Наперегонки

11-12 июля 1995 года, POV Грегорио Павана Если что и успокаивало меня так же, как хорошая молитва, то это мое кресло в кабинете. Вопреки всему. Это было даже в какой-то мере забавно: я изменил в кабинете отца и его комнатах почти все, и кресло тоже было другим, но дух отца не уходил отсюда никуда. Даже детские голоса, которых одно время было здесь очень много, не смогли его выгнать. Суровость пропитала дом снизу доверху, нависала тяжелой тенью над любой головой, попавшей сюда. Нет, отец умел смеяться, умел быть обаятельным. В детстве я несколько раз видел его таким. Но не со мной. Кажется, ни одной его улыбки не было предназначено для меня. Хотя что толку думать об этом сейчас… Вернувшись из часовни, я уселся в кресло и положил руку на реестр. Это тоже успокаивало. Хоть что-то мне было подконтрольно во всем этом хаосе. Хоть что-то… Чешского дела здесь не было, да и не могло быть. Никто бы не допустил даже начала такого расследования. Имел ли я право сделать так, чтобы они отделались так легко? Я выбрал пойти по легкому пути, и это не давало мне покоя. И ребята так быстро после этого ушли в лучший мир. Было ли это наказанием? Или успокоением? Я был против того, чтобы они брали сторонние заказы, но Джулиус слишком разбаловал их. И я не мог их вернуть. Не всех. Джулиус, конечно, считал меня слишком слабым и нерешительным. Гжегож - наоборот. Когда я узнал, что он сбежал с Никой, то смеялся минут десять, и никак не мог себя остановить. Как же я скучаю по нему! По всем тем вечерам, которые он проводил здесь со мной. По всем нашим спорам, смеху и радости, которые охватывали нас и длились ровно до тех пор, пока мы не вспоминали о Джулиусе. После побега он, разумеется, отказывается меня видеть. Что ж, хотя бы письма у совы взял. Прочитал ли, не знаю. Я не хочу вмешиваться в его жизнь. Гребень… Конечно, я выкупил его. Сам по себе он ничего не стоил, а вот камни – да. Два из них берут начало из сокровищницы Карла Великого. Ювелир, конечно, врет. Гжегож не сказал ему, что это за камни, но ювелир, я чувствую, знает их настоящую стоимость. Но мне не до того, чтобы разбираться с ним. Успеется. Сбежав из Толедо, Гжегож отрекся от меня. Продав гребень и продав его именно по низкой цене – от всего, что связывало его с матерью. Он так и не смог пережить смерть Марии и Джулиуса и рвался сбежать как можно дальше от всего, к чему был привязан. Если нечего терять, то и не потеряешь, верно? Но как же он похож на меня самого! Так грамотно отвести беду от Эухении Виктории – вывести из игры Нику, направить ее энергию туда, где ей нашлось лучшее применение. Теперь она несколько лет будет доказывать, что справится без семьи. Прилежно работать и учиться. Конечно, мы не оставляем ее без присмотра. - Ты улыбаешься, - заметила Минерва, входя в кабинет. Она была в платье из кисеи, с продернутой розовой шелковой лентой, и в этом прослеживалось влияние Миранды – Минерва сама и летом куталась в плотные ткани. - Я был в грезах, но теперь возвращаюсь в жестокую реальность, - я попытался было встать, но мне пришлось опуститься обратно: аппарация из часовни отняла последние силы. Минерва подошла сама и обняла меня. - Мира рассказала мне об Эрнесто. Я так сочувствую тебе, дорогой. И чувствую себя такой беспомощной. Я говорю себе, что если бы поддерживала знакомства с магами в других странах, то может быть… Или если бы я знала, как найти Горация… - Вряд ли у Горация есть доступ к высшим вампирам. У них строгая субординация, а говорить стоит только с главным. Она задержала мою руку в своей, лаская. С тех пор, как неделю назад я открылся ей, Минерва старалась бывать здесь каждый день. Хотел бы я проводить с ней больше времени, но, хотя летняя сессия суда уже закончилась и на службы я тоже мог найти себе замену, дел для ордена, или, скорее, для Альбуса, было слишком много. Он также стремился видеть меня чуть ли не каждый день - вероятно, чтобы