Гиппокампус

      Порывшись в сундуках Грегори, я собрал себе отличный костюм. Как никак, я капитан, и должен выглядеть достойно!       Мне приглянулись чётные блестящие ботфорты, но они на столь высоком и тонком каблуке, что я не решился их надеть, так что, пришлось довольствоваться сапожками поскромнее. На плечи я накинул синий камзол с эполетами, на голову надел широкополую шляпу с забавным фиолетовым пером, и натянул на лоб повязку на глаз, чтоб было удобнее смотреть в телескоп.       Команда приветствовала меня ахами и охами. Я ликовал! Уважение!       — Томас! — громко позвал я боцмана, — каков наш запас воды под килем? Томас нахмурил брови, и, покивав головой, что-то шепнул на ухо Агустину. Тот, в свою очередь, подошёл ко мне и сказал:       — Юз, ни Томас, ни я, ни остальные не знаю даже что такое киль. Может, ты пояснишь, для начало?       О, читатель! Как я был рад этому! Рассказать обо всех чудесах, что я вычитал! Я без умолку трещал на палубе, потом, ночью, продолжал в кубрике, до самого утра рассказывал те истории, которые успел вычитать. Но когда я сам начал проваливаться в сон, ко мне снова подошёл Агустин.       — Всё что ты говоришь, трогает моё сердце. Мне, как и остальным, хочется узнать, что случилось с Синдбадом, но ты должен просветить нас не сказками о море, а о самом море.       — Что ты имеешь ввиду, Агустин?       — Легенды о мореплавателях хороши и поучительны, но нам самим нужно стать настоящими моряками. Как они правили кораблём, Юз? Как они ловили ветер и боролись со стихией?       Я крепко призадумался. Я действительно не знал, как они бороздили моря. Мы ничего не делаем, а моряки в историях без устали работают.       Пусть мои глаза смыкались, я сделал усилие над собой и отправился в каюту капитана. Один иллюминатор был открыт, и через него влетел Альбатрос. Эта умная птица снова подсказывала мне нужный путь — она села на несколько талмудов о кораблестроении и судоходстве.       Внутри одной из книг оказался чертёж корабля.       Я развернул его.       Я прочёл книги. Это было ужасно сложно, часто мне приходилось заглядывать в словари, по часу рыскать по справочнику в поисках нужной буквы — голова совсем перестала работать, слова никак не хотели обретать смысл.       Прочтя всё, что имело смысл прочитать, я обошёл весь корабль: был на самом дне «брюха» — в трюме, прошёл весь орлопдек — нижнюю палубу, а ещё верхнюю, заходил куда только можно. Даже спускался на беседке за борт, чтобы рассмотреть «коня» со стороны воды. С пером у меня всегда были проблемы, ты наверняка заметил — мой почерк ужасен, но чертёж составить я всё-таки смог. Конечно, вышло криво — я не инженер, и не художник, и не чертёжник, даже не знаю, кем надо быть, чтоб выдумать и зарисовать целое судно. Вроде вышло сносно. Если я и ошибся в чём-то, от правды это не спасёт — различия бросаются в глаза.       Дорогой читатель, рушился ли на твоих глазах твой мир? Как сказал бы сухопутный — уходила ли земля из-под твоих ног? Я стою на палубе ровно, но сердце словно выбило с места сильным ударом волны, и упало оно прямо в желудок, и все жилы, которые скрепляли меня, перервались. Не бывать теперь покою.       Целых три дня я возился с книгами, команда в это время ждала курса — все были взволнованы предстоящем приключением. Несколько раз ко мне закрадывалась мысль, что единственный выход, это последовать за Грегори. Я не считаю товарищей дураками, они умные ребята, но сами не скоро смогут узнать правду «Гиппокампуса». Верёвкой на «хвосте» я смог бы отсрочить удар для команды. Моя шея стала бы такой длинной, как у Альбатроса… Сначала Грегори, потом я, потом… Альбатрос испачкал лапы в чернилах, и весь пол, и книги, и чертежи, впитали в себя следы птицы. А будет ли после нас след? Я пишу столько много, а есть ли в этом смысл? Море слишком огромно, чтобы я смог найти родственную душу, которая поймёт мои каракули на бумаге. Дорогой друг! Ты существуешь? Мы вот, кажется, нет.       — Братья! Путешествия у нас с вами не выйдет, — мне давно стало страшно и пусто, но голос я смог сдержать, говорил громко и твёрдо. Волна не дрожит когда бьёт, и капитан не имеет право мямлить, когда разбивает надежды. — Я изучил всё, что только смог найти… Возможно, вы не поймёте сразу, или не поверите мне, но то, что мы с вами живы — просто чудо. Чайки слишком громко разорались и спустились ближе к нам. Своими крыльями они начали задевать нас, одна сбила с моей головы шляпу. Но я продолжал, а команда, отмахиваясь от птиц, слушала.       — Это сложно, и я не понял сразу, а поняв, не поверил, но дело в том, что мы — не на корабле.       — Ха, глупости, мальчик-капитан! — Бьёрн пришиб своей могучей рукой одну чайку, — мы в море, но ходим и не тонем, а как можно не утонуть в море? Только корабль поможет!       — Это так, но…технически, это не корабль. Мы не можем управлять им. Сейчас я покажу вам.       Я растянул на палубе чертёж парусного фрегата, и, для сравнения, изображение нашего судна. Лица застыли в изумлении. Леон помрачнел, Агустин закурил, Томас снял треуголку — они поняли.       — Видите, как выглядит судно? У него есть паруса, мачты, такелаж, шлюпки, якорь. У нас же — одни названия, и то — кубрик и каюта — не делают «коня» кораблём. У нас ничего нет, «Гиппокампус» словно вырезанная деревянная фигура, полая внутри и с ровной спинкой — верхней палубой для нас. Он не тонет, но на этом его способности заканчиваются.       Агустин заглянул мне прямо в глаза и я осознал, насколько он стар. Мне стало нестерпимо его жалко. Вот он — иссохший под солнцем, с почти белёсыми глазами, как он ещё может видеть? Из книг знаю, старикам положена смерть, но как я этого не хочу.       Я оглядел всех разом, понял, что многие не осознают, в какой беде мы находимся. Когда Гот начал громко доказывать брату, что мы с лёгкостью заставим «Гиппокампуса» ударить по волнам «хвостом» и в считанные дни достигнуть берегов Крита, я совсем ослаб и все мои бессонные ночи за чертежами вырвались в крике:       — Да мы все прокляты!       Мои слова затерялись в криках чаек. Никто больше не обмолвился словом, лишь гадкие птицы не признавали тишины. Мне казалось, что я схожу сума, хотя наверное, я давным давно потерял рассудок.       — Всё это время мы тонули в бутылке с ромом! Наше судно — просто кусок дерева, понятно! Нет здесь ничего, и там — я указал на горизонт, — для нас ничего нет. Мы застряли здесь, понимаете вы или нет? Каждую ночь мы засыпаем в зелёном зареве, и для чего….какой смысл просыпаться, если выхода нет? Этот…этот конь, он не отпустит нас никуда, мы просидим на его спине целую вечность! Мы не путешествуем, мы отматываем срок!       — Да с чего ты взял? — спросил меня Дон.       — Да с того! — я совсем не мог успокоиться, голова страшно гудела, и все опасения вырывались наружу. — Мы столько времени в плаванье, что никто не помнит точно, сколько дней, а то и лет прошло. И как прошёл первый день, кто-нибудь помнит?       — Ну Юз, успокойся. Ты сам знаешь, мы столько праздновали, что….       — Ничего не помним, так? О земле, о цветах, о близких людях…. Мы без прошлого.       Сначала мне хотелось избить кого-нибудь, я даже чувствовал, как захватывал меня красный цвет — цвет гнева и кулака. Но после слов о семье мне стало страшно грустно. Видимо, я правда одинок. Что я, что мы такое, раз мы можем вспомнить только море и чёрного коня? Всё пустое.       Леон положил руку на моё плечо и сказал:       — Мы твои близкие люди, Юз, мы одна команда. Так всегда было и будет.        — Для начала хорошей истории этого достаточно, — продолжил Леон, — мы что-нибудь придумаем. Нам просто нужно время.        