Новые злые

«Слава не умрет». Слова стучат у Фаллена в голове, пока Охра тащит его куда-то по коридорам мэрии. Позади остались запутанные коридоры подземных карцеров, захламленные коридоры нижних этажей — кажется, там устроили внеплановый штаб, какая-то лестница, отзывавшаяся болью за каждый шаг. Эти слова — единственная причина, ради которой Фаллен готов смириться с произошедшим. Фаллен вообще умный мальчик, а еще практичный — он успел неплохо изучить Охру и понимает, что своим неповиновением может сейчас испортить все и себе, и Славе. А если Охра просто врет, то рано или поздно Фаллен удушит его во сне его же шарфом. Охра бережно опускает свою ношу на кровать, после вынужденной балетной стойки мягкий матрас кажется филиалом рая на земле. Сейчас бы закрыть глаза — и вырубиться часов на 20, а лучше на пару суток, но нельзя. -Что значит Слава не умрет? - немедленно задает вопрос Фаллен, как только Охра появляется снова в поле зрения. В руках у него пачка ватных дисков и бутылочка с антисептиком, грядет малоприятная экзекуция, но сейчас Фаллен согласен на что угодно — даже на еще пару часов в камере — лишь бы Охра объяснил, что он такое странное придумал. -То, что Слава не умрет, - маска из крови, грязи и пыли искажается ехидной улыбкой, Фаллен готов снова вцепиться в эту наглую рожу, разодрать ее, выцарапать глаза. Порыв остывает в неожиданном припадке запоздалого страха. Только сейчас — не в холле, не в камере — до него доходит, что случилось. Провал, катастрофа, тщательно готовившаяся операция разлетелась в клочки. И все они в руках тех, кого милосердие не отличало никогда. -Расскажи, - устало просит Фаллен, шмыгая носом и растирая по лицу засохшую кровь. - Пожалуйста. Сил на игры у него нет никаких, единственное, чего бы он хотел — это проснуться и чтобы ничего не было — ни попытки переворота, ни ужасной бойни в городе, ни разговора с мэром. Охра, пожалуй, пусть остается — такой, каким он был последние недели, оттаивающий, почти человечный. Фаллен даже убедил его снимать шарф, когда больше никого нет — подумаешь, какие-то шрамы, что он их, не видел что ли никогда? Охра отставляет в сторону пыточные инструменты, стягивает ветровку, пропахшую гарью и кровью — этот запах Фаллен никогда не забудет, садится на кровать рядом — и нерешительно вначале протягивает, потом отдергивает руку. Этот неуверенный жест так разительно невозможен для хладнокровного убийцы, порешившего без зазрения совести десяток подпольщиков, и так характерен для того Охры, который пару раз ухитрился на несколько минут задремать в его присутствии и сам этого испугаться, что Фаллен плюет на подкатывающий к горлу комок страха, от которого избавиться будет очень сложно, и сам подбирается поближе, охая при каждом движении — перенапрягшиеся мышцы высказывают все свои мнения о работе в ближайшую неделю, прижимается здоровой щекой к плечу Охры, закрывает глаза. -На завтра назначена показательная казнь, - со вздохом начинает Охра, - Гнойного демонстративно расстреляют на площади Цветов. Фаллен вскидывается, с возмущенным недоумением даже не сумев подобрать слов — соврал, что ли? И зачем тогда весь этот цирк, сам что ли не понимает — если они Славку убьют, рано или поздно Фаллен глотку перегрызет за него, зубами, если понадобится. Охра же сам с Мироном с детства дружит, сам за него готов был и Славу, и кого угодно на ремни порезать, должен же понимать, что есть границы, после которых ничего, кроме мести, не бывает. -Тихо ты, тихо, - тяжелая ладонь Охры ложится на плечо, притягивая Фаллена обратно. - Гнойного, не Славу. Сопротивляться бесполезно, но смысла уточнения Фаллен так и не может уяснить. Гнойный — это и есть Слава, их не разделить. Без Славы не было бы ни Панча, ни сопротивления, ни безумного плана. Видимо, на лице у него все это отражается так ярко, что даже последствия милой прогулки на поводке не могут скрыть, поэтому Охра принимается поспешно объяснять, пока не пришлось успокаивать очередной оплеухой. -Это постановка будет. Спектакль, понимаешь? Славу торжественно протащат через толпу, он что-нибудь героическое скажет, люди преисполнятся