Собранные вещи. Таможенный контроль. Самолет. Пересадка. Пьяный Кашин. Открытый ноутбук. Законченные две главы. Приземление.
И тех две недели счастливой жизни как и не бывало. Больше нет теплого солнышка, которое излучало уют, мягкого песка под ногами, тихого голоса бирюзового океана. Больше нет легкости. Все осталось в номере Сан-Франциско, вместе с забытой зарядкой телефона и большой футболкой Кашина, испачканной по вине Лизы малиновым вареньем. На выходе из аэропорта писателя и биографа уже ждал Юлик, нервно теребя край своей куртки. Из-за дождя его волосы прилипли к лицу, а в кроссовках можно было открыть бассейн для карликов. После того случая с «пропажей» Данила, он не находил себе место все две недели. Даже выпивка и девушки не могли его успокоить. Он так боялся за свою подругу. Боялся, что она сорвется и он больше не сможет ее спасти. От одной мысли, что его лучший друг одним неаккуратным движением или словом сможет убить Лизу, парень готов был лезть на стенку. Но теперь его терзало не только это. Надо было сказать Кашину новость, что может заставить его разбить все, что есть на своем пути, снова закрыться и наносить удары по своей печени при помощи алкоголя, употреблять снова и снова. Брюнету позвонили пару дней назад, так как до Данила не было возможности дозвониться в принципе. Юлий понимал, что такую новость нельзя сообщать по телефону, или в голосовых. Что он мог ему сказать? «Чувак, привет. Помнишь свою мать? Так вот она откинулась пару дней назад. Как водичка?». Он прекрасно помнит, что было, когда парню сообщили о смерти своего отца. Да, он ненавидел его всей своей душой, но от осознания, что твой родитель умер, рыжий чуть не повесился в ванной на шарфике. Дождь все так же стекал холодными каплями по телу брюнета, заставляя его дрожать. Только Онешко не замечал этого, слишком окунулся в свои мысли. Не заметил он и того, что Лиза бежала к нему, чтобы обнять, ругая, что тот так легко оделся и стоит под холодной водой. Только, когда девушка провела рукой по щеке парня, он стал возвращаться в реальность из своих мыслей: — Не пугай меня так, Юля. Я так скучала по тебе, — Неред обняла его что есть сил. — Пойдем в машину, а то ты заболеешь. И я тоже. И Даня, — Юлий поднял глаза на своего рыжего друга. Улыбка. На лице писателя улыбка. Ему плевать на непогоду, он счастлив, совсем по-детски счастлив. Но от взора писателя ничего не скроешь. Он видит, что бегущей строкой в глаза друга сожаление и скорбь.Что я могу изменить, направляемый собственной тенью, Давным-давно предупрежденный о том, что начиная обратный отсчет Любой, имеющий в доме ружье, приравнивается к Курту Кобейну Любой, умеющий читать между строк, обречен иметь в доме ружье.
Улыбка медленно сползает вниз, а брюнет одними лишь губами произносит «Я очень сожалею». Вот он удар, который так долго и точно рассчитывала ебучая судьба. «Думал, что я тебя оставила? Нет, сучёнок, это была передышка!» — Кто? — Кашин произносит это тихо, совсем беззвучно. Русая не понимала, что происходит и переводила испуганный взгляд, то на Данила, то на Юлия. — Я, блять, спросил, кто?! — теперь рыжий перешел на крик, что заставило обернуться и зашептаться пару прохожих. Дождь все также лил на них. Холодный, противный с привкусом безысходности. Все как и заказывали. — Твоя мать. Пару дней назад. Похороны уже прошли, — Неред прикрыла рот рукой в немом ужасе. Она хотела сказать хоть какие-то слова соболезнования, но резко было прервана самим Кашин. Он молча открыл багажник автомобиля своего друга, закинул туда все вещи и сам сел на пассажирское место. Так же молча села Лиза рядом с ним, а Юлик за руль, заводя транспорт. Девушка все время заглядывала в лицо писателя, ища хоть какую-то нить эмоции. Но казалось, что рыжий даже не моргал. Он был, словно кукла, с стеклянными глазами, не способная ни к чему человеческому. Онешко поглядывал на него через зеркало, ловя испуганный взгляд кареглазой. Капли воды от