Юная Спасительница

Джонатан ставит передо мной миску с плавающими в бульоне кусками мяса, а следом, на другой край стола — кружку, в которую наливает немного пенистого пива.

— После пережитого не грех и выпить чуток, — отпивает немного и щурится. Занимает место напротив, закидывает ногу за ногу и усердно разглядывает стершуюся подошву ботинок.

Кладу руки на колени. Правой рукой скольжу вниз, к раненой голени и поглаживаю ее вдоль всей ширины повязанной марли. Все так же болит, если не сильнее. Но на сей раз рана хотя бы обеззаражена.

— Как нога? — спрашивает мужчина, делая следующий глоток. — По-прежнему хреново, но спасибо за заботу.

Джонатан улыбается уголками губ и проводит взглядом ложку, что я беру в руки. Зачерпнув немного из миски, принюхиваюсь и обескураженно гляжу на мужчину. — Что это?

— Оленина. Наверное, неделю назад мы поймали вот такого вот оленя, — разводит руками в стороны, показывая насколько зверь был огромен, и эмоционально описывает его размер и окрас. — Осталось мясо только на один раз, так что… Вот.

Поколебавшись, закидываю кусок в рот и про себя отмечаю, что какой-то он слишком жесткий и на вкус напоминает скорее свинину. Тем не менее с голоду можно и не таким полакомиться.

Жадно поглощая пищу, не забочусь о тщательном ее пережевывании и с набитым ртом интересуюсь: — Кроме вас, здесь никого не было?

— Винс мой племянник. Эта халабуда принадлежала моему брату, но того не стало. Мы с Винсом не хотели приводить сюда никого еще, так как его отец всегда любил уединение, а это место считал своим укромным уголком. Если ты, конечно, понимаешь о чем я. Мы просто хотели сберечь особенность.

Покашливание. Стоящий в проеме Винс привлекает наше внимание. В руках он держит десяток черно-белых, отцвевших фотографий. Раскладывает их на столе у самого моего носа.

На фотографиях изображены ребенок и мужчина, похожий чертами на Джонатана, лишь более ухоженная и молодая его версия с очень широкой, яркой и жизнерадостной улыбкой. На одной из фотографий центральной фигурой является мертвый олень, которого мужчина держит за рога, а ребенок, с другой стороны, располагает руку зверьку на бедре. На их лицах горделивые улыбки.

— Мы с отцом любили охотиться, — в грустной манере изрекает Винс. Отвлекаясь от приема пищи, опускаю ложку и подвигаю фотографию поближе.

— Ты тут совсем юный! — Твоего возраста, — с улыбкой отвечает. — Эта хибара и фотографии — единственное, что осталось от отца.

Поспешно доедаю, облизываю костяную ложку и бросаю ее в опустевшую посудину. Закусываю нижнюю губу так сильно, что кажется, вот-вот и пущу кровь. — А как его не стало?

— Умер от рака легких еще в самом начале этого дерьма. Морщу лоб.

— У меня мама тоже умерла от рака легких… В самом начале этой херни. Винс и Джонатан, оживившись, жалостно воззираются на меня и приоткрывают рты.

— Она как знала, что борьба бессмысленна, — неконтролируемая дрожь пробивает пальцы. Сжимаю и разжимаю руки, унимая ее. — Она превратилась и я… я устремила кухонный нож в голову обращенной мамы. На последнем предложении голос ломается. Из горла вырывается жалостный писк.

— Я, наверное, не против прилечь, — стараясь сохранять образ, несмотря на застывшие в глазах слезы, улыбаюсь во все тридцать два зуба. От собственной фальши становится только больно.

Джонатан громко подводится со стула, берет меня под руки и позволяет облокотиться о себя. — Сейчас я проведу тебя. Дело в том, что комнат тут как таковых нет, как и кроватей. Разве что ванная и кладовая, которую мы отделали под кухню. Могу предложить только спальники.

— И… Можно заодно в ванную заскочить? Заторможенно поморгав пару секунд, Джонатан кивает.

