Гиппокампус

      В ту ночь, мой друг, я старался не спать — ужасно волновался за своих друзей, думал, что закрыв глаза потеряю их. Да и во сне меня не ждёт ничего хорошего. Я не признавался тебе, прости, но мне часто сниться та женщина-птица, мелькающая в едких красках. Мне везёт, когда на утро сон я помню смутно, обычно даже ночью его развивает свежий ветер. Но тьма, страх, этот безумный страх, который напал на меня ещё со страниц книг и усилился от огнедышащего Джерома, помогли жуткой женщине взять вверх в моей голове. Я боролся с тяжестью век, но…. я самый слабый капитан на свете.       Я не стану описывать свой сон подробно, как тогда, и ты поймёшь почему. Если приложить к моей голове тяжёлую руку, смогу ли я забыть хотя бы этот сон и его связь с громким больным рассветом? Если да, то ударь меня посильнее.       В общем… я шёл по тонкой, почти неосязаемой тропе, а по обе стороны от меня дули ветра, совершенно сухие, просто испепеляющие. Пусть они не давали мне упасть, одновременно толкая друг на друга, но сдавливали меня и очень больно жалили. Как тысячи мелких осколков стекла из иллюминатора или от бутылки. Я терпел их удары, кое-как шёл вперёд. Дышать было никак нельзя. Моё мёртвое пространство (это пространство в теле, где нет газообмена. Бьёрн бы сшутил на этот счёт) горело огнём. А я продолжал идти, пусть податься во сне было некуда. Кажется, впереди и начинал пробиваться чистый свет, но его тут же поглотила птица о трёх головах.       Из чего сложилось лицо я не понял. Кажется, из пепла и перьев. Они танцевали, выворачивались во внутрь, имитировали мимику женщины. Она хохотала и у неё был на то повод. Ведь я, погоняемый болью и ветром, шёл прямо в её пасть…       Сияющая голова раскрыла рот так, что перья из зева синхронно двинулись частью на лоб, другой на подбородок — снова сложилась голова, но я понял, что это второе лицо. И снова пасть разинулась. Она стала ближе ко мне, а шелест перьев громыхал неописуемо и отчего-то противно.       Мои ноги, тяжёлые, больные, сумасшедшие, всё шли без устали и, не поверишь, трещали без умолку! «Это верный путь! Поверь нам, мы слов на ветер не бросаем!» Как можно жить в мире счастливо, если даже твои собственные ноги тебя продают? Возможно, и руки были готовы ринуться в пасть, но этого знать я не могу.       Предательство собственных ступней совсем меня доконало. Ведь я пытался тормозить на извилистой тропе. Я не могу сказать точно, что меня ждёт по ту сторону зубов третьей головы, но я счастлив, что так и не узнал. Надеюсь, женщина-птица больше не будет мне улыбаться. Она не стала меня есть. Я был совсем к ней близко, чувствовал её огненное дыхание. И когда снова пасть открылась, на меня обрушились крабы….       Я видел их редко, на самом дне трюма, не знаю, как они там оказывались. Во сне, они летели на меня. Гадкие создания! Красные клешни, белые блестящие гладкие спины. А глаза! Ты видел глаза краба? Два надутых шара. Пустая чернота… Голод! Эти крабы сам голод, все вместе.       Волна из панцирей навалилась на меня всей своей массой. Я слышал, как их клешни щёлкали прямо у моего уха и чувствовал, как они копошатся на моём теле. Гадость, гадость, гадость! Задевая мои веки, ноздри, губы, они бежали куда-то вперёд — я всего лишь мягкое препятствие. Их панцири затмили сам свет и я не мог понять, минута ли прошла, или целый день. Крабы ползли по мне и ползли…       Резко, как по щелчку, панцири исчезли, и прямо передо мной появился Леон.       — Просыпайся, — один из его зрачков был больше другого, и я не мог определиться, в какую из бездн мне смотреть. — Он ушёл.       — Куда? — не успев отбросить грубость и безумие сна, как на меня ополчилась жуть и ужас бодрого утра. Мои крабы были действительностью. И их клешни были красными не сами по себе, а от сбежавшей от Томаса крови.       Я поднялся на ноги. Наверху, кольцом стояли матросы, со мной были лишь близнецы, Агустин и Леон. Альбатрос улетел. Высохшими от ветров губами я прошептал: прощай.       — Я думал матрос — это незнающая границ мощь, — Агустин сидел в темноте, невидимый. Только его светлые глаза прямо сияли, как два фонаря. Он плакал, мне так видится. — И мне казалось, он сможет выстоять, вытерпеть боль любого вида. Но, видимо, это не так. Боль, думается мне, забрала его сразу, как только вы потянули эту кость на себя. Мы снова приняли смерть за сон.       