быстрой скорости автомобиля устраивали гонки на стекле окна, в которое глядел писатель, не веря в то, что ему сказал его друг. Эта старая сука, которая, кажется, готова была прыгать с лестницы вниз головой, лишь бы он не появился на свет, умерла. В последние дни своей никчемного существования она была одна. Никто не плакал рядом с ней, никто не жалел о ее уходе. Был человек — а теперь нет. Все что осталось о ней, так это только тире между двух дат. А могло быть все совсем иначе, не будь она такой мразью. Каково это было, уходить из жизни в холодной хрущевке? Осознавать, что это твои последние минуты? Понимать, что ты одинок лишь из-за своего ебучего характера и отношения к людям? Маленький Даня очень любил свою маму. Тянул руку на уроках, что она ним гордилась, сочинял стишки о том, какая она красивая, помогал ей во всем. Но все равно оставался «тупорылым выблядком». Скрип колес разнесся по всему двору, оповещая Кашина, что они на месте. Кивнув в знак благодарности, писатель вышел на улицу, чтобы забрать вещи и подняться к себе в квартиру. Он совсем забыл о Лизе, которая тенью ходила за ним, и чуть не закрыл перед ее носом входную дверь. Ничего не изменилось с момента их отъезда. Разве, что везде была пыль. Девушка проскользнула в свою комнату, разбирая вещи, а Кашин прошел на второй этаж к своему мини-бару. За собой он слишком громко закрыл дверь, от чего русая дернулась. Дальше послышалась серия ударов в стену, и звук бьющейся посуды. Опять быстрые тяжелые шаги парня, который набирал номер телефона местного дилера. Но теперь в игру вступает Лиза, хватая запястье разбитого писателя, стараясь отнять этот гребаный телефон, останавливая его от ошибки, которую она так часто совершала. Кашин вырывался, кричал на нее и все-таки перестал сопротивляться, спускаясь по холодной стене вниз. Девушка опустилась рядом с ним на колени, чтобы видеть его тусклые глаза. Он обещала ему, что исправит его, поможет, вытянет: — Ты не будешь этого делать. Я тебе не дам рушить свою жизнь, — шепотом проговорила русая, вколачивая каждое слово в голову писателя. Она протянула свою ладонь к его лицу осторожно и медленно, словно спрашивая разрешение. Но Кашин сам взял ее руку в свою и положил на свою щеку, аккуратно поглаживая холодную бархатную кожу своего биографа. — Спасибо тебе, — парень потянул на себя Лизу, и та «упала» в его объятья. Он аккуратно поцеловал ее своими сухими губами в лоб. Неред тихо прикасалась подушечками пальцев к рукам писателя, выводя дорожки вен. — Лиз, ты не сможешь поехать со мной в старый дом? — Лиза подняла голову вверх, и одобрительно кивнула. — Когда едем? — так же шепотом спросила биограф. — Прямо сейчас. Иди собирай вещи, — парень начал вставать, поднимая за собой и русую. Оба направились по комнатам, снова складывая свою одежду в рюкзаки. Данил заказал два билета в свой старый город, и сразу билеты назад. У них есть два дня, чтобы побыть там. Он даже не знал, что именно тянуло его в этот гадюшник, который он ненавидел всю свою жизнь, но ощущение, что ему туда надо не отпускало его ни на минуту. Снова такси, снова аэропорт, снова полет самолета. Только теперь он не будет счастлив там, куда несет его огромная махина. Только теперь он не выпускал руку русой девчонки, что боялась отпустить его. Она все ближе и сильнее прижималась к нему, желая дать понять, что он не один, что он нужен хоть кому-то, что он важен в этой жизни.Самолет мягко приземлился на полосе в формально родном городе писателя.
Девушка и парень, держась друг за друга, вышли из здания аэропорта. Рыжий пытался словить такси, чтобы доехать до дома своих теперь покойных родителей. Старая «девятка» серого цвета везла пару к городу. Кашин нервно вертел брелок-собачку на ржавых ключах, которые всегда лежали в кармане его джинс. Любых джинс. Каждый раз он клал их туда, не зная зачем. Словно надеясь, что ему позвонит мать и попросит приехать.в мясо разрывает душу в городе, где ты не нужен.