— Если что, вода есть. Можешь принять душ. Неспешно выводит меня в главный зал. У одной из стен лежат два спальника, как обещали. Сопровождает к ванной комнате и остается снаружи. Дверь плотно закрывается, и я прохожу в центр комнаты. Она небольшая, но места для душевой кабинки и прочих сооружений хватает так, что еще остается пространство для продышки. И все же что-то тут не так.

— Впервые вижу, чтобы из ванной можно было попасть в другую комнату.

Возле душевой кабинки сразу находится еще одна полупрогнившая дверца, на которой висит постер с коровой. Каждый участок ее тела помечен цифрой, а в самом низу — описания частей и то, как правильно ее разделывать.

Прижимаюсь ухом и еле слышно постукиваю, чтобы убедиться, насколько прогнила древесина. Кручу ручку из стороны в сторону, но ничего.

— Тут замочная скважина, а значит должен быть и ключ.

Оборачиваюсь к выходу. Мое внимание привлекает туалетный коврик. Подняв его край, я обнаруживаю маленький черный ключик, предположительно открывающий таинственную дверь.

Включаю для шумового эффекта воду в душе, а сама принимаю попытки незаметно открыть дверь. Как только ключик поворачивается три раза, раздается не очень слышный скрип замков. Дверь приоткрывается. Одной рукой я медленно распахиваю ее, а второй достаю из-под кофты затаенный кинжал.

Внутри очень темно; дальше носа ничего не вижу. В ноздри вмиг ударяет вонь затхлости и гнили. Прохожу чуть глубже. Глаза постепенно привыкают к темноте и мне удается разглядеть нечто слизкое или… даже не знаю, вялое? Прищурившись, я продолжаю идти вперед, пока нога не натыкается на что-то крупное и мягкое.

— Это, что… труп?

По коже проходит мороз. Страх достигает апогея, но это лишь придает решительности. Припадаю на одно колено и, собрав всю силу в кулак, стремлюсь разглядеть во тьме хоть что-то.

Это тело мужчины. Даже в непроглядной темноте удается разглядеть вывалившийся язык. На нем что-то ползает. Вглядываясь, до меня доходит, что это жирные черви, ползающие в глотке умершего. Один глаз лопнувший. Перевожу взгляд ниже и на минуту мне кажется, что съеденный мною обед сейчас покинет желудок.

Нижняя часть тела напрочь отсутствует. Живот вспорот.

От увиденного я отползаю в сторону и мгновенно сую пальцы себе в рот в попытках вызвать рвоту.

— Челси, ты скоро?

Захлебываясь слезами и слюной, я сдерживаю истерику и болезненно всхлипываю. Осознание того, что я ела человечину, вызывает такое отторжение. Становится очень дурно.

Дверная ручка ванной комнаты подергивается. Кто-то усердно ломится внутрь, пока дверь не распахивается и в проходе не появляется взволнованный Джонатан. В руках он держит пистолет, а на лице у него смешанные злость и удивление.

— Не думал, что все закончится именно так, — едко комментирует он.

Опершаяся на руки я вытираю с губ следы рвоты и слюны. Покрасневшими глазами гляжу на него в упор и кричу:

— Больные ублюдки! Я… я должна была стать следующей, да?

Из-за спины Джонатана появляется Винс.

— Я действительно не видел тебя и целился в оленя, но когда мы нашли тебя — стало быть судьба!

Тяжелые всхлипы заменяют кашель. Давясь собственными слюнями и рвотой, я дрожу в ожидании дальнейших действий.

— Вы сказали это олень.

— А ты бы предпочла услышать правду?

— Зачем тогда помогали?

— Мы и не хотели тебя убивать. До сих пор, — твердым шагом Джонатан подтягивается ко мне и за шкварку оттягивает обратно в ванную.

Заверещав как резаный зверь, я стараюсь ослабить его хватку, извиваясь из стороны в сторону, словно угорь.

Насильно ставит меня на ноги, но ватные конечности не способны удержать на весу. Джонатан берет меня со спины в захват и поднимает высоко в воздух. Одной рукой держит меня, а второй приставляет к виску пистолет.

Винс подходит ко мне вплотную. На его губах светится дьявольский оскал.