Леон прав — нам действительно нужно время чтобы свыкнуться с мыслью о том, что мы потеряны в бесконечности моря на игрушечном судне. Поддерживаемый Леоном и Агустином, я пообещал команде найти выход и привести корабль к островам. В тот момент, конечно, обещание прозвучало как слабый и усталый выдох. Мне просто хотелось тихо пережить всё это. А чайки были против тишины, они накинулись на матросов как на падаль (я читал, они ею не брезгуют, только, что это, не знаю). Я сам замахал руками, словно птица, чтобы отбиться от чаек. Они кричали прямо в уши, одна птица чуть не влезла мне в рот; они били нас своими крыльями и приходилось руками заслонять свои глаза от их клювов.       Снова грязные пернатые взбесились не на шутку, я еле-еле держался на ногах, когда их мерзкий крик начал обретать смысл: я точно знаю, что не я один смог различить слово «ложь».       — Прячьтесь все! Бегите в «брюхо»! — Томас схватил меня за локоть и, отбиваясь от чаек, потащил к люку.       — Это твоя вина! — низкий Джером бил птиц вёслами и бежал за нами к люку. — Твоя вина Юз!       Целое торнадо устроили эти гадкие птицы! Как заговорённые, они, сбившись в группы, давили и сталкивали нас своей массой. Кто-то уже успел спуститься и подавал руки другим матросам — кто именно, было не разглядеть из-за перьев, но мы с Томасом были отрезаны от укрытия столпом пернатых.       — Чего это они? Бей их! — кричал Томас. Мы стояли спина к спине и как могли отбивались от наглых чаек.       — Приятней заблудиться в темноте, нежели в тушах этих птах!       — Ты прав Томас! Смотри! — пусть чайки и белые, но совсем не чистые, как Альбатрос. Он разбил нашего неприятеля, нас больше не теснили. Своими гигантскими крыльями расчистил дорогу. Альбатрос совсем один — как и мы все — разобраться с серой массой оказалось даже ему не по плечу, то есть, не по крылу. Многие чайки пали от его взмахов, но к ним на помощь прилетели остальные: они щипали его за крылья и хвост, и, словно боевые ядра, врезались в него на лету.       — Нет! — я не мог бросить друга в беде. Кем бы я стал после этого? Чайки облепили его со всех сторон, образовав шумную пернатую сферу. Мне стало очень страшно, надеюсь, ты не испытывал этого: я почувствовал себя самым маленьким, самым слабым человеком на корабле и на всём белом свете; застыв, я просто смотрел, как моего товарища заклёвывают до смерти.       — Юз, хватай! — как я рад был этому голосу! Ко мне бежал Леон, в его руках была сеть, и вместе мы прижали кричащий клубок к палубе.       — Дави их, сильнее дави! — прижать птиц и растоптать их, было единственным верным решением. Мерзкие, гадкие, грязные твари! Они не заслуживают ничего хорошего!       — Юз, осторожней! Ты можешь покалечить не того!       Что-то страшное влезло в меня, раз я чуть не добил Альбатроса. Я тогда подумал про себя, что в такой спутанной массе, сложно не сломать родное крыло. Но кажется мне, что я просто сорвался — такой гнев нашёл на меня, гнев на капитана, на его слабость и на свою, на глупость команды, и на надежды друзей. А тут ещё эти птицы попались под руку. Мне стыдно, но я рад тому, что у меня появился шанс покалечить живое. Но Альбатроса! Ни за что.       Я вытащил его из-под сетки и, крепко держа в руках, ринулся к трюму. Леон помчался за нами, попутно отгоняя птиц. Мы были на расстоянии прыжка от люка, как вдруг, Джером взял птиц в свои руки.       Я пообещал не ругаться здесь, мой друг, не хочу показаться тебе неотёсанным грубым мужланом. Хотя, наверное, я именно такой. Но разве можно назвать Джерома как-то по-доброму? Этот…. сын трясогузки привязал к поясу пару бутылок рому, одну взял в правую руку, а в левую — факел. Он хорошо запомнил, какой огонь алкоголик и забулдыга. А вот насколько огонь беспощаден, Джерома не интересует. Он пугает меня, и уже давно. Джером набирал в рот рому и, плеваясь на факел, раззадоривал и злил пламя. И огонь обрушивал свой гнев на наглых птиц… О, Геката! Как это страшно! Десятки «красных карликов» с криком горели у нас на глазах! Я сам их топтал, но я не желал им такого! Пахло ужасно, звук их боли раздирал моё сердце. Отдав Альбатроса в руки Леону, я кинулся к одной из откупоренных бочек, взял черпак, и, думая хоть как-то помочь несчастным, плеснул на пролетавших мимо чаек. А после, просто упал на колени и зарыдал. Прошу, не ненавидь меня! Ну не думал я, что в бочке этой тоже ром….       