контролировать меня. Это раздражало, и я всячески поощрял его спать с Бабайди, да с кем угодно, кроме своего немытоволосого любовничка, надеясь, что Альбус наконец оставит меня в покое. Но и это не помогло. Бабайди тоже не мог занять его больше, чем на пару часов. Пришлось сказать Альбусу, что я вернулся к Минерве. В каком-то смысле это действительно было так. Мы оба так соскучились по теплу и друг по другу, она так радовалась, что я жив, а я – что я наконец, в очередной раз, мог воскреснуть для нее, что близость наша была совершенно естественным делом. И глядя на ее счастливую улыбку, я даже верил на какие-то минуты, что это надолго или, может быть, и навсегда. Альбус, конечно, был задет. Так-то только уголок рта дернулся, но в следующие десять минут он наговорил мне море колкостей по самым разным поводам, включая и то, что я использую Минерву в своих целях. На этот раз я сдержал себя и не ударил его, утешив себя сознанием, что из нас двоих использовал ее именно он. Ее, меня и всех остальных вокруг. Да Альбус, кажется, и не умеет по-другому. Как будто я должен был любить его вечно, да еще ждать, кого из нас он выберет! Он вытянул из меня все жилы, не отпуская меня. После того, как я рассказал про Минерву, в какой-то момент мне даже показалось, что он провоцирует меня на близость, и я поспешил убраться как можно скорее. Один Бог знает, чем все может закончиться на этот раз и какие извращенные планы роятся в его голове. Ни один человек не умел меня так быстро доводить до бешенства, как Альбус. Он знал точно, что сказать и когда сказать, чтобы у меня потемнело в глазах. Все мои попытки сдерживать себя проваливались под его изощренными словесными ударами. Я далеко не сразу понял, зачем он это делает. Потом сообразил, что в эти моменты он так сильно винил себя за что-то, что ему нестерпимо нужно было почувствовать, что кто-то еще большая дрянь. Нет – чтобы кто-то чувствовал себя еще большей дрянью. Иногда я задумывался, поступал ли Альбус так же с ним? Или к нему он был более милосерден? Было ли совпадением то, что, узнав о Минерве, Альбус стал давать мне поручений вдвое больше обычного? С другой стороны, наличие времени не имело такого уж большого значения. Я не знал, о чем говорить с Минервой, если мы останемся наедине долго. Вся моя жизнь была полна запретов, неважно, были они обозначены на бумаге или в моей голове. Я не мог разглашать никакую мою деятельность, ни орденскую, ни церковную. Я не мог рассказать ей о моем «хобби». Ведь это было незаконное правое дело, а незаконные правые дела у нас положены только Альбусу. Я не мог рассказывать о том, что произошло со мной тогда, я не мог обсуждать с ней Вильярдо. Единственные темы для разговоров, которые у нас были – возвращение Тома, дела самой Минервы и ее семьи, и мои мальчики. Я рассказал ей об Ирвен и сыне Джулиуса, и, понимая, что, бывая у Вильярдо и состоя в дружбе с Мирандой, Минерва рано или поздно узнает о поступке Гжегожа, я соврал ей, что во всем была виновата ревность. Мол, Гжегож был так сильно влюблен в Эухению Викторию, что помешался от ревности от ее флирта с другим человеком и решил наказать ее тем, что помог младшей сестре получить деньги, которые должны были, по справедливости, достаться ей. Мне всегда было неприятно врать Минерве, но я не обладал искусством недомолвок Альбуса, его умением делать такой важный и многозначительный вид, что собеседник отступал, не смея расспрашивать, уверенный, что великий Альбус Дамблдор уж точно понимает в ситуации куда больше него. Я утешал себя, что мое вранье было основано на правде – Гжегож действительно ревновал к Фернандо так сильно, что, пожалуй, я никогда не видел у него подобных проявлений чувств. Он обзывал его, он делал это вслух, а надо знать Гжегожа – насколько тот такие вещи держал при себе. Помню, как я был ошарашен, услышав от него: - Этот слащавый розовощекий ублюдок заявился к ней на следующий