праведного негодования на нас-сволочей, глас народный убивающих. Потом в него выстрелят, да дай же сказать, из пейнтбольного ружья, краской, слышишь? Синяк будет, ничего больше, да честное слово, только синяк. Он упадет, мои ребята его быстро оттащат, чтоб никто не вздумал поклониться павшему герою. Толпа поднимется, люди вообще очень предсказуемые, сам же знаешь, сметут заграждения, устроят панику и хаос. В этом хаосе, - Охра довольно скалится, как чеширский кот, - исчезнут мэр, его охрана и, - пауза достойна примы МХАТА, - Охра. Там еще пожар будет, сгорели — и все тут. Фаллен недоуменно хлопает глазами, пытаясь уложить в голове сумасшедший план. Настолько сумасшедший, что может сработать? -И что дальше? - первое, что вырывается, а следом за ним — идиотская мысль, которая просто не может быть правдой, ведь не может же? - А Мирон знает? Охра отводит глаза, в которых прыгают уже не смешинки, а целые чертята. Фаллен с минуту смотрит на него, а потом с хохотом сгибается пополам, падая на колени первому помощнику мэра. Наебать собственное начальство, заставив его плясать под свою дудку, устроить такое представление и все это под носом у всеведущего, всемогущего мэра. Вот уж воистину — бревно в собственном глазу! -Не знает он, - усмехается Охра, с облегчением поглаживая Фаллена по плечу. - Мне нужно, чтобы все было максимально естественно. Не хватало еще, чтоб он своей импровизацией испортил очередной план, я же не удержусь и придушу его прямо там. Фаллену вдруг становится так легко, как будто с плеч сняли сизифову ношу. Можно не чувствовать себя ублюдком, которого тянет к потенциальному убийце лучшего, самого близкого друга. Можно спокойно перевернуться на спину, не слезая с колен и даже улыбнуться разбитыми губами, потому что завтра все закончится, обязательно. -А дальше-то что? - как ребенок, вспомнивший про то, что ему недорассказали сказку, спрашивает Фаллен, с усилием, достойным всяческих похвал, обхватывая Охру за пояс со спины. - Пропадете вы, и чего? -Мирона и Славу я отправлю к морю, есть у нас там один конспиративный домик. Частное владение, никаких соседей и вообще никого на много километров вокруг, пересидят там, потом решим — может пластику им сделают, не знаю еще, там разберемся. А у города будет новый мэр, - тут Охра неловко замолкает, мнется, поджимая губы и как будто решая — говорить, не говорить, - только не смейся, - и Фаллену немедленно хочется сначала рассмеяться, а потом поцеловать его, - Иван Евстигнеев. Смехом Фаллен все-таки разражается, сдержаться выше его сил, затыкается с трудом, только потому, что в глазах Охры — а он все равно будет называть Охрой, и не ебет — сменяют друг друга непонимание, смущение и наконец опасливая настороженность. Нет, так не пойдет, Фаллен садится, в очередной раз посылая к черту умирающие от боли мышцы, целует Охру — не для того, чтоб рот ему заткнуть, просто потому, что прямо сейчас хочется. Тот заметно успокаивается, Фаллена страшно умиляет, как много для страшного монстра всего Города значат прикосновения, разводит руками — мол, так уж получается, никуда не денешься. -Законопослушный гражданин, пролетарского происхождения, ни в чем противозаконном не замешанный, сопротивлению умеренно сочувствовавший, радикальных действий не предпринимавший, - тут снова повисает неловкая пауза, в которую Фаллен успевает подумать очень противную мысль — про ориентацию, куда ж без нее, это Охра может спать с кем угодно, горожане ему не то, что парня, даже осла бы спустили, лишь бы ни к кому из них не лез, а порядочный мэр должен быть семейным, с полным набором ценностей. Он даже хочет тупо пошутить на опережение, чтоб было как бы не так обидно, но все-таки Охра успевает первым. - С таким вполне может, - глубокий вдох, как перед прыжком с обрыва, - жить Ваня Светло, аспирант кафедры журналистики. Можем даже, ну, кота завести, - если бы не корка из грязи, Фаллен готов был бы поклясться, что видит, как Охра краснеет. И это еще более мило, чем его неловкая нежность, если такое вообще можно. -Ага, - с самым серьезным видом кивает Фаллен. - Кота — это обязательно. Гришей назовем.