Зрение стало болью и я прикрыл глаза рукой. Боцман перестал быть тем, кем был, и, в знак этого, раскрасил себя — всё его тело покрылось тёмными пятнами. Сладковатый запах был невыносим, но что ещё сильнее терзало меня, что я никак не мог понять — откуда здесь крабы и почему мы их терпим?       Может они пришли из моего сна? Они сам голод, вот и выползли из «конских» щелей пожрать моего боцмана! Я схватил сломанное весло и начал отгонять им гадких крабов. Но бронированные пожиратели ползли назад, мне даже казалось, что их становится больше.       Крабы дрались между собой за мясо: нога была почти сожрана, остался один лишь каркас.       — Как? Как мы могли их не заметить!       — Прости. Ночь была страшна и не отпускала, — Леон весь был скорбь. Я догадался — трёхголовая навещает его тоже. Возможно, каждого на корабле.       — Не стоит Юз так убиваться, — Джером стоял наверху на палубе, согнувшись и вглядываясь внизу, руками обхватив колени. Мне казалось, оторви я ему ухо, а он и не поморщится. — Мы сбросили балласт, это хорошо. Теперь можешь оставить птицу в покое — корабль принял жертву, — он выпрямился и обвёл глазами команду. — Старый капитан умер, чтоб появился новый. Теперь нужен боцман посвежее.       — Как ты его назвал? — я не мог смолчать, никак не мог. — Балластом? А сам ты кто?       — Не злись, мой капитан, успокойся. И перестань отпугивать несчастных трудяг.       — Ты хочешь, чтоб я отдал им Томаса?!       — Сам подумай: ушей на всех не хватит, — сказав это, он помахал на прощание. Не мне или команде, а Томасу. Всякий знает, он его не любил. Мне даже показалось, что Томас был его последней преградой, пусть я и не знаю, на пути к чему. Теперь, когда боцман стал равнодушен к простой матроской жизни, я начал опасаться, что ему, Джерому, захочется продолжать дружбу с огнём.       На печаль времени не хватало, мы сразу принялись снаряжать Томаса на тот свет.       Близнецы сетями выловили всех крабов, утащили на палубу и прочь, прочь с корабля, выбросили за борт. Я нашёл длинное полотно, кажется, парусину. На корабле нет мачт, не на что натянуть парус, кроме как на Томаса. Не удивлюсь, что это грубая «лошадиная» шутка: на корабле есть всё необходимое, все снасти, да вот сам корабль — фальшивка!       Сейчас я сижу в каюте капитана и записываю всё то, что произошло. Сейчас ночь. Я всегда пишу ночью. Всегда надеюсь, что зажжённая свеча упадёт на журнал и спалит его вместе со мной. Вместе со всем кораблём. Тогда некуда будет писать, да и не кому. А команда пускай тонет дальше.       Может, я так и поступлю. Но сначала, допишу всё до конца. Странная потребность, согласись? Зачем я слепну здесь, в полутьме, ломаю свой язык, чтоб лучше изъясниться? Как-будто ты существуешь! Как-будто Грегори сможет прочесть и похвалить, сказать, что я всё сделал правильно и нет моей вины ни в чужих ошибках, ни в чужих смертях.       Смотри, друг: если рукопись прервётся, значит, я утонул в роме.       Закончить бы на этом, больше нет сил! Прости за депрессию, как говорят на твёрдой земле. В море такая глупость карается ударом под палящем солнцем.       А ведь я обязан рассказать тебе о нечто важном.       Мы вытащили Томаса на верх, и застали блюющего Бьёрна. Волна отравления пошла на нас — моряки ели крабов.       Игорь сварил их в камбузе. Команда Джерома расселась вокруг миски с крабами и каждый, взяв красное тельце, ломал конечности краба в поисках мяса. Джером сидел и курил. Всё его лицо так и сияло! Никто из нас даже не сказал толком ничего, а Джером уже дал ответ:       — Я то, что я ем, и, сдаётся мне, я стал на процентов десять человечнее, чем был вчера!       Какие же глупцы! Обглоданный Томас ещё не успел отплыть в Вальгаалу, как они уже съели крабов, в чьих желудках ещё не успела перевариться его нога! Леон всегда был проворным. Не успел я ничего сказать, как он в один прыжок преодолел расстояние от люка в трюм до пирующих у правого борта матросов, и вмазал Джерому так, что, я был уверен, всё его самодовольство рассыпалось по палубе вместе с зубами! Леон схватил его за грудки (рубашки!) и поднял над собой, а потом с размаху бросил прямо на бочонки. И, когда он двинулся к Джерому, когда я сам уже бежал вперёд в надежде запинать гадливого недоноска ногами, команда взъелась, всколыхнулась и кинулась разнимать нас. Игорь и Дон схватили Леона, но справиться с ним у них сил явно не хватало. Они закатали рукава! И, представляешь, стали вдвоём бить его! Понимаю, я часто упоминал о пьяных драках. Но это же совсем другое! С ромом драка — весёлое занятие, да и боли не чувствуешь. Я никогда не видел, что бы один держал, а второй бил. Но Бьёрн, хоть и был грубым, глупым, но был справедливым, по-своему. Он кинулся на помощь Леону, а я, мысленно поблагодарив за это, ринулся на Джерома. Тот сидел на обломках бочек, весь мокрый и красный. Он вытер рот тыльной стороной ладони, стёр кровь, но не ухмылку.       — Ты проиграл, мальчик. Сразу, как взял книги капитана. В одной из книг уже был написан его конец. И твой.       — Откуда тебе знать про сокровище?       Джером медленно поднимался. Я был поражён! Откуда?       — Это сокровище везде здесь есть, и в хвосте, и в голове, — он встал передо мной, сложил руки в боки, — или ты думал, уметь читать — это сверхспособность? Ты и капитан вообразили себя избранными. Но, как в любой хорошей книге, избранных всегда двое, и оба по разные стороны.       — Это точно. Ты — самое мерзкое, самое злое на этом корабле!       — Да что ты? А разве ты — святой? Сказал нам правду, как мило… А ты не думал, что это может свести с ума? Они, конечно, невежественны, но со временем, поди, додумались бы.       Я слышал, как за моей спиной уже вовсю кипит драка, друзья избивают друзей. Вспомнил на миг, как крабы дрались за мясо.       — Я обязан был сказать!       — Да? И зачем?       — Я не мог скрывать! Это — общее дело, наша общая беда!       — Конечно! А я то, дурак, решил было, что ты хотел поделиться с нами безумием! Бедный, несчастный Юз… Я видел, как до тебя страдал Грегори, но он — молчал. Он не мог ничего исправить, я не могу, ты — подавно. В чём толк страдать вместе?       — Всё не так! Я не мог…       — Страдать в одиночку? Откуда ты знаешь, что держит этот корабль на плаву? Вдруг, именно пьяная вера движет «конём»?       Я смолчал. Что мне ответить? Как мне страшно? Что я слишком много грезил о счастье и потерял ту нить, которая связывала меня с командой, с живыми людьми, которые топили себя в роме?       — Я не мог им лгать! И разве ложь спасёт их?!       — В нашем случае — вполне вероятно! Да, и может это книги лгут, ты не думал? Какой-нибудь трикстер подбросил их и смотрит сейчас за нами, следит, как получив ответы, мы стали задавать всё больше вопросов и постепенно сходим с ума. Джером подобрал дощечку и сделал ко мне шаг. Я весь напрягся. Ждал любого удара. Ждал слова.       — Видишь ли Юз… ты дурак. Будь ты на земле, разве стал бы спорить с почвой под своими ногами? Ты смачно сплюнул в свою кружку, из которой пьёшь, на что же ты теперь надеешься?       Джером подошёл ко мне совсем в плотную, размахнулся и закинул доску за борт. Плеска слышно не было, звук поглотили распри на палубе. Теперь я осознал причину его постоянной улыбки. Джером уже давно сошёл с ума. Сам ли нашёл, утаскивал ли одну за одной книжку из-под носа Грегори, или я не заметил пропажи— неважно. Джером знал всё.       Знал, молчал и спятил.       Не выходит ли, что выхода всего два и третьего не дано? Либо, как Грегори, уйти через повешение, либо остаться и потерять ту крупицу ума, которая ещё не погублена ромом, как Джером? Мы стояли нос к носу, размышлять мне пришлось недолго. Уже всё решено за меня.       Из-за туч показался Альбатрос.       — Дай нам одно ухо.       — Хочешь отправить Томаса в Вальгаалу? — Джером сщурился и расплылся в улыбке. Сказочная страна забавляла его. — Ну попробуй! Я уверен, что он вернётся сюда крабом, или чайкой. Но это не решит всех наших проблем.       — Дай нам одно ухо и одну ночь, это всё решит.       Глаза Джерома так и засияли от чувства победы и любопытства. Не думал, что чужая радость может так злить и быть отвратительной. Мне хотелось увидеть его кровь на своих руках! Увидеть его кости, запрокинутую назад голову, кошачий глаз. В голове пронеслась чётко эта картина и послышался смех, множество голосов были рады такому исходу. Я потряс головой чтобы скинуть это наваждение. Тихий смех исчез не сразу.       — Хорошо, одно ухо, одна ночь, — Джером прошёл мимо меня, крича матросам остыть, повернулся и сказал: — знаешь, один наш общий друг очень любит твою игру в могильщика. Думаю, мне пригодится похоронное бюро под боком. Мало ли, что ещё может произойти, а трупы на корабле — некрасиво как-то.       Что может быть хуже ненависти, друг! Она как осьминог — держит своими щупальцами с присосками и не отпускает. Оторвёшь от себя, так останешься без кожи. Весь вечер, пока мы отпиливали ухо, я делал вид, что осьминога нет, что я свободен. Но свободным был лишь Альбатрос, который неустанно кружил вокруг нас, парил на порывах ветра.