день после нашей помолвки, представляешь?! С этими словами он обрушил на пол мои молитвенники и графин. Уже тогда мне следовало понять, что дело плохо. Но я, видимо, так сильно был занят всей этой историей с моим любовником, что мне некогда было обращать внимание на собственного сына. А теперь Гжегож делает все, чтобы избежать встречи со мной. Я скучаю по Джулиусу, по Блейзу. Иногда я думаю, что было бы, если бы я с самого начала познакомил две своих семьи. Джулиус бы, наверное, сошел с ума от ревности. Он, собственно, и так сошел. В любом случае со страхами Марии, и вполне обоснованными страхами, знакомство с Вильярдо было невозможно. Я так глубоко ушел в себя, что прослушал то, что говорила Минерва. Внезапно перед моим носом оказалась тетрадка, Боже, та самая тетрадка, в которой мы с Альбусом описывали то, что хотим сделать друг с другом. Минерва поднимала ее левитационным заклинанием обложкой вниз, и, прежде чем я сообразил, что это такое, успела ее перевернуть. Слава богу, я успел ее захлопнуть до того, как Минерва успела что-то разглядеть! Давно со мной не случалось таких казусов. - У послушников отобрал, - с как можно более небрежным видом пояснил я, таким же небрежным движением засовывая тетрадку в ящик, где лежал гребень. - Должно быть, тебе с ними непросто, - улыбнулась Минерва и погладила меня по волосам. - Да уж. Совсем непросто объяснить кому-то, что если он принял обеты, то выполнять их нужно не только формально. Внезапно я принялся рассказывать ей про мой поход к вампирам, опуская, разумеется, некоторые чересчур унизительные детали, но не забыв подчеркнуть, что Вильямо так боялся меня, что мне пришлось расстаться чуть ли не с полутора пинтами крови. Мне хотелось ее восхищения, и я его добился. Правда тут же оно сменилось оханиями и ужасаниями. - Ты выглядишь очень усталым, Грегори, - сказала она. - Повтори мое имя, - попросил я. - Грегори. Грегори. Грегори. – Она целовала меня в волосы, гладя по спине. – Я оставлю тебя, чтобы ты отдохнул. На прощание я на мгновение задержал ее руку в своей. И все же она ушла, и это было правильно. Надо было все это прекращать. Ничего хорошего из этого бы не получилось. Отношения, скрепленные мнимой душевной близостью и так себе сексом. Не потому, что я считал Минерву недостойной, и не потому, что я не мог быть для нее подходящим партнером – многого она все равно не требовала, но потому, что я давно признал, что с женщинами мое удовольствие вполовину не так хорошо, как с мужчинами. Я не мог чувствовать полноценность в этом союзе, и я не мог больше играть в одни ворота. Магия по каким-то нелепым причинам считала ее моей женой, но мы были друзьями, и не могли быть чем-то большим за все блага мира, и это было нечестно ни по отношению к Минерве, ни по отношению ко мне. Но заслуживаю ли я честности? Имею ли я право? Я, кажется, не мог во всем мире найти человека, которому мог бы рассказать все про себя. Было ли это просто неудачей или же наказанием? Но за что я был наказан в детстве? Человеку не мог – да. А вампиру и не требовалось. Вампир видел сам… Изменило ли это его отношение ко мне? Сразу он увидел или позже? Стало ли его обращение со мной хуже? То, что он рассказал мне про строй – зачем он это сделал? Напугать меня? Дать понять, что я в безопасности? Показать, какой он хороший и как я и другие несчастные смертные должны быть благодарны ему? Если он читал меня, то он знал… Он не мог не знать… Он будто старался быть правильным, но я знал, что в нем таилась большая тьма. Его фраза, что мне надо надеяться на Господа – лицемерие, или он действительно что-то видит? Впору обидеться, что какой-то вампир, нежить, имеет больше доступа к Господу, чем я. Но давно пора признать, что справедливости нет. Вот и магия рода помогает Снейпу, но она не помогла мне. А что если это все обман, что если магия просто выручила его, и я так и останусь с носом, а он красавчик и