Кот среди эльфов

И Майтимо бросил считать дни — пока Финдекано не взял его с собой в гости к Нерданель. Поездка проходила в тишине, нарушаемой лишь их короткими беседами по осанвэ, и Майтимо почти всю дорогу дремал, убаюканный мерным ходом лошади и теплом бедра Финдекано. На этот раз Нерданель поджидала их уже на улице и, тепло улыбаясь, протянула к ним руки, высвобождая Майтимо из его убежища. — Добро пожаловать домой, сынок! — сказала она, и Майтимо, посмотрев на нее, а затем на целое сборище за ее спиной, моргнул. Тут были оба Амбарусса… но еще и Карнистир, и Макалаурэ… Карантир глядел, как всегда, сурово, а Макалаурэ оказался совсем еще юным, и выражение его лица было нечитаемым. — Здравствуй, мама, — выдавил Майтимо — просто не смог придумать, что же еще сказать, и Нерданель улыбнулась еще шире. — Хочешь пару слов сказать братьям? Я им передам. Майтимо еще раз взглянул на Макалаурэ и в волнении снова принялся непроизвольно хлестать хвостом по бокам. — Я бы сам поприветствовал их, если б мог, — неловко ответил он, и Нерданель озвучила эти слова. Она сумела произнести их так естественно, будто и не было в них принужденности и тревоги. — Не волнуйся, — подбодрила его она. — Они твои братья и любят тебя, как и ты их. Майтимо шумно выдохнул. В любви братьев он не сомневался… сомневался, что Макалаурэ простил его. Но продолжал спокойно сидеть на руках Нерданель, лишь бросив через плечо взгляд — убедиться, что Финдекано не сбежал. Тот не сбежал, просто стоял в отдалении, и по лицу его не похоже было, что ему грустно или неуютно. Нерданель подошла к нему и обняла так, будто между ними никогда не пролегала пропасть разрыва Феанаро с Нолофинвэ — а тот вовсе и не удивился. И Майтимо оказался стиснут между ними, но ему вовсе не было неприятно, и он даже замурлыкал — и мурлыкал, пока Финдекано не отошел расседлать коня. И после этого Майтимо словно втянуло в водоворот. Был пир — подобно пиру в честь Ириссэ и Ломиона, — но в этот раз было много гостей, все крепко сложенные, как народ Махтана. Они легко дарили улыбки Нерданель и обоим Амбарусса и чуть более сдержанно — Карнистиру и Макалаурэ. После пира гости ушли, Макалаурэ сел к арфе, и только тогда Майтимо слегка расслабился: похоже, брат не утратил удовольствия от музыки. Мелодия, которую он наигрывал, была грустной, но в ней звучала нотка надежды. Когда взошла луна, Нерданель прошептала Майтимо: — Я пошлю каждого из мальчиков поговорить с тобой наедине, если ты не против. Ты брат им, и они заслужили шанс с тобой побеседовать… если захотят сами. Майтимо сел, дремота слетела с него. — Я бы первым поговорил с Карнистиром, если он того захочет, — сказал он Нерданель. Глаза ее расширились в удивлении, но она кивнула и поднялась на ноги. Майтимо последовал за ней в зал для отдыха, задрапированный прозрачными занавесями, которые шевелил прохладный ночной ветерок. Он запрыгнул в кресло, сразу же утонув в пухлой подушке, и Нерданель ушла. Вскоре в зал тихо вошел Карнистир и уселся на краешек одного из кресел напротив. — Чего ты хотел от меня? — спросил он, голос его в осанвэ прозвучал так громко, что у Майтимо заболела голова. — Хотел, чтоб ты знал: мои выборы — лишь мои выборы, — твердо ответил Майтимо. — Лишь я сам отвечаю за свои решения, и не думай, что я вспоминаю о тебе с гневом. Карнистир, глядя на него, на миг сдвинул брови, но потом фыркнул, и плечи его расслабились. И напряжение ушло с лица, и теперь он выглядел таким же юным, как Макалаурэ. — Да ты вообще когда-нибудь испытывал гнев, кроме как на поле битвы? — резко сказал он. — Да у тебя сердце как камень, я по нему тебя и узнаю, брат! Хвост Майтимо опять хлестнул по бокам — в ответ на такое обвинение в бесчувственности. — Не все мы так скоры на гнев, как ты, брат, — ответил он. — Даже, сказал бы, немногие так скоры, и среди всех деяний, рожденных гневом, твои деяния я счел бы самыми опрометчивыми. Но ты мне брат, и свои грехи ты искупил: твое новое тело — тому подтверждение. Я бы не стал лишать тебя своей любви только потому что ты показываешь мне мои слабости. Карнистир замолчал; Майтимо моргнул. В былые времена Карнистир бы уже давно разразился криками, и Майтимо приготовился к такому развитию хода беседы — как и к возможности, что брат в ярости выскочит вон. — Да будь оно все проклято! — выругался Карнистир в полный голос, да еще и не на квэнья, и Майтимо вздрогнул. — Не могу на осанвэ! Я… извини. — Он сглотнул, кадык его дернулся. — Подстрекать тебя в битву тем, что, возможно, однажды ты встретишься с Финдекано, было жестоко, и… Мама говорит, ты теперь смертен… — он поник головой, и Майтимо почуял в его запахе столько горя, сколько в Карнистире и предположить не мог. — Если уж возрожден я — то и ты должен жить! Ты был всегда самым добрым из нас! Я разуверился в этом… перед смертью… но после понял, что так оно и есть. Майтимо молчал; он не знал, что сказать да и что сделать, и вот наконец Карнистир тяжело вздохнул. — Ты брат мне, — пробормотал он, — и я никогда и представить себе не мог, что однажды мы потеряем тебя навсегда… Майтимо тоже вздохнул и спрыгнул на пол. Он подошел к Карнистиру, потерся о его ногу, вспоминая все то, что их связывало, и Карнистир, слишком неуклюже для эльфа, поднялся из кресла. — Позову Макалаурэ, — так же тихо, себе под нос, пробурчал он. От мысли, что сейчас в дверном проеме появится Макалаурэ, хвост Майтимо опять дернулся, и он попытался придавить его лапой и спрятать противоречивые чувства, его обуревавшие. И ждал; вот слабые отзвуки арфы затихли — он распрямил спину, — а вот уже слышны приближающиеся шаги. И Макалаурэ вошел в зал, все с тем же непостижимым выражением лица, и запах его Майтимо тоже