— У тебя есть выбор: умереть быстро или медленно, — ладонь скользит вдоль собственного тела, приподнимает кусок хлопковой рубахи и достает оттуда карманный нож.

Проводит лезвием вдоль моей щеки, спускается ниже, словно играя на нервах. Открывает мой живот и спускается к пупку. Скользящее лезвие лишь на пару градусов разворачивается, теперь уже острым краем задевая кожу и… проникает под ее верхний слой.

Пронзительный крик слетает с губ. Острие ножа скользит еще ниже и заходит глубже, рассекая кожу. Кровь стекает из раны, и при виде нее Винс игриво закусывает губу и наконец вытаскивает оружие. Слезы сочатся из глаз потоком, дух перехватывает. Страх сковывает меня цепями.

Эти двое злорадно хохочут. Винс макает палец в мою кровь и на моих же глазах облизывает ее. В легких воздуха не остается, отчего я жадно хватаю его ртом. На запястьях пульсируют вены.

— От меня так просто не избавишься, — проговариваю через сжатые зубы.

— И что же ты сделаешь, а? — Винс немного наклоняет голову вперед, выжидая моего ответа.

Замахнувшись здоровой ногой, со всех сил ударяю его по нижней челюсти. Винс мгновенно отлетает назад, теряет равновесие и падает.

В ушах звенит. Смех размывается в этом звоне, медленно прекращаясь. Оконфуженный Джонатан выпаливает:

— Ты его вырубила, если даже не убила! Ах ты!.. — бросает меня на пол и отвешивает удар прямо в живот. Цепляется за воротник моей рубашки и тянет наверх, чтобы поднять. Я оказываюсь в его хватке, поднятой над землей, и уставляюсь в его полные ярости глаза.

Джонатан на секунду мешкается и убирает дуло от виска.

— Ты сука!

Медленно качаю головой.

— Я не сука… Я Челси-блять-Лоуренс! — с этими словами тянусь к мужчине и вонзаю зубы ему в глотку.

Чертовски противно. На сегодня мне хватило человеческого мяса, однако стоит вспомнить, как я здесь оказалась; что эти люди сделали со мной; и омерзение пропадает, а на его место приходит ненависть и желание отомстить. Сжимаю зубы до тех пор, пока не чувствую во рту солоноватую жидкость. Кровь стекает изо рта вдоль подбородка. Руки Джонатана от болевого шока слабеют, и я без затруднений выхватываю у него пистолет. Как только ощущаю, что почти оторвала кусок кожи, руками опираюсь о грудь мужчины и отталкиваю его.

Джонатан хватается за место укуса, желая остановить кровотечение. Но не выходит. Сознание его покидает и он обессиленно валится на колени.

Отодвинув затвор пистолета, беру инициативу на себя. Я надвигаюсь на мужчину уверенным шагом, сжимая во рту оторванный кусок. Ехидно ухмыльнувшись, выплевываю Джонатану в лицо кусок его же плоти. Дикая ухмылка не сходит с моего лица.

— Ну что, подонок? Хочешь что-то сказать на прощание?

Кровь хлыщет, Джонатан захлебывается ею. Он стремительно пытается что-то сказать, но не может.

Рукавом кофты вытираю кровь со своего лица и носком ботинка бью мужчину по лицу. Глаза Джонатана открыты; в них видно противенство.

— Дай-ка я напомню тебе кое-что: я Челси-блять-Лоуренс, я постоянно нахожусь на грани смерти и постоянно со всем справляюсь. Сама. И я не умру, пока не буду сама готова к этому, — наставляю дуло ему на лоб, зажимаю спусковой крючок, — уж точно не от рук таких подонков, — и отпускаю его.

Пару секунд стою в оцепенении. Раненная нога не дает о себе никак забыть, но из-за выделения адреналина в кровь мне настолько уже плевать на это, что я хромаю к телу Винса и для полной уверенности пускаю пулю и тому в лоб.

Стоит мне отойти от боя, как я осматриваю место кровавой бойни и повторно оцениваю ситуацию.