молодец? Развалится ли мой план, если они выяснят, что Вильярдо это Снейп? Что ж, если он развалится, то это покажет, что Господь не на моей стороне. А так даже интересно. Когда я обдумывал возможные отходы от плана, в стороне камина раздался шум, и из него вылетела Соледад. Как всегда, она шлепнулась на пол и принялась, залечивая коленки, ругаться на чем свет стоит. - Монастырь, - напомнил я, вкладывая в улыбку максимум ласковости. И тут же ощутил укол тревоги: наверняка у нее есть новости об Эрнесто. - А, - она призвала кресло для посетителей и с размаху села в него. – Мария Инесса идет вечером к высшему Сангвини. И она сказала, что это самый лучший контакт, который только можно получить. - Вот как? – Я ощутил облегчение, что мне больше не надо идти к Вильямо. И разочарование? - Да, - Соледад призвала реестр и принялась шумно им обмахиваться. Я отобрал его у нее и призвал ей другую тетрадь. Кажется, сегодня все хватают мои вещи без спроса. - Вообще-то мы хотели тебя попросить не говорить ей про помощь Вильярдо, - небрежным тоном, в котором проскальзывала тревога, сказала Соледад. – Он, конечно, тот еще говнюк, судя по всему, но магия рода зовет ему на помощь не просто так. И если она даже изобрела такую форму, при которой Полине Инессе ничего не угрожает, и Хен, кажется, тоже… А у Марии Инессы, сам знаешь, в отношении темных магов разброд в голове. То она их любит, то не любит. Мало ли что ей взбредет?.. - У меня нет уверенности, что такая помощь абсолютно безвредна, - внутренне ликуя, ответил я. – И у тебя ее тоже нет. Но Полина Инесса не очень хорошо справляется с тем, что мы сделали с ней, не так ли? - Если ты о том, что она считает себя никчемной, и разорвала отношения с тем, кого любила… - буркнула Соледад. - И о том, что она разгромила мастерскую и сломала все скульптуры, даже те, которые были здесь, у меня. Я подумал, не рассказать ли Соледад, как Полина Инесса однажды зашла в воду с определенным намерением, но потом испугалась и вернулась на берег, а потом примчалась ко мне. Это не было тайной исповеди, и я не давал ей обещания никому не говорить, но, кажется, она верила, что я не скажу. И то, что она по-прежнему не доверяла мне до конца, хотя Гжегож расстарался в этом отношении особенно, а его способности были сильнее моих, говорит о том, каково ей было. Нет, не стоит рассказывать. - Мы будем наблюдать, - сказал я. – Но рассказывай мне, пожалуйста, обо всех таких случаях. Потому что в случае реальной опасности мы не должны пропустить момент, когда придется принять решение. - Расскажу, конечно! – пообещала Соледад. - И я был бы тебе благодарен, если бы ты вообще рассказывала мне обо всем, что покажется тебе странным. Может быть, я дую на воду, но, признаюсь, меня беспокоит это чрезвычайное сближение со Снейпом, - решился я. – Я сталкивался с ним в бытность аврором, и это человек абсолютно беспринципный, способный на предательство и запредельную жестокость. – Помолчав, я все-таки добавил: - Мне довелось стать свидетелем, как он пытал людей. Соледад понимающе кивнула. - Я всегда говорила, что он сомнительный типчик, - согласилась она. – Но у Эухении тут созрели некоторые идеи. Она пересказала очередной план нашей блестящей молодежи. Как же вовремя я ее спросил… - Держи меня в курсе, хорошо? Она ушла с сознанием выполненного долга, а я задумался. Идея Эухении мне чрезвычайно не понравилась. Снейпу ничего не стоит обойти и веритассерум, и зелья с подобным эффектом. А уж если под воздействием лирутки он расскажет, как безнадежно влюблен в Альбуса, они сразу примутся ему сочувствовать и уверятся, что он на нашей стороне. Надо будет что-то с этим сделать. Я прикрыл глаза, вспоминая свой сон. Я стою на башне Астрономии, под чарами невидимости, скованный заклятьем оцепенения. В нескольких шагах от меня – безоружный Альбус, окруженный пожирателями. И перед ним – Снейп. - Северус, пожалуйста, - говорит Альбус. - Авада