В герои всех твоих чудес я не гожусь.

Утро гладит тот самый нежный рассвет, где нас нет; Где парки с заборами тесно связаны, И я волна-волнами будням поделом даю ответ.

                    Ужасно болит голова, просто нечеловечески ужасно. Неумело тру виски, не хочу открывать глаза. Слишком хорошо улавливаю тихую усмешку и поджимаю губы. Эта усмешка даёт мне повод для размышлений над ответами на два, а, возможно, даже три вопроса: где я проснулась, с кем я проснулась, и кто сейчас со мной рядом. Во-первых, это точно не мама — она усмехаться не стала бы, во-вторых, по той же причине и не папа, и, в-третьих, второй и первый вопросы выпадают автоматически: Даня не оставил бы меня на вечеринке в том состоянии. Я почти уверена, что рядом Ваня.        Сидит с кружкой яду, который облегчил бы моё состояние, и посмеивается, понимая, что меня ждёт. А меня в любом случае ждёт многое: мама уж точно не могла оставить без внимание то, что её дочь едва не на руках принёс её сын. По крайней мере что-то такое во вчерашнем дне я припоминаю. Настало время открывать глаза. — Мне бы в лотереи играть, — выговариваю я, различая в приятном, мягком для больных глаз полумраке своей комнаты Ваню. — Чего? — Ничего, — я перекатываюсь на бок, просовывая руку под подушку. — Что ты здесь делаешь? Исчезни, — слабо произношу (Ваня, наверное, и не услышал даже) и поджимаю губы, сглатывая.       Кажется, меня тошнит. Ужасный резкий запах мужского одеколона или ещё чего-то другого что ли просто невыносим. Я зажимаю ноздри рукой и перекатываюсь так, чтобы видеть Ваню. — Ты чего так надушился? — Я? — он удивлённо вскидывает брови, барабаня пальцами по кружке, стоящей на его колене и придерживаемой его руками.        Сегодня же куплю лотерейных билетов. — Ну запах ведь мужской, — вздыхаю я. Голова болит так, что не хочется даже с Ваней ругаться, хотя не столько «не хочется», сколько «сил нет». — Ну, может быть, и мужской, но точно не от меня, — заявил Ваня. Расценив это не так, как он, я засмеялась, массируя пульсирующие виски. — Не в этом смысле, — добавляет парень, и я догадываюсь.       Я так хорошо догадываюсь о том, что он хотел до меня донести, что нервно сжимаю зубы и замираю, отнимая руки от головы. Нет, этого произойти не могло. С кем? С теми, кому со мной по моему нравственному принципу нельзя? С теми, кому со мной ещё и по закону нельзя? Или с теми, кого я знаю с детства и кого могу выстроить в ряд, безошибочно рассказывая, кто из них в первом классе сопли ел, а кто парты облизывал? — Даже не думай об этом, — хмурясь, недовольно произнесла я, параллельно оттягивая ворот своей кофты и нюхая его. — Дебил, — с неким облегчением произнесла я.       Ваня улыбался. Он наблюдал за мной, наверное, с чувством превосходства, наверное, думал, что за мной много грехов, раз я позволила себе такие мысли, наверное, даже на секунду решил, что я не лучше него. Придурок. Наивный придурок. Я притянула к своему горлу одеяло, не чувствуя дискомфорта от того, что на мне была ещё и одежда, и, изловчившись, толкнула Ваню пяткой в колено. Кружка на его ноге чуть пошатнулась, мокрые капли брызнули на одеяло, быстро впитываясь. — Это у тебя вода, что ли? — я заинтересованно вытянулась и села в постели, внимательно смотря на парня. — С отравой, — огрызнулся Ваня, недовольно стирая одно жалкое маленькое мокрое пятнышко воды со своей коленки. — Дай, — я вытянула руку и быстро прибавила, — пожалуйста.       Парень, наверное, сейчас был рад избавиться от кружки, быстро и без фокусов передавая её мне, а потом подхватывая с моей тумбы коробку бумажных салфеток. Дно кружечки, оказавшееся в какой-то момент перед моими глазами, помешало наблюдению, но уже потом, выпив воду, я снова увидела Ваню, который оттирал пятнышко на своих штанах. И я вдруг подумала о том, что заставило меня ощутить смущение. Сложив руки в замок, я аккуратно спросила: — А как там родители?       Ваня тут же поднял на меня насмешливый взгляд, а я была готова провалиться сквозь землю. Он впервые был лучше меня. Он явно радовался такому положению дел, но в то же время он не выглядел, как победитель. Он не смотрел на меня с гордостью за себя, как я смотрю на него обычно, он не говорил мне гадостей и колкостей, какие говорила обычно я, и это меня напрягало. Вот-вот нимб над головой засветит от того, какой он идеальный на моём фоне. А я всегда думала, что это у меня преднимбовая стадия со времён Ваниного тринадцатилетия… — Думают, кто же подаёт нам такой плохой пример, — пожимает плечами парень. — Нам? — удивляюсь я. — Ну мы же оба здесь с детства живём, — снова жмёт плечами. — А вот я хотел, — начинает Ваня, но замолкает, когда раздаётся быстрый стук в дверь и она открывается. — Так, Иван да Марья, — ну, допустим, пять баллов за приветствие уже есть, — вы завтракать собираетесь? Там только вас все и ждут, — а вот последующая информация на балла два, не больше.       