— Теперь вы никому не навредите, — наклоняю корпус и ногтями впиваюсь в кожу на коленях, тяжело дыша. — Где у них… черт, аптечка?

Из раны на животе все еще сочится кровь. От предвкушения дальнейших страданий я громко всхлипываю, но не падаю духом.

На сидении кресла лежит аптечка. Открыв ее, первым делом достаю перекись, иглу с нитью и марлевую повязку.

— Ладно, Челси, это всего лишь игла и нить, — в голове круговорот мыслей. Не стараясь даже сесть, бессильно падаю на пол и облокачиваюсь о кресло.

В ожидании, когда кровь остановится, отрываю небольшой кусок ткани от марли и смачиваю его перекисью.

— Лишь бы не потерять сознание, — дрожащими руками прижимаю марлю к ране.

Мгновенное жжение. Запрокидываю голову назад и, не скупясь на эмоции, кричу. Веки автоматически прикрываются. Горячие слезы прокладывают дорожку от глаз к щекам, шее, и обжигают кожу. Любое действие, любой вздох приносят массу неописуемых страданий, от которых все тело немеет.

Приподнимаю марлю и замечаю образовавшиеся на крови пузырьки, которые сразу же лопаются. Стону от боли и пытаюсь привести себя же в чувство. Замершие на месте руки неторопливо убирают от раны просочившуюся насквозь алой жидкостью ткань.

С трудом открываю глаза, мысли вяло ползают внутри черепной коробки, мышцы затекают, а во рту нестерпимо сухо. Я осторожно скашиваю глаза в сторону, к мотку ниток и игле. Даже это минимальное усилие приводит к волне боли по всему телу.

Откинув в сторону уже ненужную ткань, кладу руки одну поверх второй и сжимаю запястья до такой степени, что на них остаются красные следы.

— Почему это, черт возьми, так сложно?! — стуча зубами, всхлипываю я и сразу же вытираю слезы. — Давай, Лоуренс, это всего лишь блошиный укус!

Пронизываю нитку в иглу, и уже от самого вида головокружение усиливается. Ухватываюсь за рассеченные края, стягиваю их и подношу иглу к одному из краев.

— Нужно отдышаться, — устало фыркаю. В груди образуется камень, мешающий не то чтобы кричать, а дышать.

Вздох. Игла протыкает самую малость края кожи, а нестерпимый поток боли уже грозится обернуться потерей сознания.

— Давай же! — продвигаю иглу дальше, пока она насквозь не пронизывает участок кожи. На секунду мир темнеет, уши закладывает, словно в них вставляют пробки. Кричу так, что легкие едва ли не разрываются, но я не слышу этого.

Глубокий вдох. Пронизываю второй край, соединяя его с первым. Пальцы отпускают иглу и она падает мне на ноги. Единственное, что удерживает ее — нитка, торчащая из живота.

В ушах шумит, все вокруг затягивает туманом. Остается лишь торчащая из кожи нить и игла на ее конце.

Прокряхтев, подавляю слабость и подступающую рвоту. Пыхчу в попытках схватить двоящуюся в глазах иглу, делаю еще стежок. Резкая боль пронизывает абсолютно каждый нерв. Кончики пальцев словно сделаны из сплошных нервных окончаний и чем дальше, тем больше ощутимо, что соприкосновения их с иглой отдаются волной ощущений. Начиная с самого ясного — боли, — заканчивая чем-то непонятным и смешанным, вроде страха и омерзения.

Соединив края раневой поверхности, формирую узелок на хвосте нитки и затягиваю его так, что он плоско размещается на коже. С души камень падает, когда я понимаю, что это почти конец. Напоследок беру оставшийся кусок марли, смачиваю его перекисью и заматываю рану. Боль невыносима, однако по сравнению с зашиванием наложить марлю уже не сдается такой уж огромной заботой.

Больше всего болит даже не рана, а голова. Достаточно посидеть еще чуть-чуть на полу, пока тупая боль не ослабнет. Тишина. В ней можно было бы услышать биение сердца и мое обрывистое дыхание, но когда в голове ураган, сложно сосредоточиться на чем-то во внешнем мире.

***