не мог разобрать. Но вне осанвэ прощения попросить он не мог и, раз уж он не способен был сам осанвэ начать, то просто сидел и ждал, надеясь, что брат заговорит первым. Но тот молчал. И тишина между ними звенела, как натянутая струна, и хвост Майтимо вырвался на свободу из-под тюремщицы-лапы. Но сам Майтимо продолжал пристально смотреть на Макалаурэ и ждать, что тот ему что-нибудь скажет… хоть что-нибудь. Наконец — так нескоро! — Макалаурэ сел. — Это было неправильно! — произнес он. — Ты принял худшее из решений! Но я не виню тебя в том: ты мой брат, и прежде ты всегда был самым разумным из нас. Если б у нас сейчас оставалось больше времени в запасе, может, я продолжил бы ждать, пока ты сам ко мне не придешь. Но мне сказали, что сам прийти ты не сможешь, — так что теперь сначала выслушай меня, а уж потом поговорим! Ты принял неверное решение, ты оставил меня одного, и слишком долго я даже думать не мог обо всей этой боли! Лишь когда я наконец смог увидеть, что то был единственный путь к свободе, я смог принять его. Майтимо предполагал, что Макалаурэ должен что-то подобное чувствовать… но слышать слова брата все равно было очень больно… Он улегся грудью на землю и все свое внимание сосредоточил на Макалаурэ и его речи, которая не умолкала. — Если б только ты тогда послушал меня, — мягко продолжал Макалаурэ, — нам не понадобилось бы умирать! Вот как я тогда думал! Но вот я возродился, вырос и обрел все воспоминания о прошлой жизни, и тогда задумался: а вдруг ты был не так уж неправ… Уж конечно, мы не получили бы прощения так легко… и может, нам вообще не позволили бы жить в Валиноре — а сейчас я тут. Ты убоялся тьмы и темницы, что мы призвали на себя Клятвой когда-то… и наконец я пришел к мысли, что оба мы были правы. Может, лишь получив Сильмариллы и отказавшись от них на деле, мы исполнили Клятву, и благодаря этому я могу теперь быть здесь, а ты… ты и так страдаешь достаточно. Он протянул руку и положил ее Майтимо на макушку; Майтимо вздрогнул, опешив, — и потянулся к прикосновению. — Ты брат мне, Маэдрос… Майтимо. Я всегда любил тебя и всегда буду любить. Не думаю, что хоть кто-то из нас всерьез имел возможность, время, силы обдумать все это тогда, давно… мы должны были понять, что Сильмариллы созданы не для наших рук… но так и не поняли. Клятва исполнена, все кончено, ты купил всем нам свободу — такой высокой ценой. Я не забуду тебя. Такие слова, исходящие из уст того, кто посвятил свою жизнь песне, могли бы повергнуть Майтимо в слезы… в теле, способном слезы помнить и чувствовать. Вместо того Майтимо обмяк всем телом, а Макалаурэ улыбнулся и наконец начал осанвэ. — Итак, брат, что скажешь в ответ? — спросил он. То, что сейчас он так красиво даровал Майтимо прощение, было неважно: Майтимо подозревал, что его все равно ждут впереди и какая-нибудь насмешливая ловушка, и маленькая месть. — Скажу, что прошу прощения, — немедленно отозвался Майтимо. — Прости меня за все! Я всегда хотел извиниться, но не мог подойти к тебе так, напрямую… память о прошлых ошибках снедала меня. А тебе нужно было думать о детях, они были важнее нарушенной Клятвы. Я должен был принять и воплотить это решение в одиночестве, но, не видя тогда ничего, кроме собственных страхов, понять этого я не смог… — А я — кроме собственной усталости, — кивнул Макалаурэ. — Не думаю, что из наших страданий был хоть какой-то выход. Так что ты был бы глупцом, в одиночку отправившись за Сильмариллом. Майтимо не боялся признаться себе, что в его представлениях темницы Валар представали чем-то похожим на Тангородрим: мглой, тьмой и одиночеством, где сама память о себе иссыхает, и нет знакомых голосов, чтобы пробудить ее… Там все надежды, что страдания могут закончиться, покинули его к концу первого же года плена. Но озвучить это Макалаурэ было бы жестоко — это напомнило бы, что тот не пошел против Моргота ради спасения брата… а Майтимо понимал, почему Макалаурэ не сделал этого, всегда понимал… он сам первый привел себя в ту ловушку, и, уже догадываясь о ней, все равно не сумел удержать себя и тем самым спасти. Так почему братья его должны быть лучше него самого? Все эти мрачные мысли и воспоминания он тщательно спрятал от осанвэ подальше и прижался мордочкой к ладони Макалаурэ, ощущая как его переполняет любовь, несмотря на весь тягостный настрой. — Да, — тихо согласился он. — Не думаю, что был хоть какой-то выход. Макалаурэ склонил голову, и так они тихо сидели вдвоем. Майтимо не думал, что нужно говорить что-то еще. *** Встречи с обоими Амбарусса оказались более обыденным делом, и последней к нему зашла Нерданель — спросить, как дела, — улыбнувшись так нежно и с такой любовью, какую он и припомнить не смог. Она приготовила ту же комнату для Финдекано и Майтимо, что и прежде, и Финдекано сначала долго смотрел куда-то в пространство, а потом с шумным выдохом облегчения плюхнулся животом на кровать и даже, кажется, что-то пробормотал себе под нос. Майтимо забрался ему на спину и устроился, свернувшись клубочком, у него на пояснице — и тому пришлось бы прибегнуть к осанвэ, если б он захотел согнать Майтимо. Финдекано поерзал и гортанно выдохнул в простыню, а Майтимо безотчетно принялся переминаться лапками по его спине… замер, осознав, что творит, а затем продолжил, бережно втянув когти. — Майтимо, да ты так меня совсем избалуешь, — наконец выдохнул Финдекано. — А ты разве не понял, что мне самому нравится? Это тело очень любит такое. — Только лишь это тело? — в голосе Финдекано звучала подначка, он протянул за спину руку и неловко погладил Майтимо по боку. — Что же, будь ты в своем собственном теле, тебе не понравилось бы ко мне прикасаться? Майтимо надавил лапками сильнее. — Будь я