Мне как-то страшно спускаться вниз, страшно смотреть в лица родителям и самой-правильной-защитнице-морали-теть-Лиде и слушать, как мама обязательно при всех решит разобраться в «проблеме». — Идём уже, — отзывается Ваня, и хлопает дверь.       Спасибо, Ваня. Ни за что не скажу это вслух, но всё равно спасибо. Казнь чуть откладывается. Наверное, суждено, что сегодня на наш дом вот-вот упадёт метеорит или появится Уилл Смит и сотрет всем память, и всё будет, как прежде. Я чуть улыбаюсь от этих почему-то неосуществимым мыслей и ставлю кружку на тумбу, вздыхаю. — Так я хотел сказать, — снова начинает Ваня. — Не злись на меня, ладно? Вообще не вставай ни на чью сторону, пока мы с Даней пытаемся поделить Элю.       Поделить, п-о-д-е-л-и-т-ь. Я, наверное, надолго запомню это слово. Но пока я лишь обдумываю всю фразу целиком и внимательно смотрю на Ваню. Сейчас мне почему-то не так странно от того, что ему нужно моё расположение. — Ты ведь говорил гадости про моего брата, — напомнила я.       Ваня усмехнулся. Это было что-то вроде: «Ага, брата», но я стерпела, сжимая края одеяла. — Я тоже был твоим братом до этого года.       Я промолчала, пока «Не был» так и рвалось наружу. И Ваня тоже замолчал, наверное, подумав, что не стоит ссориться именно сейчас. Мы молчали, и как-то… Комфортней, чем прежде. Я даже смотрела в лицо парня, не отводя взгляд и не переживая, что мы можем думать об одном и том же. — Надо идти, — не выдержав молчания, сообщил Ваня. Я видела, с каким трудом оно ему давалось. Думать не умеет, умеет только говорить, вот и было скучно молчать, наверное. — И это, не переживай. Это в первый раз страшно. — Второго не будет, — уверенно сказала я и неуверенно стала вылезать из-под одеяла.       Штаны были измяты и перепачканы снизу, как, в общем-то, и моё настроение. Не хотелось выходить из комнаты, не хотелось совершать ошибку. Попытавшись разыграть сильную головную боль, я упала головой на кровать и схватилась за неё. Ваня лишь усмехнулся. — Перед смертью не надышишься. — Мне нужно переодеться, — отрешенно ответила я. — И где гарантии, что ты выйдешь потом? — спросил Ваня, поднимаясь с края моей постели и выжидающе смотря на меня. — Я выйду.       Посмотрела Ване в глаза, сложив руки на животе, и тут же перевела взгляд. Ну вот какое тебе дело? Наконец, послышались шаги.              После стука двери я лежала ещё минут шесть на кровати, минуту одевалась, и теперь сидела за столом между Даней и Ваней. Шея ужасно затекла, но я уперто не отрывала взгляд от своей тарелки, жалея, что не надела наушников: без осуждающей тишины вокруг мне было бы лучше. Такое чувство, что недовольно смотрят на меня тысячи пап, а не один. Я смотрю на него украдкой, убеждаясь, что, да, он всё ещё смотрит, и, устав, дерзко растягиваю рот в улыбке. — Что? — подаю я голос и ловлю взгляд тёть Лиды, который как будто говорит мне: «Ну как ты можешь ещё рот тут открывать?» — Говори уже, я жду.       Папа бросает на меня быстрый взгляд, приборы, которые пафосно и ловко держали мужские руки, с звяканьем опускаются на стол. После этого папа начинает подниматься. — Антон, — пребупреждающе произносит мама. — Полин, — вздыхая, отзывается мужчина. — Мы просто поговорим. Не видишь, мы оба этого хотим. — Конечно, — с вызовом отвечаю я, поднимаясь и специально бросая вилку в тарелку ради громкого звяканья, умело пародируя папу, который уже начинает перегибать палку. — Это лучше, чем сидеть под взглядом отца, как под дулом пистолета.       Дядь Лёша издает смешок и сразу после тёть Лидиного подзатыльника тихое «Понятно чья порода». Мама, переживая, внимательно смотрит на папу, а он недовольно смотрит на меня. Что делают Ваня и Даня я не знаю: слишком сильно трачу свою смелость и свою внимательность на ответный взгляд папе. — Просто моя пятнадцатилетняя дочь не должна пить, — громко произносит папа. — Тогда я вообще могу на неё не смотреть. — Ум, — тянет дядь Лёша раньше, чем я нахожу, что ответить. — Может, Машка тоже не твоя, Антох? — смеётся он. — Да замолчи ты уже, — тут же поспевает тёть Лида с подзатыльником и переводит взгляд на меня. — Я думаю, что Антон прав. Ну нельзя пятнадцатилетней девочке пить, — излагает она, и я громко цокаю, приводя и тёть Лиду, и папу, и маму в негодование. — Мы здесь будем разговаривать, да? — недовольно уточняю я.       