Кедавра, - произносит Снейп, и зеленая вспышка летит Альбусу в грудь, в сердце. Слезы потекли из-под моих плотно сжатых век. Даже сейчас я не мог справиться с эмоциями. Сколько раз я видел этот сон? Двадцать? Тридцать? В прошлом году он повторялся с регулярной навязчивостью. И я, как заведенный, каждый раз, когда был в Хогвартсе, поднимался на башню Астрономии, пытаясь найти хоть какое-то несоответствие в деталях. Альбус по поводу сна только посмеялся надо мной: - Грегори, ты хорошо разбираешься в людях, но и тебе свойственно ошибаться. Говорил ли он так потому, что боялся? Или в самом деле думал так? Альбус стал невероятно изобретателен к концу нашей третьей недели вместе. А я далеко не сразу сообразил, что это агония. Он удерживал меня, а я пользовался им, все еще надеясь, что это каким-то образом заставит его полюбить меня. Да что там – я даже в день разрыва контракта все еще не мог поверить, что он расстанется со мной. Мне все еще казалось, что раз ему все равно нельзя будет возобновлять отношения со Снейпом, то он смирится и вновь обратит на меня свой благосклонный взор. Конечно, Альбус даже не подумал при этом снять с меня приворотные чары, благодаря которым моя неистовая влюбленность в него моментами усиливалсь почти до безумия. Иногда я думал, зачем я вернулся к Альбусу? Зачем я вообще дал знать ему, что жив? Но, с другой стороны, Том должен был вернуться. Альбус говорил об этом в кулуарах, и это, благодаря моим старым связям в аврорате, а также тому, что в магической Англии одна церковь практически перетекала в другую, а политическая верхушка общалась с духовенством, довольно скоро дошло до меня. Разве мог я оставить это все? Понятно было, что и Вильярдо снова не окажутся в стороне от борьбы, так уж лучше быть при главном штабе и координировать действия с ним. Скорее уж, почему я так медлил. Но что бы это изменило? Что, вернись я десятью годами раньше, Альбус бы с радостью кинулся в мои объятия? Он уже тогда был с ним. Альбус, в принципе, и кинулся. Настолько радостно, что обманул и меня. Минерва была счастлива, что я жив. Но чувства, которые продемонстрировал мне Альбус, не шли с этим ни в какое сравнение. Это уже потом я сообразил, что сыграли роль два фактора. Во-первых, он чувствовал себя виноватым за мою смерть. Во-вторых, вероятно, в первую встречу он вообще не понимал, что я реален. Но в первые недели после воссоединения он наслаждался близостью со мной так сильно, что вовлек в эти чувства и меня. Воскресил во мне все те надежды, которые были убиты вместе со мной тринадцатью годами ранее. Насколько я был потом не готов обнаружить всю ту бездну, которая открылась мне… Начиная с того, что любовником Альбуса, из-за которого прервался контракт, оказался именно Снейп. Когда Альбус при встрече обрушил на меня столько чувств, я уверился, что он никогда не переставал любить меня и решил, что много лет назад у него случилась лишь легкая интрижка. Я вложил в это решение и в эту возобновленную связь столько собственных чувств, так сильно вновь открыл себя другому человеку, который так искренне раскаивался и сожалел, что предал меня, и в конце концов я так сильно поверил, что я жив и для меня ничего еще не кончилось, что потом не мог поверить, что это было лишь кратковременное помутнение разума и Альбус на самом деле разлюбил меня. Страшно разочаровываться в своем образе другого; понимать, что тебя больше не любят, что дело не в минутном увлечении, а именно ты, ты для другого оказался нехорош – еще страшнее. Я начал преследовать Снейпа сразу после того, как встал на ноги. Тогда он был в моих глазах всего лишь одним из пожирателей, с которыми я столкнулся, хотя и человеком, который причинил мне наибольший ущерб по причине своей способности на изощренные зверства. Он, Малфой и Эйвери остались на свободе. Значит, надо было сделать так, чтобы они оказались в Азкабане. Малфой казался неприкосновенным благодаря