Они пылали, кричали, падали горящими звёздами в море, на палубу. Обгоревшие, чёрные и больше не живые. Я ревел в начале на них, за злобу, с которой они накинулись на нас. После, я ревел за них, безутешно оплакивая. Видимо, где-то в глубине, глупенький маленький Юзек надеялся потушить их боль своими слезами. Близнецы утешали меня, но как может стать лучше после такого пожара? И что бы ты сказал, мой несчастный свидетель, если бы твои друзья радовались подобному ужасу? Вместе с криком горящих пернатых я слышал смех и разные «молодец, Джером! Хитрец! Жги гадюк, жги!».       Я собрал последние силы и, подбежав к поганому мышу, ударил его в челюсть. Пламя от неожиданности сбилось и снова подпалило бороду Бъёрна. Он лишь засмеялся.       — Что ты натворил?! — я тряс его за грудки и мои слёзы капали на мерзкую мышиную физиономию. Он лишь с прищуром улыбнулся и ответил ровно и спокойно:       — Спас нас от твоей оплошности, вот и всё мальчик.       — Моей? Спас?       — Тихо, Юз, — вмешался помрачневший Леон, оттаскивая меня от Джерома — сейчас всё проясним. Чем ты думал, Джером? Жечь живьём, да ещё и на корабле!       — А что мне ещё оставалось делать, Леон? Птицам не понравилась напористасть Юза, с которой он хулил корабль, они решили опровергнуть его слова. Я просто заставил их замолчать.       — Это не в первый раз, ты уже и раньше творил что-либо из ряда вон. Теперь и тебе пора отвечать.       — Э, нет, Леон! Подожди! — встрял в разговор Игорь, — За что отвечать то? Джером верно говорит — у него не было выбора! Юз обидел коня, а чайки, как всем известно, живут в конском зеве, вот они и решили заступиться!       — Что за чушь ты несёшь! Это просто деревяшка! — я всё ещё не пришёл в себя, но слушать всё это спокойно никак не мог.       — Деревяшка деревяшкой, а сколько дней и ночей она тебя везёт! Вот и послала деревяшка своих защитников.       — Будь Джером капитаном, всего этого бы не случилось, — промямлил Дон, — не напали бы на нас чайки, угольков столько не стало бы.       Я сам словно стал факелом. Мне хотелось хорошенько вмазать и Игорю, и Дону, и Джерому. Как они могли? Всё, что я делал было на благо команды!       — Всё, что я делал, было ради вас! Я не мог лгать вам, не хотел скрывать от вас правду, хотя знал, к чему это приведёт.       — Ты знал о птичьих головешках? — спросил меня Гот таким голосом, как будто сейчас рухнул весь его мир. Ах Гот, не от птиц твой мир должен был рухнуть.       — Нет, я не о том. Спасенья нет, вот я к чему.       Ветер начал разносить по палубе птичий пепел и мою тоску, которая никак не могла пробиться через обветренную кожу матроса.       — Кому оно вообще нужно, Юзек? Мы и так прекрасно жили, пили, бодрствовали, — Джером отпил из одной из своих бутылок, — мы можем обойтись и без спасения, нам не нужна правда. Что она изменит? Ром станет крепче или голова?       — Ни то, ни другое, — я устал бороться, что-то делать. Все усилия насмарку.       — Вот! Ты сам согласен с этим. И ты должен понимать, что «Гиппокампус» злиться. Сначала его обругали, потом он лишился своей свиты, неудачный сегодня день, согласны? — конечно, они согласны, — а ты, мальчик, никудышный капитан. И именно тебе придётся извиняться перед, как ты сказал, деревяшкой.       — Хорошо.       — Хорошо! Но конь просто так не простит тебя. Ты сам знаешь.       — И что же мне делать?       — Ну, — сложив руки на груди заулыбался Джером, — ты можешь отплатить ему за чаек своею птичкой.       — Что?       — Сожги Альбатроса, Юз. Это будет лучшее твоё решение.       