Папа смотрит на меня и поджимает губы. Я почти готова бежать конструировать машину времени, чтобы всё исправить, но продолжаю по-детски упрямо смотреть на него с недовольством. — Ко мне в кабинет, — отрешенно произносит папа. — Антон! — тянет мама. — Живо.       Я протискиваюсь между своим стулом и Ваней и иду, даже не оглядываясь на папу. Я чувствую его взгляд, а ещё чувствую, что провалю эти «приватные дебаты» с крахом. Мои аргументы кончились на злобных взглядах, а, возможно, и вовсе не начинались. У папы есть повод злиться, у меня — нет.        Но я почти всегда гну свою линию упрямо. Мы входим в кабинет, и я присаживаюсь на стул рядом с папиным столом без приглашения, силясь не скрестить руки на груди — поза защищающегося мне не нужна. Папа садится за свой стол. Я смотрю на него краем глаза, облизываю губы, делаю наброски завещания, но звонок.       Никогда не была так рада эту бесячему громкому стандартному рингтону. Вытаскивают телефон из заднего кармана. Папа внимательно смотрит на меня. — Это Алина, — фыркаю я, собираясь сбрасывать. — Поставь громкую связь, — отвечает папа. — Ты сейчас серьёзно? — я гневно хмурюсь. Теперь у меня есть повод злиться.       Папа спокойно кивает, уместив руки на столе. Ну и пожалуйста! Хочешь слушать Алину, которая будет извиняться и говорить, что, да, вечеринка, Маша, это плохая идея, что ты была права, Маша, что, Машенька, спасибо, что не оставила меня одну, — слушай. Я отвечаю на звонок, включаю громкую связь и кладу телефон на стол. Все-таки скрещиваю руки, въедливо смотря на мужчину.       Давай, Алина, расскажи ему, какая я хорошая подруга и плохая дочь. — Маш, привет.       Я дергаюсь от неожиданности. Алиночка, пожалуйста, скажи, что ты прикалываешься, что это твой голос. — Это Саша, я просто… Ты меня слышишь?       Папа смотрит на меня, как на предателя, медленно кивая — намекая, чтобы я поддерживала разговор. — Слышу, — выдыхаю я. Мне очень хотелось промолчать. — Отлично. Я, знаешь, хотел попросить твой телефон у Алины, а она сказала, что лучше я просто позвоню с её телефона, а потом как-нибудь сам спрошу твой… Ты как? Помнишь… что-нибудь? — Ничего не помню, Саш, — честно отвечаю я. — Давай, я        перезвоню? Давай, я перезвоню? Идеальная фраза. Её сказать бы, но папа сжимает мою руку, которой я тянусь к телефону и требовательно смотрит. — Ладно, Саш, говори, что хотел, — вздыхаю я. — Ну, раз ты не помнишь вчерашнего, я предложил бы встретиться и там поговорить, — усмехнулся парень, а папа сильнее сжал мои пальцы, явно представляя себе что-то покруче дружбы между молодым врачом и его некогда пациенткой. — Но у меня такой график… Я обычно свободен только к часу ночи бываю, — смеётся Саша, и я нервно и быстро смеюсь, поддерживая его. — Так что скажу сейчас. Ты вчера как-то легко и внепланово «улетела», и мы вчера поцеловались с тобой… — Ухты! — не выдержав, вздохнул папа. — Маш, ну я надеюсь, что зятек у меня с моральными принципами, — усмехается он, глядя на меня. Я резко вырываю руку из сильной хватки и поджимаю губы. — А это кто? — Хотя судя по голосу, — снова начинает папа, двигая телефон ближе к себе. — Молодой человек, я надеюсь у вас на ближайшие лет восемь планов не было? — будто бы любезно спрашивает папа. — Потому что я тебя найду и засажу за совращение несовершеннолетних! — Пап! — вклиниваюсь я, ощущая ком в горле — Никаких «пап», — твёрдо произносит родитель, завершая звонок одним движением и быстро забрасывая мой телефон в выдвижной шкафчик своего стола. Я даже не пытаюсь отнять дурацкий мобильник. — Сейчас ты отправляешься в свою комнату, отдаёшь мне ноутбук, планшет, и сидишь под домашним арестом. Заодно и проверим, явится этот педофил или… — Папа! — А что?! — папа вскакивает со стула, опираясь руками о стол. — Скажешь, что у вас по большой любви там?       Я вздохнула, качая головой и поднимаясь. Дошла до двери и обернулась. Все слова так бесполезны и так легко обратимы против меня. — Скажу, — вдруг произнесла я, держась за дверную ручку, — что если бы этот Саша был мне нужен, то я даже в коме всё помнила бы.       Я дергаю ручку и выхожу. В кабинете, как маленький приятный бонус, звучит рингтон: значит, Саше больше меня не всё равно.