связям и деньгам. Эйвери «спас» Рэнделл. Но Снейп, если бы разговорился, мог утянуть на дно их всех. Альбус заступился за Снейпа, вероятно, такова была договоренность между ними, но вряд ли Снейп как шпион мог быть ему полезен в дальнейшем. Он был разоблачен, а Том не был дураком, чтобы брать предателя обратно. В любом случае, особой полезностью для Альбуса Снейп не обладал – его можно было спокойно убирать. Мы с Аластором и его командой в свое время взломали чары на имении Розье, но тайники Розье с его дневниками, о которых нам было известно, так и остались ненайденными. После гибели Розье имение перешло к его добропорядочным родственникам, и больше там никто ничего не искал: полагаю, в тот год ребятам было просто не до этого. Я создал связь с родственницей Розье, которая легко поддавалась внушению, нашел тайники, взломал, и, как я и предполагал, в них оказалось достаточно свидетельств, чтобы упечь Снейпа в Азкабан до конца жизни. Послав часть дневников и других улик Аластору, я принялся ждать закономерной развязки. Потом, когда ее не последовало, передал еще часть другому своему человеку, с тем же напрасным результатом. Третья попытка оказалась столь же тщетной. Альбус принялся спасать Снейпа с невероятным упрямством. В конце концов я решил, что не хочу бороться с ним. Снейп по каким-то причинам был пока нужен Альбусу. Что ж, я подожду. Но мне и в голову не приходило, в каком качестве он ему был нужен. С моей точки зрения Альбус не мог влюбиться именно в него. Снейп был похож на Фелиппе Вильярдо и, соответственно, уродлив так же, как и Фелиппе Вильярдо. А ведь все было так очевидно. Человек Альбуса, которого тот ждал от Лорда. Конечно, все случилось в ту же ночь. Минерва умирала, я умирал, а Альбус трахался со «своим человеком». Я понял все, когда он испугался. Я не пугал его, но он испугался сам. Он так был напуган, он так боялся меня – меня! – боялся, что я наврежу тем, кого он любит, что это разозлило меня неимоверно. И так родился новый план. Я стал дразнить его, притворяясь, что хочу уничтожить так же и Поттера. Альбус хотел видеть во мне монстра, и я решил, что будет ему монстр. Иной раз я думаю, что изменило бы, будь на месте Снейпа кто-то другой? Ну нашел бы Альбус другого любовника, а Том другого зельевара. И в конце концов, Снейп был единственным, с кем я тогда, в том состоянии смог установить связь. Теперь-то я понимаю, что это случилось благодаря тому, что мы принадлежим к одному роду. Так что, можно сказать, что родовая магия все-таки и ко мне пришла на помощь. Когда я узнал о том, что и я Вильярдо, то был в полном отчаянии. В другой ситуации это, возможно, было бы счастьем, но тогда мне казалось, что небеса опять отвернулись от меня. Как я смогу восстановить справедливость, если это будет включать очевидный вред от одного Вильярдо другому? Но я отправился в часовню и долго молился, и Господь не оставил меня - мне пришла в голову мысль о принципах Мезерали, о том, чем я занимаюсь в суде – и все встало на свои места. Стрегони посоветовал мне надеяться на Господа. И хотя я не понимал, чего же я не знаю в своем доме, это воспоминание меня успокоило. Я пошел в спальню, и отоспавшись и более менее придя в себя, отправив Эрнесто сову с письмом, в котором высказывал все, что думаю о его поведении, в два часа ночи, в то время как остальные Вильярдо праздновали Сан-Фермин, был у входа в знакомое палаццо. На этот раз Вильямо провел меня через анфиладу покоев сам. Когда мы прошли между колоннами, он резко развернулся ко мне. - Ты мазохист, - усмехнулся он, неодобрительно качая головой, и я ощутил, как он рад меня видеть. Можно было сказать, что у него заколотилось сердце. Есть ли у вампира сердце? Но ведь Эухения взяла кровь из сердца, так? - Лекцию об анатомии вампиров, - простонал Вильямо, - я прочту тебе потом. Он сделал быстрый шаг ко мне, и, обхватив мою шею тонкими длинными пальцами, поцеловал меня.