Лиза накрыла своей маленькой лапкой его руку, стараясь успокоить и забрать несчастные ключи. Рыжий покорно отдал ей связку и уставился в окно, разглядывая бегущие мимо деревья. — Даня, а откуда у тебя эта собачка? — Неред провернула брелок в руках. Старая, затертая временем и прикосновениями, маленькая плюшевая игрушка. — Эта? — риторически спросил писатель. — Подарок от Леры. Раньше она была белоснежной, с розовым носиком и ушками, а в лапках держала сердечко. А теперь, — Кашин тяжело вздохнул, — она потрепанная, серая, грязная и страшная. Прям как я, — горькая усмешка проскользнула на его лице. — Ебучий символизм. — Нет, ты не прав, — кареглазая все так же вертела в руках игрушку. — Я могу ее постирать, и она станет снова белоснежной, словно новая. — А со мной такое прокатит? — и снова риторический вопрос, по мнению самого Данила. — Да. Я обещаю, — совсем тихо, только чтобы услышал он проговорила она, смотря прямо в глаза своего собеседника. На секунду она увидела искру надежды, что русая сможет это сделать. Маленькая Лиза отмоет серого Данила от грязи, прошлого, воспоминаний. Она сможет. Она постарается. Она все сделает ради этого. Обычная хрущевская пятиэтажка, с насквозь прогнившими подъездами и такими же людьми. Возле подъезда сидели все те же бабки-сплетницы. Кажется, что у них был секрет вечной жизни, ибо они выглядят всегда одинаково. Да и темы у них одни и те же: «Людка с четвертого подъезда такая проститутка», «Федька-то Анин норкоман поди», «Завтра в больницу надо. Зачем? Да, что ж я, старая манда, буду еще в воскресенье утром делать?». Данил, казалось, даже забыл в каком подъезде он жил. Огромные трещина на асфальте, сквозь которые росли одуванчики, желая жить, пыльные дорожки к подъездам, старые, совковские скрипучие качели — Кашин уехал отсюда так давно, но все осталось на своих мечтах, словно это место существует только, когда он его видит. Пара проходит мимо скамейки, где, словно попугайчики на жердочке, сидят те самые бабульки. Лиза добродушно улыбается и здоровается с «камерами видеонаблюдение» в виде морщинистых женщин, на что они замолкают, провожая взглядом писателя и его биографа. Как только молодые люди отходят на несколько метров, как шепот снова продолжается, только теперь они обсуждают эту пару. Кашин с самого детства ненавидел, когда говорили за спинкой, а уж когда до его слуха стали долетать обрывки фраз, в которых пожилые женщины догадались кто же эта загадочная пара, он и вовсе начал закипать. Русая чувствует, как парень все сильнее и сильнее сжимает ее руку, стараясь не вспыхнуть. Но ему это уже надоело, он разворачивает и подходит к бабулькам: — Да, Тамара Иванова, это я — Данька Кашин. Нет, Любовь Павловна, я не мог приехать раньше, потому что моя мать послала мне нахуй. Да, Валентина Андреевна, я та еще паскуда и скотина, оставил старую и больную женщину один. Ая-яй. А теперь, дорогие мои, завалите ебальники и идите нахуй. Спасибо за внимание, актеры могут идти нахуй! — последние слова Данил прокричал громче, чем ожидал. Лиза выглядывала из-за широкой спины писателя, мысленно прося прощение за такую грубость. Противный звук домофона раздался в полной тишине. Каждый шаг отдавался глухим эхом в рыжей голове. Сколько он не был в этом доме? Года три-четыре? Он уже и не помнит. Огромная железная дверь с выцветшим номером квартиры открылась под сильным натиском парня. Все так же, как и в его детстве. Все те же старые шкафы, оставшиеся от его бабушки, стояли в зале. За стеклянной дверцей была фотография его матери. С черной лентой в нижнем правом углу. А рядом такая же, только фотография отца. Все те же старые желтые шторы в маленькой кухне. Все та же белая плитка в ванной. Все те же унылые обои в комнатах. Писатель проходился из одной комнаты в другую. Сначала зашел в зал, где стоял пузатый телевизор, потрепанный диван и шкафы, потом прошел в комнату своих родителей. Большая двуспальная кровать, накрытая темным покрывалом, пахнущим таблетками и болезнью. Кашин снова вернулся в зал, чтобы пройти в свою комнату, дверь в которую, почему-то, была закрыта. За ним на носочках передвигалась девушка, боясь даже дышать. Парень остановил перед белой дверью, боясь нажать на ручку. За его спиной стояла Неред, ожидая следующих действий молодого человека. С характерным скрипом, Кашин отворил вход в свою комнату. Пару миллиметровый слой пыли на всех вещах и полу, свидетельствовал о том, что здесь никто пару лет ничего не убирал. Наспех застеленная кровать, разбросанные тетради и вещи, фотографии на стене — все осталось так, как восемь лет назад самим Даней.на стенах порваны фото, значит значила что-то важное, нетронутое, близкое, родное, пепел в ветре, во все стороны, в этом рае для самоубийц.