в своем прежнем теле, то насладился бы куда большим количеством прикосновений… — он с тоской вспомнил, как привыкал к потере руки — тогда казалось, от него отрублен весь мир и вместе с ним все былые радости. Каким же он был глупцом! Позже он все равно отвоевал себе все эти былые радости — потом, кровью, тяжелым трудом. А сейчас ничто не вернет его к тому, кем он был прежде… Финдекано поерзал и положил руки себе под голову. — Я хотел лишь слегка тебя поддразнить… а не открывать врата грусти, — проговорил он. — Ты больше не таков, как раньше, в тебе был огонь… Майтимо, что случилось? Пожалуйста, расскажи… Майтимо заколебался было, но ненадолго. — Если и вправду во мне был огонь, к моей смерти он выгорел весь. И я бы не хотел полыхать огнем гнева и бунта, как мой отец, в месте, где никому находиться не стоит. Скорбь — вот все, что осталось у меня, и я живу с ней так долго… лишь теперь понемногу начинаю вспоминать себя прежнего. Но если и вспомню — не смогу уже переделать того, чем я стал… как и то краткое время, что мне отпущено. Финдекано тихо вздохнул и отвернулся, теперь Майтимо больше не мог видеть его лицо. — Ты так легко говоришь обо всем… А я не могу это принять! Я хочу, чтобы ты был рядом — в каком угодно виде! — так долго, как только возможно… Майтимо, если я больше никогда тебя не увижу… не знаю, как я с этим справлюсь. Я бы лег и больше не встал никогда — как твоя бабушка! — если бы это подарило мне еще хоть один лишний миг с тобой… — Ты бы не смог, — в чем-чем, а вот в этом Майтимо был уверен. — В тебе столько жизни, ты никогда не смог бы от нее отказаться, подобно Мириэль. Финдекано… Финдекано, уткнувшись лицом в сгиб локтя, издал неразборчивый звук. — Если б ты не был таким маленьким, я бы перевернулся и прижал бы тебя к себе крепко-крепко… Можешь так лечь, чтобы я тебя обнял, но никак не навредил? И Майтимо лег — и обнаружил себя в объятиях Финдекано, тот прижимал его к себе нежно, но так надежно. И так они долго лежали, а луна совершала свой путь по небосводу. На Майтимо накатывала дремота, но он хотел бодрствовать, хотел запомнить ощущения рук Финдекано, его запах — и боролся со сном. — У нас впереди еще годы, — проговорил он, прекрасно зная, как мало у них этих лет. — Меньше века, — возразил Финдекано. — Меньше полувека. Меньше четверти века. Майтимо, этого мало! Всей жизни рядом с тобой не хватило бы мне… а мы растранжирили наше время на других… — Он сел и уткнулся лицом в мех Майтимо. — В юности я был уверен, что женюсь на тебе, когда вырасту. Потом вырос достаточно, чтобы понять, что никто не одобрит мой союз с кузеном… и позволил другим остановить меня, вместо того, чтобы открыться тебе и убедить… — Финдекано, — беспомощно отозвался Майтимо, сам не зная, хочет ли он, чтобы Финдекано говорил дальше или перестал. — Нет, послушай! Я знаю, ты разделял мои чувства! Сколько раз я ловил твой взгляд на себе! И радовался, как же это здорово, и что у нас впереди еще куча времени, чтобы убедить остальных… Майтимо прекрасно знал, что будет дальше. Он положил лапу Финдекано на грудь, прямо туда, где билось сердце — и ощутил его стук даже через одежду Финдекано. — Не было у нас этой кучи времени! — продолжал Финдекано. — У нас не оказалось времени вовсе! И пусть мы так и не поженились, я хочу, чтобы ты знал: ты единственный, с кем я этого хотел! Никого другого я и не встретил — даже в эти долгие одинокие годы, когда считал, что ты для меня потерян, и казалось, будто ты на другом конце света… — Я так ужасно с тобой поступил, — перебил его Майтимо. — Если б я только мог вырвать из тебя эту любовь, если б я только мог взмолиться Валар освободить тебя от нее, когда мое время придет… — Нет! — с яростью воскликнул Финдекано. — Не могут они забрать у меня мою любовь! Если я должен жить в скорби — так, значит, и буду! Может, я вознесу молитвы Ниэнне, если уж правда так должен… когда-нибудь, когда день придет! Но я не желаю, чтобы эти чувства забрали у меня так легко — они со мной всю мою жизнь, часть меня, и забрать их у меня — словно по живому отрезать кусок моего бьющегося сердца! Что на это ответить, Майтимо не знал. Оробевший, притихший, он лежал смирно, ощущая в словах Финдекано неоспоримую истину, эхом отдающуюся в его собственной фэа. — Я люблю тебя, Майтимо. Если б ты стал опять эльфом, я бы женился на тебе, если бы ты этого захотел. Больше меня не волнует, что скажут другие. Ты согласился бы?.. — Да, — выдавил Майтимо. — Ну конечно же, согласился бы! Финдекано… да кто бы не обратился к тебе своим сердцем! Ты такой храбрый, сильный, такой полный жизни… Когда-то ты спас меня с Тангородрим, но сколько же раз с тех пор ты спасал во мне надежду — улыбкой, отвагой! Я знаю, кем был бы без тебя… тем, кто сжег сам себя и причинил так много горя другим. Больше таким я быть не хочу никогда… — Вот такая мы прекрасная пара… — тихо отозвался Финдекано, поглаживая Майтимо по спине. — Я хотел бы остаться с тобой столь долго, сколько продлится твоя жизнь в Валиноре. Скажи, что дозволяешь! — На этом-то я все время сам и настаиваю, — сказал Майтимо, ткнулся мордочкой в шею Финдекано, но не замурлыкал. А просто лежал так, принимая ласку Финдекано и позволяя себе оплакивать будущее, которого никогда не будет. *** Последующие годы для Майтимо прошли медленнее, чем для Финдекано. Представления того о ходе времени оставались чувствами эльфа, а вот Майтимо в своем новом роа чувствовал, как дни странным образом удлинились. Он спал, и спал часто — и это его беспокоило, он вовсе не желал проспать столь короткое время, отпущенное ему на Финдекано и на семью. Через год, возможно, чувствуя метания Майтимо, Финдекано переехал в поместье Нерданель. Майтимо