Первый...

***

      Как бы не изощрялся Ганнибал с выбором «не типичного для него жилья» - в доме все равно оказалось фортепиано: не клавесин, — как он сказал, — но тоже сойдет. И теперь каждый вечер, как только ему позволила улучшающаяся моторика руки, он начал садится за инструмент.       Почти всегда музыка была медленной, глубокой и емкой, прямо пронизывающей до мозга костей. Часто Уилл ловил себя на том, что не наслаждается, а попросту впадает от нее в транс. Если мелодия настигала его в стоячем положении, скорее надо было либо сесть, либо лечь. Беспроигрышным вариантом было убежать из дому на пару часов. Но так он делал очень редко. Знал — он играет для него, хочет показать то, что засело глубоко внутри. Открыть свою печаль, облаченную в разочарование.       И в этот вечер они сидели в маленькой уютной гостиной, снег покрывал весь пейзаж за окном: город преобразился к скорому Сочельнику, соседи украсили свои дома мириадами цветных лампочек, а у них всего лишь горела одинокая свеча на крышке фортепиано.       Полупустой бокал с Шато Монтроз Уилл поставил на кофейный столик, чтобы не пролилось, если он нечаянно уснет в плену гипнотической музыки. Пальцы на правой руке Ганнибала были еще малоподвижными, поэтому ноты мелодии не спеша пробирались в сетку гармонии баса. Было приятно смотреть из-под полуприкрытых век, как с каждой новой сильной долей, пианист всем телом поддается вперед, стремясь за течением фразы, окутывая своими движениями длинные лиги, как будто показывая им направления.       Грэм чувствовал, что у Лектера сейчас закрытые глаза, плотно сжатые губы и слезы, непролитые ни при ком раньше. У него на глазах тоже были слезы - это было откликом на состояние Ганнибала, но это было личным. Все что касалось его — было личным.       Мысли из головы унеслись с первыми аккордами, сознание медленно кружилось в нирване, заставляя отказаться от чувства принадлежности этому миру. Единственное, что осталось — мелодия души.       Сколько времени можно провести в таком состоянии? День? Два? Год? Столетие? Всё прекращается, когда огонь свечи начинает медленно угасать, треск и мерцание возвращают Уилла в темную гостиную. Музыка прекратилась. Ганнибал все так же сидит за фортепиано, руки еще не сняты с клавиш. Эхо отзвучавших нот звенит в воздухе. — Я всегда был сильным для себя, Уилл, - тихо, с придыханием, говорит Ганнибал. И добавляет почти не слышно. - Хотел быть сильным и для тебя. — Для меня ты можешь побыть слабым, - отвечает Уилл, неспешно поднимаясь с дивана и уверенно подходя к Ганнибалу, который все так же сидит за инструментом, только руки его безжизненно лежат на коленях. Проходит не больше десяти секунд, Грэм становится за спиной Лектера, кладет руки ему на плечи и стискивает пальцы. — Я буду твоей силой в этот момент.       Тихо. Не слышно даже дыхания. Слова оставили за собой шлейф доселе неведомой Уиллу уверенности в том, что он только что сказал. Он будет его силой и опорой в трудные минуты, так, как когда-то был для него его доктор. Якорем. Если он будет нужен. Это то, для чего они вместе.       Ганнибал выдохнул и с меланхолией в голосе сказал: — Самой мрачной и трагичной тональностью, еще начиная с классической музыки, считался си минор. В последнее время для меня существует только эта тональность. Прости, если я утомляю твоё сердце ею. — Томление рядом с тобой не ущербное. Оно обволакивает, обещая защиту и новую надежду.       Уилл сместился немного в сторону, желая видеть лицо Ганнибала во время их разговора. Стоять прислоненным к твердому фортепиано было не очень удобно, но это малая толика того, чем он готов жертвовать чтобы лицезреть своего «накаму», когда тот захочет поделиться чем-то важным. — Чайку поймать не то же что голубя, — сказал Ганнибал, переведя взгляд на Уилла, отмечая его открытую позу и вторжение в зону личного пространства, — но мне приходилось добывать еду и таким способом. Когда я был мальчиком и голодал, птичье мясо было единственным деликатесом, которое я мог себе позволить. Детство проведенное пускай малый срок, но впроголодь, накладывает на тебя отпечаток. — То есть твои гастрономические пристрастия вызваны голодным детством? — с нескрываемым недоверием спросил Грэм.       Лектер пристально смотрел ему в глаза и видел там правду — он знает о Мише. Знает об истоках его отклонений, но не видит полной картины. — Каждый человек всю жизнь ест себя, чтобы не становится людоедом. Я не стал есть себя — мне по вкусу другие, - с улыбкой сказал Ганнибал. — Но отвечая на твой вопрос, скажу, нет, мои гастрономические пристрастия вызваны не голодным детством.       Громко закрыв крышку фортепиано, он дал понять, что на сегодня лимит откровений исчерпан. Уилл отстранился, подобрал бокал и пошел на кухню помыть посуду после ужина. Очень хорошо, что понемногу ему открываются глаза на становление темной стороны Ганнибала, но завтра надо будет с чего-то завтракать, а договор у них однозначный — ему приходится мыть посуду. Все честно, один готовит, второй - убирает.       С этой мыслью Уилл зашел на кухню, которая ни в какие ворота не вписывалась в понятие «кухни Ганнибала»: зеленые броские стены, темный ковролин, маленький холодильник, плита на две конфорки и микроволновая печь. В дополнение ко всему - никакой столовой в доме не имелось. Есть приходилось на кухне, за маленьким столиком в углу, возле двери. Не понятно почему, но такое не соответствие нравилось Уиллу. Ганнибал в априори был уникальным, а мелочи, которые приближали его к остальным «нормальным» людям, доставляли маленькую, но все-таки радость. Он становился ближе к нему. Хотя подумать — куда уже ближе? Лектер буквально сначала залез ему в голову, забрался под кожу, хотел отведать его мозги, разделил с ним чужую кровь, но сейчас это было другое. Видеть как он бреется, меняет постельное белье, слышать его тихий храп ночью - это другое.       Помыв всю посуду, Уилл пошел в спальню, Ганнибал уже лежал в постели и листал планшет, который им оставила Чио. Кроватей было две. Вернее как кровати. Одна кровать вполне нормальная. А вторая - раскладной диван, который был в комнате у прежних хозяев. — Могу я занять ванну? — спросил Уилл вежливо, при этом роясь в шкафу. Почему-то одежда в его полке походила на хронический беспорядок ненужных тряпок. Достать оттуда пижамные штаны и футболку было совсем не просто. — Конечно, сколько пожелаешь. — ответил доктор, наблюдая за безуспешными попытками профайлера захлопнуть дверцу, чтобы не прищемить одну из рубашек. — Было бы проще их оттуда доставать, если бы все было сложено по местам. — Я не страдаю чрезмерным ,перфекционизмом. — огрызнулся Уилл все-таки захлопнув дверцу без видимых потерь. — Это я заметил.       Немного постояв под горячем душем, Уилл успокоился и сам себя не понял. Ведь Ганнибал прав. Что не так? С самого детства он допускал «творческий бардак» в некоторых уголках дома, но вот личные вещи всегда держал в порядке. От чего перемены? Ха, действительно, разве что-то в жизни поменялось?       Перепады настроения, отказ от старых привычек — не очень утешительные симптомы, думал Грэм, вытираясь полотенцем. Фальшиво напевая Ring of fire, он вышел из ванной, выключив свет во всем доме, и пошел спать на свой раскладной диван.