чем достаточно желающих перемыть ему кости под маской благожелательности. Да и в крайнем случае, если ничего не выйдет, можно будет позвать Сашу на занятие для демонстрации его собственного Патронуса - всё равно у Саши не так уж много пар в течение дня. Эта мысль тоже приятно согревает - мысль попросить кого-то о помощи, не боясь косого взгляда в ответ. С кончика его собственной палочки срывается яркий, сияющий клубок и расправляет крылья. Птица, у него птица. Сорока, кажется - он слишком ошеломлён, чтобы мыслить трезво, и просто следит взглядом за кружащей под потолком птицей, запрокинув голову и улыбаясь. Он очарован. Он разглядывает свой Патронус так долго, что когда наконец приходит в себя и оборачивается, чтобы поблагодарить Сашу - он ещё даже не знает, какими словами выразить всё то, что чувствует - видит только опустевшее кресло. Саша тихо ушел, оставив его наедине со своим обретённым Патронусом, чтобы не мешать, и его беспокойный серебристый пёс тоже тихо растаял. Таких, как Саша, надо показывать в трофейном зале как образец эталонного гриффиндорца. Олег улыбается себе под нос. На следующее утро Олег получает принесённую крохотной заспанной амбарной совой записку, в которой Сашиным почерком выведено: “Напоминаю про Питерса. P.S. Покажете, как летаете на дереве?”. Олег коротко смеется и выбрасывает дурацкую записку в камин - чтобы не было искушения её оставить, потому что подобная сентиментальность бы точно стало бы началом конца. Олег распахивает дверь, взмахивает палочкой, и по классной комнате вперёд него стрелой проносится серебристая сорока, вызывая восхищённые вздохи студентов. Кружит, затем опускается на преподавательский стол и зычно - его собственным голосом - сообщает: - Заклинание Патронуса. Открываем учебники на странице триста девяносто четыре. Он входит в класс следом и ловит десятки полных восхищения взглядов. ---------------- Если кому интересно про сороку: https://patronusmeaning.tumblr.com/post/151034504252/patronus-analysis-029-the-magpie-those-with-the