мучился бы виной за это, если бы все чувства не вытеснила благодарность, что теперь ему не приходится выбирать между любимыми. Почему бы и нет, убеждал себя Майтимо. Жизнь его так коротка — не более чем маленькие каникулы для всех остальных. Правда, мысль, что он всего этого не заслужил, все еще отягощала сердце тревогой. Ничего из этого он не заслужил: ни маленького дома, где теперь они с Финдекано жили, ни этой коротенькой смертной жизни, которая прогорит так скоро, словно слишком яркое пламя духа его отца. — Что не так? — спросил Финдекано, нежно поглаживая спину Майтимо. Тот покачал головой — по осанвэ лгать он не мог, но и правду Финдекано говорить не хотел. Так что он просто лежал, а сердце ныло от боли… а ладони Финдекано продолжали успокаивать и утешать, и вот он уже сумел шевельнуться и поднял взгляд — Финдекано улыбался своей ослепительной улыбкой… такой неизменной. — Я люблю тебя, — сказал Майтимо, и в уголках глаз Финдекано появились крошечные морщинки, а затем, показалось Майтимо, улыбка захватила все его лицо. Он наклонился и поцеловал Майтимо в макушку. Майтимо подозревал, что такие моменты Финдекано тщательно запоминал, собирал и хранил у себя в памяти — как и сам Майтимо, просто с другой целью. Но он никогда не спрашивал, а в радости Финдекано, струившейся по осанвэ, никогда не было ни нотки фальши. *** Но Майтимо умер. С его смертным роа это было неизбежно — и вот пришел день, и он обнаружил себя в Чертогах Мандоса… снова. Он предположил, что теперь-то, как в свое время Лютиэн, познает судьбу, уготованную душам смертных. Но, похоже, его фэа за время краткой жизни в теле кота не изменилась, и, мирно уснув в своем бренном теле, он проснулся все той же фэа, какой был всегда. И вот он опять в знакомых Чертогах, и перед ним Ниэнна. — Скорбишь ли ты? — спросила она зычным голосом. Майтимо так давно не видел ее, да она и никогда с ним лично и не говорила. Он опасливо кивнул, смущенно, но честно. Она выглядела иначе, чем ее брат Намо: ее силуэт был менее определенным, не имел четких телесных границ, и лишь глаза, казалось, имели глазницы и форму, словно паря в пространстве над откинутым капюшоном. — Тогда плачь, — мягко проговорила она. — Плачь подобно мне, учись тому, как стать свободным от скорби, отпусти ее и позволь ей уйти. И Майтимо склонил голову и сделал так, как было велено. Его фэа, носившая кошачье тело шестнадцать лет, точно заслужила толики скорби… жизнь его оказалась даже короче, чем он полагал — ведь он воплотился в тело уже взрослого кота. Он плакал и по Финдекано, и по семье, и по своей собственной смерти, что принесла им столько скорби… ведь у него даже не было шанса сказать им «прощай». В конце концов, он закончил оплакивать свою краткую жизнь и все то, что оставил позади — и его разум заполонили другие образы: почерневшая ладонь, сожженная Сильмариллом и его собственными жестокими злодеяниями; широко распахнутые в страдании глаза его жертв, раньше срока и так безжалостно отправленных в Мандос; леса, в которых бесконечно искал и искал он детей — и так и не нашел: ни живых, ни мертвых, ни медленно угасающих от голода, жажды или ловушки, в которую они могли попасть, не имея сил освободиться… Он плакал и по битве, которую так недооценил и в которой потерял Финдекано. Титул Верховного короля, после гибели Нолофинвэ и его сына, уже не имел для него такого значения… лишь им Майтимо доверял свою жизнь, судьбу и счастье. Он плакал по разрыву отца и матери, по гибели младшего Амбарусса и по каменному молчанию старшего. И вот наконец рыдания прекратились; сколько прошло времени, он не знал. Ниэнна склонилась над ним, и одна-единственная светящаяся слеза ее капнула прямо ему на лицо. А он поднял лицо навстречу этой капле, и странная непостижимая дрожь пронзила всю его фэа. И вот Ниэнна исчезла — вокруг остались лишь знакомые тени Чертогов. И перед ним появился Намо, протягивая к нему руку. — Дай мне взглянуть на тебя, Майтимо, сын Феанаро Непрощенного, — гулко провозгласил он, и Майтимо невольно сделал шаг вперед. Он чувствовал себя изможденным, призрачные ноги его фэа дрожали, словно у новорожденного жеребенка. — Ты наконец исцелен, — вынес Намо свой приговор, и Майтимо нахмурился, расслышав удовлетворение в его голосе. — Ты жестоко поступил со мной, — сказал Майтимо, — я поверил бы, что заслужил это, если бы не мои братья, которым ты даровал возрождение в их телах — или хотя бы шанс на это. Намо помолчал и спросил уже более тихо: — А что же, по твоему разумению, совершили братья твои — раз не были помещены в смертное тело? — Я много размышлял об этом последние шестнадцать лет, — покачал головой Майтимо. — Со старшим Амбарусса легче всего: деяния его во многом вызваны горем от потери брата-близнеца, его второй половинки, для его прощения этого может быть достаточно. — А с тобой разве не так же? — Вряд ли… — замялся Майтимо, — раз ты сам отнесся к нам столь по-разному. Может, дело в том, что Амбарусса родились вместе… — А если б не такое разное отношение, — со вздохом, эхом отразившимся от стен Чертогов, спросил Намо, — что бы ты подумал о своей судьбе? Губы Майтимо дрогнули. — Что возродился бы вслед за братьями… хотя с такими грехами, как мои, это заняло бы куда больше времени… я искупал их целых две Эпохи и даже больше, и как каяться дальше, не знаю… Глубокие фиалковые глаза Намо — без белков и зрачков — неотрывно глядели на него из тени капюшона. — Ты не так много знаешь о смерти, как мнишь, эльф, — в голосе его не было ни капли раздражения, только усталость, и Майтимо показалось, что это утомление от чужого, чуждого взгляда на мир. — Ты и вправду веришь, что был послан назад в кошачьем теле в качестве наказания. Скажи