Я обомлел. Представляешь, друг! Сжечь! Живьём! Как же устроен его разум, раз он смог придумать такое? Советую сложить руки на груди и умолить Гекату не подпускать к тебе таких матросов. Я, выходит, молился очень мало.       — Да что с тобой не так?!       — Нет мальчик, со мной всё в порядке. Разве я пугаю команду? Ругаю свой собственный дом? Ты ослеп Юзек, ты отравлен чистотой дождевой воды, она затуманила твой разум — что за глупости ты пытаешься доказать? Нет никакой Земли, но есть прекрасное бескрайнее море — этого мало тебе, но не мне. Нам ничего не нужно: ни еды, ни воды, ни книг и новых сапог. Ром заменит собой всё. Он больше, чем ты думаешь.       — Это только твои слова!       — Ах маленький капитан, из-за твоих фантазий никто не будет страдать.       За Джеромом стояли почти все. Почти все мои друзья. Они смотрели мне в глаза то ли с жалостью, то ли со смехом, видимо, так и не определились, смешна ли наша жизнь или убога до чёртиков.       — Всё равно…. Кем надо быть, чтоб рассчитывать на то, что чужая боль принесёт нам счастье!       — Но Юз, он ведь прав, — подхватил ужас Игорь, — твоя птенция намного сильнее лошадиной птенции. Всё может получиться! Перо за перо, клюв за клюв и — пуф! — мы снова поплывём!       — Не думаю, что мы успели сбиться с курса, — закивал Карлтон.       Страшное слово бунт режется в горле. А чуть ниже и левее — одиночество.       — Так ты согласен сжечь Альбатроса из-за глупой фантазии, так, Карлтон? Какой курс, очнись! Мы не плывём, мы существуем! Просто есть здесь, вот и всё!       — Это ты больно много фантазируешь, мой капитан. Города, порты, бананы… Чушь! — Джером обращался не ко мне, а к другим; ему важно убедить команду, чтоб всем вместе заглушить мой голос.       Я больше не мог этого терпеть! Леон сдерживал меня, Агустин махал трубкой в такт с чужим кулаком. Мы бы не выстояли в драке, они бы с лёгкостью убили Альбатроса, если бы… Я рад, и я несчастен! Как можно выбрать из двух «плохо»? Наверное, если есть опыт одного зла, одной боли, то к нему можно привыкнуть, и во второй раз будет легче. Хотя, я не уверен, что зло и боль могут повторяться, ведь не может Томас упасть второй раз точно так же, как в первый?       Наши пререкания, достаточно громкие, чтоб различить слова, заглушил громкий крик Томаса из «брюха». Он был страшен! Помнишь тот пожар? Огонь покусал доски палубы и, образовавшуюся дыру, мы обставили вокруг бочками, ради предупреждения умникам. И никто не ходил и близко! Правда, пьянящими ночами мы прыгали вниз, в темноту, на мешки с сеном (я был уверен, они за этим и были на корабле) и стопку матрасов. Но не будем об этом, вернёмся к ноге Томаса.       — Томас, что с тобой! — мы все подбежали к зияющей дыре и вгляделись в тьму. Ему не повезло — матрасы растащили, сено не помогло.       — Страшно больно! Больно! Аргх… — было видно, как боцман распростёрся среди тлеющих чаек. Он раскинул руки, подобно им, и испытывал боль, наравне с ними.       — Мы сейчас, подожди! — обнимая Альбатроса, я ринулся в трюм, со всей командой в хвосте.       Пусть палуба и дырява, но света нам не хватало, мы расставили вокруг Томаса фонари и принялись за помощь. Мне пришлось бегать за кладом, потому как, что делать было не ясно. Из ноги Томаса торчала крепкая заострённая палка, и, намочив штанину, резво убегал красный цвет. Дон подставил ладошки, пытаясь поймать его и поливал назад, в зияющие отверстие.       — Это рана, — я нашёл нужную книгу, порывшись в сундуке. Мне пришлось оставить белого друга в каюте и я запер его там, опасаясь, что Джером всё ещё намерен жечь. — А то, убегает — кровь. Нам её уже не вернуть Дон, брось это дело.       — Ещё чего! Ты капитан-неудачник! Уже напутал с кораблём, его ногу я тебе не доверю.       — А ну! — Томас пусть и болел, но смог огрызнуться достаточно убедительно. — Прекрати это дело. Я и сам понял за свою службу, что-то, что входит в нас всегда лучше, что выходит из нас. Ром лучше этой жижи, правда? Дайте мне его.        