Девушка медленно рассматривала каждую фотографию, прикрепленную гвоздиками-кнопками к стене. На самом первом изображении был запечатлен момент Дня Рождения рыжего мальчика. Беззаботная улыбка, с отсутствующими двумя передними зубами, огненные волосы растрепанные в разные стороны, чистые голубые глаза — парнишка на фотографии был совсем не похож на себя теперешнего. Вторая фотография изображала размытую фигуру девушки, которая раскачивалась на желтых качелях. Было несложно догадаться, что это Лера. Белые волосы развивались по ветру, а тонкие ножки болтались в воздухе, Лиза словно слышала ее задорный смех. Третья и четвертая фотография была с концерта какого-то исполнителя. Драйв, адреналин и полный отрыв — были полностью ощутимы посредством передачи их через глянцевое изображение. Дальше следовала фотография Леры, которая смотрела на розовые облака, сидя на крыше: — Она была очень красивой, — слова Неред разрезали воздух и гулом долетели до ушей Кашина. — Да, я знаю. Странно, что такая как она, выбрала такого как я, — рыжий подошел к стене, но остался стоять за спиной хрупкой девушки. Неимоверное количество снимков Мидлер, заката, рассвета, ночи, дня, библиотеки и прочих уютных для Данила вещей. Только за это время лучи солнца забрали с них все яркие краски, оставляя лишь мягкие, словно воспоминания в голове самого писателя, тона. — Почему так много фотографий, Дань? — глупый вопрос, но диалог надо было продолжать, или напряжение, висящее в воздухе, задавит, словно бетонные плиты обрушивающего дома, их двоих прямо сейчас. — Здесь я собирал все красивое. Но теперь я понимаю, что не хватает еще одного снимка, — Кашин достал из своего заднего кармана глянцевую бумагу, и принялся искать кнопку, чтобы закрепить снимок на стене его почета. — И что же это за фотография? — Лиза отошла от изображений, давая проход парню. — Твоя, — Писатель молча прикрепил ее на поверхность среди других дорогих ему снимков. Эта была та самая фотография, сделанная утром перед походом в Дом великого мультипликатора. Он распечатал ее и хранил в заднем кармане джинс, боясь, что она когда-нибудь выпадет и героиня изображения узнает об этом. Данил подошел в плотную к девушке, глядя прямо ей в глаза. Такой странный цвет. Он никак не мог подобрать описание для него. В обычное «зелено-карие» всю красоту и бесчисленность оттенков нельзя было уложить. Она смотрела на него, ожидая следующих действий. Кашин за все это время понял, что заебался упускать дорогое ему. Заебался медлить. Заебался причинять боль. Парень отчаянно поцеловал Лизу. Он пытался забрать всю боль, что причинил ей той ночью, когда ушел. Он такой еблан, которого свет еще не видел. Маленькая русая девушка бросила все ради него, а сейчас отвечает на поцелуй, приобнимая его за шею. Данил обнял Неред, стараясь прижать ее к себе, чтобы она больше никогда не уходила, никогда не плакала, никогда не употребляла наркотики. Она была слишком хрупкой для всего этого, но держалась, не отпуская рыжего на дно.ты чувствуешь вкус этих губ, ты чувствуешь кровь на них, ты чувствуешь боль всем телом, что давит и тянет вниз, туда, нас всех закопают живьём.