же мне, Майтимо, имеют ли кошки фэа? — Обычно имеют, — ответил Майтимо. — Но тут в кошачьем теле была моя фэа. Намо кивнул. — И ты полагаешь, что то было твое собственное тело? Майтимо замер и нахмурился. — Ты хочешь сказать, что то было ненастоящее возрождение?.. — медленно проговорил он. — Да, — подтвердил Намо. — Твоя история исключительна. Прошло две Эпохи, жертвы твоих деяний отгоревали, возродились и давно живут новую жизнь. Не они не могли простить тебя — лишь ты сам. — Я сам… — безотчетно повторил Майтимо, в голове его роилось множество мыслей, он пытался все осознать и сопоставить с тем, что раньше считал сам. — Но тогда… — Ты догадался. Лишь твое собственное покаяние держит тебя здесь взаперти. Мне же вовсе незачем удерживать тебя тут; тут порог пристанища для людей — они умирают, их будет все больше и больше. Тело зверя было дано тебе волей моей сестры, я же могу поместить тебя в постоянную форму и отправить прочь из Чертогов. — Намо помолчал еще пару мгновений, но Майтимо не нашелся с ответом. — Вскоре ты будешь возрожден, но не прямо сейчас. Мне нужно собрать силы. Майтимо кивнул, и Намо исчез. Майтимо дал своей фэа немного отдохнуть и направился к отцу и братьям. У фэа не было ощущения направления движения, но он хорошо знал их души и мог следовать своему знанию. Раздавленный и поглощенный переживанием собственной вины, он так давно не приходил к отцу… Но слова Намо и память об объятиях Нерданель дали ему силу приблизиться ближе к отцовской фэа, искрившейся и полыхавшей пламенем. Рядом, конечно, были Тьелкормо и Куруфинвэ — и Куруфинвэ казался сам на себя непохожим… усталым. Майтимо задумался, не знак ли это того, что скоро брат возродится к жизни… и может быть, даже изберет новое имя. — Здравствуй, отец, — мягко проговорил Майтимо. Взгляд Феанаро был ласковым. — Нельо, — потянулся он к сыну. Фэа не могли коснуться друг друга так, как тела, но Майтимо тоже потянулся к отцу и ощутил слабое и невнятное прикосновение фэа к фэа. — Ты куда-то пропадал… В голосе отца не было ни обвинения, ни гнева, как когда-то, и Майтимо прикрыл глаза. Что-то изменилось в его отсутствие? Или он просто не замечал раньше? А вдруг он нарочно не смотрел на то, как смягчился неистовый дух отца за прошедшие Эпохи, сам себя заперев в клетку скорби и самобичевания? В отце оставался огонь, но огонь сдержанный. — Отец… — сказал он, — я бы хотел попрощаться сейчас, потому что не знаю точно, когда буду возрожден по-настоящему. Феанаро нахмурился. — Ты так говоришь, будто уже был возрожден не по-настоящему. Что, Валар играли с тобой в свои игры? Нельо, не слушай их лживых обещаний! Они лишь причинят тебе боль! Майтимо вздохнул. Здесь, напомнил он себе, у Феанаро нет ни факелов, ни кораблей. Поджечь своим гневом ему нечего. И нет власти над тем, над чем сам Майтимо не отдаст ему власти; они друг другу равны настолько, насколько возможно. Майтимо бросил взгляд на Тьелкормо — тот смотрел в потолок. — Если ты в это так веришь, то пробудешь тут еще долго, — сказал отцу Майтимо. — Тебе нужно признать хотя бы свой вклад в произошедшее, — он покачал головой. — Я виделся с Амбарусса. Феанаро распахнул глаза, но ничего не сказал, и Майтимо так и смотрел на него сверху вниз… на мужчину, которого почитал и уважал как отца и судьбу которого понять больше не мог. Феанаро был пламенем, но пламя это было последними языками умирающего костра, и не было больше дров, чтобы подбросить в него и поддержать этот огонь. Майтимо ожидал, что Феанаро устрашится или рассердится — но ответом ему была лишь печаль. — Умбарто… — проговорил наконец Феанаро, безо всяких страстных речей, так будораживших сердце Майтимо много Эпох назад. — Амбарто, — мягко поправил Майтимо — то было имя, которое выбрал сам Феанаро. — Отец, он так счастлив. Он жив и счастлив. — Он не хотел видеться со мной в Чертогах, — пробормотал Феанаро, — как следовало бы преданному сыну… — Но и в этих словах не было ни нотки язвительности, и даже Тьелкормо, так редко кому-либо сопереживавший, неловко поерзал. — Ты убил его, — сказал Майтимо. — Если не слушаешь Валар, послушай хотя бы меня. Ты виноват в его смерти и должен принять эту ношу, прежде чем покинешь Чертоги. — Он взглянул на Тьелкормо и Куруфинвэ. — Надеюсь, что прощаюсь с вами не навсегда. Куруфинвэ кривовато улыбнулся ему, и на сердце у Майтимо полегчало. *** И больше он не возвращался к Феанаро, зато Куруфинвэ как-то оставил отца и сам пришел к нему. — Я не хотел признавать, что отец ошибается, — прямо сказал он, но, похоже, что через силу. — Нас объединяет имя, что мы носим… признать, что неправ отец — будто признать, что неправ и я сам… — он решительно взглянул в глаза Майтимо. — Но он не я, и у меня ведь свои ошибки, да? — У всех у нас свои ошибки, — согласился с ним Майтимо, — хотя у меня их больше, чем даже у тебя. — Нет, — Куруфинвэ замотал головой. — Ты много лет пытался все это предотвратить. А я боролся за Сильмариллы с куда большим упрямством. Но я понял, лишь увидев твою фэа: пусть здесь ни у кого тел и нет, ты несешь на ладони эту метку ожога. — Губы его дрогнули. — Нам не предназначено было удержать Сильмариллы. С этим так сложно согласиться! Вначале я уговаривал себя, что ты сам сотворил что-то злодейское, сам виноват… — Все мы… — начал было Майтимо тихо. — …но, Майтимо, я твой брат, я тебя знаю! Ты не сделал бы ничего из того, что не сделали бы ради Сильмариллов мы все, — Куруфинвэ скрестил на груди руки. — И лишь ты так долго сдерживал нас на этом пути… Майтимо взглянул на свою обожженную руку. Когда он был котом, лапы его были целы: без следов, без боли, без шрамов. У фэа ладонь не болела тоже, но след оставался на ней — лучшим напоминанием