Сначала я протестовал, просто от страха и недоверия к рому. Но потом нашёл в книге, что спирт (родич рома) нам необходим. То есть Томасу, не всем.       — Так, а что делать то? — помассировал себе виски Ливстон.       — Надо вправить палку, то есть кость, вернуть назад, — перелом дело серьёзное, как я понял.       — Вот Юз, сразу видно, ты — ещё ребёнок! — покачал головой Игорь, — Томас-то наверняка проткнул ногу этой штукой, и её надо вытащить, а не то, что ты сказал.       — Я тож так думаю! — Гот хлопнул Бьерна по плечу и сказал, — Ну Бьёрн, давай тяни!       Крик Томаса был на столько громким, что я ждал взлёта в небо мёртвых птиц! На его глазах выступили слёзы и он со всего размаху треснул Бьёрна по голове кулаком.       — Держи его! — народ накинулся на беднягу Томаса и прижал к полу ещё сильнее, а Бьёрн стал продолжать свою пытку дальше.       — Нет, хватит! Вы вырвите ему кость! — я колотил по спине Бьёрна, хоть как-то пытаясь остановить его, — Нога не может без кости! Нога не может!       — Хватит Бьёрн, хватит! Ты делаешь ему только хуже, посмотри сам! — Леон сказал правду: голова Томаса запрокинулась назад, он как уснул, только с открытыми ртом и глазами.       Матросы отошли. Томас, видимо от страшной боли, потерял сознание. Бьёрн, совсем весь красный, почесал за ухом и промямлил, что «это так не делается». Джером наклонился к Томасу, погладил лоб и закрыл ему глаза. Ухмылка не сошла с его лица, чужая боль всегда была для него чуждой. Он сказал:       — Хорошо, пусть Юз всё исправит. Последняя попытка, малыш.       — Мне не нужны одолжения!       — Хорошо, тогда Бьёрн немного отдохнёт, и….       — Нет! — крикнули мы вместе с Бьёрном. Я продолжил. — Я всё сделаю, только уйди вон, Джером.       — Отлично Юз! Боишься, что тебя поймают на горячем? Не обижайся, принимайся за дело. А мы пока пойдём, половим дары моря.       Он, потом Дон, Карлтон и Ливстон, Игорь и Гот поднялись наверх, все остальные остались с Томасом. Благодаря книгам и помощи товарищей, мы перевязали боцмана по всем правилам. Бьёрн послушал меня, и вправил кость. Видимо, Томас крепко настрадался, раз не проснулся от рук рыжего моряка. После, мы перевязали рану, перед этим облив её ромом и привязали к ноге весло — в книге были даже картинки с человечками с руками-ногами-досками. Тот подложил под голову Томаса побольше мягкого сена, и укрыл его старым войлочным пледом.       — Ничего старик, завтра зашагаешь как новенький! — похлопал его по плечу Тот.       За всё это время, пока мы лечили Томаса, я ни разу не подошёл к нему, лишь руководил издали. Мне было боязно… Ко мне в голову закралась мысль, что это я виноват в его падении. Он так рьяно соглашался со всеми моими идеями, он так верен свой команде! Мы постелили себе рядом с боцманом, решено было сторожить его покой. Фонари горели тускло, все уже спали, только я всё сидел у бочек. Рядом со мной устроился Альбатрос, изрядно помятый за день по чём зря. Вот я всё думаю: не полезь я в сокровища капитана, выбрось их за борт, ведь было бы всё намного лучше! Возможно, и Грегори не повесился, а просто спился, и не было пожара, и этой дыры, и моих треклятых снов, парящих в огне чаек, и этой кости, сломанной прямо внутри Томаса и высунувшийся наружу! Конечно, все дни были бы одним днём, и ночи повторялись друг за другом, будто мы отматываем всё на начало, чтоб насладится горячим ромом заново, осушая бездонную бочку. Может, так и было бы лучше… Я бы не был одинок, а просто пьян.       Дорогой читатель! Никогда, никогда не мучай себя перемотками в начало, не представляй свою иную жизнь, после иного выбора. Эти фантазии заставляют ненавидеть всех, себя в том числе. Нужно исправлять ошибки и бороться, а не сидеть в полутьме, как я, отпуская слёзы, горевать о неверном шаге.