обо всех его промахах. — Если и правда так, как ты говоришь, разница между нами лишь в том, что, когда я совершал свои злодеяния, вы были мертвы, а фэа ваши давно скрылись в Чертогах Мандоса, — наконец сказал Майтимо. — Но меня это не оправдывает и не освобождает. Хотя… Валар сказали, что я слишком долго провел, истязая себя виной и раскаянием, и теперь должен простить себя… — Конечно же, ты должен простить себя! — фыркнул Куруфинвэ с усмешкой, но лицо его вдруг как-то смягчилось, и Майтимо даже показалось, что на нем проступило облегчение. — Каждый из нас сам должен каяться в своих грехах, просто в нас слишком много гордости, чтобы признать собственную вину. — Я рад, что ты это понял, брат, — пробормотал Майтимо, жалея, что не может обнять Куруфинвэ. Он так давно не прикасался к нему… Куруфинвэ был слишком похож на Феанаро — и духом, и взглядом на мир, — и чем больше Майтимо понимал, как далеко завела их отцовская Клятва, тем меньше был готов смотреть и в лицо самонадеянности брата. — Я бы желал тебе возродиться как можно скорее, ибо нам много чего нужно наверстать в жизни. Куруфинвэ поднял руку, будто бы хотел хлопнуть Майтимо по плечу, но все же не прикоснулся к нему. — Я поговорю с отцом и Тьелкормо, — тихо сказал он. — Они так от всего этого устали, и хотя я не знаю, как сможет возродиться отец, я этого ему очень желаю. — Финвэ поможет, я уверен, — прошептал Майтимо, и Куруфинвэ ушел. И Майтимо снова остался один. *** Сколько времени прошло до того, как Намо собрал все необходимые силы для его перерождения, он не знал. Возможностей отслеживать ход времени он не имел. Ломиона уже больше не было среди фэа в Чертогах; сразу после разговора с Куруфинвэ Майтимо собрался было поискать Эола, но вообще-то не очень хотел вмешиваться в дела Ириссэ и Ломиона — ведь без Эола оба были счастливы… Так что он отправился изучать гобелены Чертогов — и своими прозрачными пальцами проследил по ним все деяния всех Эпох, которые пропустил. Оказывается, пал Саурон — благодаря новой расе героев, способных противостоять затянувшейся власти зла и, в конце концов, его уничтоживших. Майтимо обрадовался, увидев среди переплетений нитей Галадриэль. Самая младшая его кузина в конце Первой Эпохи в Валинор не вернулась, оставшись в том, что осталось от Белерианда, и он стал ее домом. Похоже, она оказалась предводительницей пусть и неяркой, но способной защитить свой народ от всех опасностей и невзгод, и Майтимо удивился, как же она сумела стать настолько сильнее его самого. А может, была сильной всегда — ведь именно Галадриэль куда раньше всех остальных увидела, что разрасталось в разуме Феанаро, и теперь то предвидение казалось устрашающим пророчеством. На гобеленах на ее губах играла спокойная улыбка, глаза задорно блестели, она разговаривала с майар — и он с тоской подумал, как могло бы все обернуться совсем по-другому… Но все это, может быть, еще и происходит, напомнил себе он и, закончив разглядывать Галадриэль, отправился к гобеленам, на которых были вытканы кхазад, — узнать, что сталось с ними. Намо появился перед Майтимо, когда тот как раз был в маленьком зале, посвященном его собственной жизни. Он вглядывался в изображавшие его гобелены и пытался понять, что же чувствует при виде всего этого… но, ощутив появление Намо, повернулся и улыбнулся. — Пришло время? — спросил он; внутри затрепетала надежда. — Да, — ответил Намо, и больше Майтимо не запомнил ничего. *** Майтимо достаточно рано понял, что, скорее всего, он вновь возрожденный эльф. Дело было не в том, что родители любили его не как своего собственного, — просто Майтимо ни разу не встречал никого другого с такой же странной черной отметиной на ладони, как у него самого… кроме своего брата. Пятно было столь отвратительным, что Майтимо ненавидел его так же сильно, как то, как слаба, неуклюжа и болезненна была его правая рука по сравнению с левой. Многие неловкие годы он с легкостью мог залиться слезами лишь из-за того, как несовершенен телом, или внезапно вспылить, когда его звали материнским именем, словно в насмешку. Мать во время таких вспышек крепко обнимала его и уверяла: любая мать скажет, как он прекрасен, да и не только мать. Вот у его сестры — та была лишь на двадцать лет старше — не было никаких таких изъянов и пятен. Ее рыжие волосы были в точности того же оттенка, что и у Майтимо, и любой счел бы ее очень красивой — и такие слова вовсе не звучали бы лишь утешением любящей матери. Она наравне владела обеими руками, была превосходной лучницей и охотницей. Майтимо, может, и возненавидел бы ее — но она всегда так ему радовалась и частенько делала соучастником своих приключений. Майтимо взрослел — и отец становился с ним все более и более ласков. Поначалу тот, казалось, избегал касаться отметины, но мать Майтимо упрекала его, и вот тот понемногу стал брать его руку в свою и даже поглаживал пятно пальцем. Майтимо никогда ни о чем не спрашивал, но со временем пришел к мысли, что такая ласка вначале была для отца лишь способом успокоить себя самого, но вот потом стала проявлением истинной любви — и это тоже помогало Майтимо утешиться в трудный миг. Он мог спросить любого из них: добрую мать, приветливую сестру, любящего отца. Но спросил брата — тот был старше Майтимо на семьдесят четыре года, и у него тоже была такая черная отметина, что и побудило Майтимо ему довериться. — Я знаю, что я — это не я, и ты — не ты, — прошептал Майтимо как-то ночью, когда они были в лесу вдвоем. — Мы оба носим этот знак, в прошлой жизни мы должны были знать друг друга. Макалаурэ ответил не сразу; он отложил арфу и смотрел куда-то вдаль. Но Майтимо стиснул его плечо, и тот, со вздохом, все же повернулся к нему. — Тогда ты был моим братом, как и сейчас, — ответил он. — Зачем ты себя мучаешь? Наслаждайся жизнью — потом ты все вспомнишь. Не нужно себя дальше наказывать. — Я не наказываю, — уперся Майтимо, хотя, и правда, чувствовал вину — Макалаурэ, как обычно, был прав. — Я хочу знать, чего ждать! Макалаурэ сыграл быструю резкую мелодию. — Ждать двух семей! Даже наша сестра вскоре осознает себя членом двух семей. Но у тебя-то есть еще по меньшей мере лет двадцать, имей же терпение! Когда ты все вспомнишь, невозможно будет вернуть себе прежний невинный взгляд на мир. Майтимо это хорошо понимал: с самых ранних своих лет он помнил Макалаурэ тихим и погруженным в себя, в воспоминания. С братом и сестрой он играл — но в играх этих всегда была нотка печали. — Разве это не одно и то же? — Майтимо был требователен и настойчив. — Я и так знаю: когда я все вспомню, то стану как ты! Что изменится, если узнать сейчас, от тебя? Макалаурэ потянулся к нему и положил ему на голову отмеченную знаком ладонь. — Так странно быть старше, чем ты… — произнес он. — Но на этот раз тебе придется довериться мне. Больше я ничего тебе не скажу; ты не первый и не последний, кто пытается выспросить про свою прежнюю жизнь. Наберись терпения, твое время скоро придет. И он и правда больше не сказал на эту тему ни слова. Но Майтимо вспомнил его слова, когда их сестре исполнилось пятьдесят: утром она проснулась — и ее задорная улыбка в одночасье превратилась в ошеломленную и заледенела. У них с Майтимо на тот день были планы поискать матери что-то в подарок — но она исчезла, ни слова никому не сказав, и ему, опечаленному, пришлось ехать за подарком одному. А ведь у сестры его не было никаких странных пятен и было все в порядке с руками — и все же она была так расстроена воспоминаниями… может, Макалаурэ и прав. Так что Майтимо возвращения памяти больше уже не хотел. *** В пятьдесят первый год своей новой жизни Майтимо вошел со страхом и одновременным предвкушением. Первые несколько ночей он толком не спал: сквозь сны струились воспоминания — но вот, наконец, с помощью матери удалось заснуть… и он пробудился уже не просто Майтимо, сыном Финдарато и Амариэ — но Майтимо, сыном Финдарато и Феанаро, Амариэ и Нерданель, окончательно впитавшим и соединившим в себе опыт обеих жизней. Слова Макалаурэ, сказанные двадцать с лишним лет назад, подготовили Майтимо к той невыразимой скорби, что пришла вместе с памятью, но Майтимо прежний привык к грузу скорби. Желания исчезнуть подобно сестре он не испытал. Наоборот, осознал, как верно проживало свою новую жизнь его юное «я», и это знание наполнило его ощущением собственной правоты и огромных возможностей, перед ним открывавшихся. Поколебавшись немного, он отправился к своему второму отцу — тот как раз был на кухне — и сказал: — Как, наверно, странно было растить двух кузенов как собственных сыновей… Финдарато вздрогнул, опешив, но затем развернулся к нему и рассмеялся. — О, так ты вспомнил! Знаешь, я больше не вижу в тебе своего старшего двоюродного брата! — признался он. — Ты мне сын, как и Макалаурэ, — пусть у тебя и память моего кузена! — И покачал головой. — Правда, скоро, полагаю, я тебя потеряю — отдав тому, кто до сих пор мне кузен. Майтимо не мог бы отрицать, что первые же после возвращения памяти его мысли были о Финдекано: что с ним теперь, нашел ли новую любовь… Сколько времени прошло со смерти Рыжего, да и с возрождения Майтимо в теле эльфа, Майтимо не знал. Будто угадав ход его размышлений, Финдарато вздохнул и одарил Майтимо суровым взглядом. — Макалаурэ после твоего рождения и рождения твоей сестры так и живет с нами, но по-прежнему часто путешествует, чтобы повидать родичей. Так что, уверен: он им сказал. Я прямо удивлен, что ты еще от нас не сбежал! — Даже если б я захотел — я же не знаю, как их найти, — признался Майтимо. Он уселся за стол — и замялся на миг, но потом все же уткнулся лицом в плечо отцу… как всегда делал раньше. — Моя… моя мать, — он запнулся и нахмурился, — моя первая мать, наверное, в своем поместье, скорее всего, с близнецами… но остальные-то, скорее всего, с новыми семьями… От дверей неожиданно раздался смех — Амариэ вошла в кухню. — Неужели я вырастила труса? — подразнила она, и Майтимо на миг был ошеломлен двойственностью впечатлений: перед ним была и та Амариэ, что спасла жизнь Рыжему, и так хорошо знакомая ему мама. — Твой отец давно предупредил меня, что этот день придет. Надеюсь, ты хотя бы попрощаешься с нами как подобает, прежде чем сбежишь! А то вот твои брат и сестра об этом в день обретения памяти забыли! Она потянулась к нему, поцеловала в макушку, и Майтимо моргнул. — Благодарю тебя за твою доброту, — неловко проговорил он, пялясь на собственные руки — чем заслужил еще один смешок. — Любовь моя, да мы просто вели себя, как вели бы себя любые родители! Пока Амариэ рассказывала ему, как добраться до дома Нерданель, Финдарато скользнул обратно в кухню и вернулся со свертком еды. — Мы бы тем же снабдили и твоих брата с сестрой… если б тогда они подождали, — улыбнулась Амариэ. — Счастливого пути тебе — и возвращайся к нам! Финдарато пристально посмотрел на Майтимо и поднял палец. — И не думай, что можно жениться прямо сейчас, только потому что ты вспомнил свою прошлую жизнь! — строго заявил он. — Сначала нужно достичь подходящего возраста! Майтимо замотал головой; он был совершенно не готов слушать речи своего кузена, внезапно оказавшегося ему и отцом, по вопросу, в котором его самого захватил водоворот неясных чувств. Он забыл Финдекано на целых пятьдесят лет! Кто знает, а вдруг это могло изменить для них все! *** Путешествие в одиночестве принесло Майтимо долгожданный мир с самим собой и покой. Каждый шаг по земле словно придавал ему все больше и больше целостности. Его собственное тело. Жизни две — но обе именно его, и он единый. Его братья с таким слиянием справились, и он тоже сумеет. Остановился он лишь тогда, когда вдали показался Тирион, внезапно подумав: может, сначала стоит найти Финдекано… Но затем взглянул на метку на своей руке, на свой грех, не перечеркнутый новой жизнью, и отмахнулся от этой мысли. Он шел так, как сейчас ему было удобней всего: не быстро, но и не медленно — и вот уже оказался далеко за пределами мест, где жила его новая семья, и его охватила та же нерешительность, что и тогда, когда он был котом. В теле кота он попрощался со всеми родными… будут ли они ему рады, когда окажется, что прощался он не насовсем? И тут его окликнули со спины; он опешил, но развернуться назад просто не успел — на него всем своим весом налетел, сгребая в объятия, какой-то совершенно взрослый эльф. — Амбарусса, это же Майтимо! — закричал этот увесистый эльф, и Майтимо, одновременно и с восторгом, и с разочарованием, узнал его: самый младший брат — теперь самый старший из них. И он развернулся в объятиях Амбарусса, чтобы лицом к лицу встретить обоих близнецов и так же крепко обнять брата в ответ, пока тот не успел разомкнуть объятий. — Привет… — мягко произнес он. И старший Амбарусса обнял его вслед за младшим, на лице его сияла такая озорная мальчишеская улыбка… такая чарующая, такая знакомая, в Белерианде на лице брата он не видел ее никогда. — Вот мама будет плакать! — сказал Амбарусса, и близнецы повисли на Майтимо с обеих сторон. — Ты опять такой высокий — а ведь еще такой юный! Несправедливо! Я надеялся, что хоть в этот раз у нас будет фора! Нерданель они нашли в одном из домиков: с нею был Карнистир — скрестив руки на груди, он уставился на маленькую статую и хмурил брови, а она что-то ему рассказывала. — Мама! — закричал младший Амбарусса, но добавить ничего не успел — Нерданель развернулась к ним лицом и ахнула, да и Карнистир распахнул глаза. Нерданель быстро овладела собой и, подойдя к Майтимо поскорее, крепко его обняла. — От Макалаурэ мы знали… но я и надеяться не смела… — прошептала она. — Как же добры к нам Валар… — Она подняла на него ярко сиявшие глаза и так же сияюще улыбнулась. — Макалаурэ предупредил нас о тебе, когда в очередной раз у нас гостил… Карнистир не двинулся с места, лишь натянуто кивнул. Прежний Майтимо бы позволил ему сохранить это расстояние, но Майтимо новый познал заново ценность прикосновений — сначала котом, после — ребенком. И сам шагнул к Карнистиру, распахивая объятия. Когда Карнистир наконец из этих объятий высвободился, щеки его пылали, но выглядел он куда более умиротворенно, чем Майтимо когда-либо его помнил… даже до Белерианда. — Сколько же прошло времени между смертью Рыжего и моим новым рождением? — тихо спросил Майтимо у Нерданель, и та в ответ стиснула его запястье и потянула наружу, к другому домику. — Четыре года — и к нам приехал Макалаурэ, чтобы рассказать, что у него родился младший братик с волосами цвета меди и черной отметиной на ладони. И даже если бы Амариэ выбрала тебе другое имя, мы бы не усомнились, что это ты! Двух моих сыновей вырастила для меня она! Теперь, когда ты повзрослел, я должна ее обязательно отблагодарить. Войдя в дом, Нерданель подвела его к закрытой двери и остановилась. Майтимо смутился и последовал ее примеру — и она повернулась к нему с улыбкой. — Что, боишься войти в эту комнату? — А должен? — Майтимо нахмурился. Нерданель качнула головой и прижала палец к губам — и в следующий миг дверь распахнулась, и Майтимо во второй раз за день чуть не был сбит с ног налетевшим на него взрослым тяжелым эльфом. Он опустил взгляд вниз — перевитые золотом тугие черные косы… — Финдекано?.. Разве ты не вернулся в дом отца?.. Финдекано в ответ лишь неудержимо расхохотался и стиснул его крепче, и Майтимо поднял глаза — мать смотрела на него с довольной лукавой улыбкой. — Ну конечно, давно вернулся! — ответила она вместо Финдекано, — а сюда приехал, как только Макалаурэ предупредил нас о твоем прибытии. — Майтимо, любимый мой, — ощущение осанвэ от Финдекано было столь же родным, как и его запах… Майтимо прижался щекой к его макушке и расслабился в объятиях. — Я ждал полвека, и знай, тебе от меня не отделаться: я получил благословение твоих опекунов и выковал нам обручальные кольца задолго до твоего совершеннолетия! От неожиданности Майтимо тоже расхохотался. — Ну конечно же, я женюсь на тебе! — ответил он. — Но теперь мы наконец можем говорить вслух… правда, наверно, при маме говорить о таких вещах как-то не очень прилично… Финдекано чуть отстранился — ровно настолько, чтобы Майтимо смог разглядеть в его глазах необузданный блеск, — и затем притянул к себе Майтимо снова — для поцелуя, слишком короткого. — И дать тебе меня отвергнуть только потому, что ты стесняешься говорить вслух о таком перед мамой? — спросил он, одарив Нерданель широкой улыбкой. — Думаю, осанвэ полезно очень во многих случаях! Майтимо ощутил, как заполыхали щеки. — Финдекано! — укорил он. — Мне пока только пятьдесят! И Финдекано запрокинул голову, и снова расхохотался, и притянул Майтимо в новый поцелуй — на этот раз куда более долгий и куда менее целомудренный. Язык его во рту Майтимо скользил так жарко, так влажно… Майтимо совсем было забыл о присутствии матери, пока вдруг не ощутил ее ладонь у себя на спине. — Закончите заново друг друга узнавать — приходите в главный дом, — сказала она. — Там всех ждет обильное угощение — наконец, семья вместе! — Хорошо, — Майтимо пришлось оторваться от губ Финдекано, и дыхания, чтобы говорить, не хватало. — У нас впереди столько времени для всего на свете!