падаем, ломая крылья о стены я тебя ловлю с крыши запускай себя, себя в мои вены ты же не со зла ранишь? ты же не со зла меня ножом в спину?..
Школу покидать не хочется, и поэтому я сильно медлю. Нужно, чтобы Алина ушла первой, чтобы она не увидела цербера, в которого превратился мой папа, поклявшийся теперь исправно возить меня в школу и забирать. Задержка после окончания уроков больше, чем на пять минут, наверное, будет стоить мне дорого, но мне плевать. Мне почему-то сильно плевать на то, что папу может что-то не устроить, и это, кажется, моя основная проблема на сегодня. — Пока, Маш. — Пока, — вторю Алине и, переставая притворно дергать замочки портфеля, ругаясь, что что-то мешает мне до конца закрыть его, прижимаюсь к стене, посматривая в окно. Аля доходит до ворот, обращает внимание на моего папу, что-то говорит ему, а потом спешит к машине, на которой её забирает папа. Забирает просто так, а не потому, что она совершила что-то недостойное её отца. Папа бросает взгляд в сторону школы. На секунду ловлю себя на дурацком, но уверенном убеждении, что он заметил меня сквозь расстояние и стекло. Потом он, Антон ИвАнов, никем неповторимый, открывает дверь машины, что-то говорит Даниле и Ване, которых «поймал» ещё пару минут назад, и направляется к школе. Может, поцеловать ему руку при неизбежной встрече, или это не будет выглядить, как проявление уважения из «Крестного отца»? Я вздыхаю и медленно направляюсь к двери. Она распахивается прямо передо мной. Обмениваюсь с Антоном ИвАновым быстрым взглядом и прохожу вперёд. Мы друг друга поняли ещё тогда, когда Саша звонил, а ещё мы поняли, что упертые как бараны, от того одинаковые и от того уступать друг другу не будем неделю-две. Потом мы просто попытаемся забыть, подхватим в один день одну тему в разговоре и забудемся. Это нас и спасёт от нашего же идиотизма. В который раз… Синхронно забираемся в машину, хлопаем дверьми, пристегиваем ремни. Едем. Ваня крутит кнопочки на магнитолле, пытается как-то прервать напряженную тишину дурацкими непонятными песнями на английском. Даня смотрит на меня в упор, впивается в мой профиль своими глазками дурацкими… Хочется послать его к чертовой матери со злости, но бабушка наша с папиной стороны давно умерла. Вдох-выдох. Сейчас бы наушники и телефон. Жесткий рок, от которого у меня из ушей кровь польется, а у папы зубы заскрипят: он заметит, что мне плевать на него. Он сожмет челюсти до хруста, скрипа костей, его глаза лопнут от напряжения, забрызгают лобовое стекло… Это же папа… Он подарил мне в четвертом классе валентинку, когда я сделала валентинки всему классу, а мне — никто… Он танцевал со мной на конкурсе в пятом классе, потому что мальчиков на всех не хватило… Он платил штраф, когда я въехала на неисправном велике в палатку с мороженным… Это всё так бьёт по совести, что я отвожу взгляд к окну. Не хочу встречаться взглядом с папой, который записал меня к гинекологу на семь утра на завтра. Ненавижу.***
Виктор Геннадьевич Соловьёв. Это заставляет ещё быстрее натягивать обратно на ноги штаны и одним быстрым движением застегивать их. На щеках черти пляшут лихорадку, а внизу всё горит от мерзких приборов. — Всё хорошо, Полина Сергевна, — произносит Виктор Геннадьевич Соловьёв, и я, всё ещё стоя за ширмой рядом с креслом-убийцей, ловлю себя на мысли: «спасибо, папочка, что хоть ты со мной не поперся». Но от этого ни фига не легче. Виктора Геннадьевича Соловьёва, давно сформировавшегося мужчину среднего возраста, который пару секунд хмурился на меня с осуждением уже за ширмой, я никогда не прощу. Никогда. — А, — неловко начинает мама, но я за ширмой, и она мне верит, поэтому вопрос не произносится. — Девственница. Всё хорошо. А если нет, то было бы плохо, Виктор Геннадьевич Соловьёв? Вы, наверное, цокнули бы, как это нехорошо. Вы бы вспомнили «малолетных беспризорников», которые позорят своих детей? Вы бы продолжили осуждать меня взглядом, не зная дела? Даже если бы я смотрела на вас с диким ужасом и пыталась вырваться? Вы бы смотрели. Вы бы были неразборчивы, просто приклеили бы ярлык, не пытаясь узнать хоть что-то. Вы бы осудили, и, самое страшное, мой папа был бы с вами солидарен. — Маш, ты идешь? Быстро огибаю ширму, только фигурально плюю на доктора, даже не прощаясь с ним, и вылетаю из кабинета, пока мама тратит время на вежливости. Папа совершил ошибку явно. Потому что я помню, где в этой больнице находится кабинет Николаича, соответственно, помню, где тусуется Саша. Как-то странно видеть взрослого парня, который стесняется что-то сказать маленькой и несуразной девочке; как-то очень напрягает то, что Саша относится ко всему серьезней. Потому что это был мой первый поцелуй, а не его, потому что это я его целовала, а не он меня. — Расслабься, — требую я, касаясь плеча практиканта и вздыхая. Мы сидим за ширмой в кабинете Степана Николаича, который буквально пять минут назад отлично покрыл меня: буквально пять минут назад сюда ворвалась медсестра, спрашивая, не видел ли он светлую девочку, и доктор очень корректно послал её ко всем чертям. Мы с Сашей сидим за ширмой на кушетке и болтаем ногами. Я не знаю, зачем пришла к нему. Захотелось ясности в наших отношениях, которых нет? Захотелось маму, а, соответственно, и папу позлить? Не знаю. Я просто захотела увидеть Сашу: не того человека, с которым я целовалась не в трезвом уме, а парня, который вёз меня в больницу, который притаскивал в мою палату своих друзей немного поспать, который сам таскался ко мне, рассказывая свои медицинские байки… — Я… Прям не знаю, что тебе сказать, — смеётся парень, и я улыбаюсь уголком губ. — В голове только: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Усмехаясь, обнимаю себя руками. Странная поговорка, странное её преподношение. Хмыкаю, толкая Сашу в плечо и улыбаясь. Он кажется мне тем самым человеком, с которым можно говорить откровенно. Он не знает меня такой, какой знают другие, он не станет удивляться от того, что хорошая девочка умеет думать не совсем разумно. Он, наверное, отрада для всех девочек-отличниц, которых с пинками выгодяют из тусовки «крутых ребят» уже в пятом классе, потому что всем им в таком возрасте попросту срать на учёбу. — Ты думаешь, что нравишься мне? — тихо предполагаю я. Не хочется, чтобы и Николаич стал смотреть на меня, как на малолетнюю проститутку. — Я тебе не нравлюсь? — удивляется Саша. Да, ему есть чему удивляться. Он же настоящая мечта девочек, представляющих свою идеальную жизнь перед сном и трепетно запоминающих каждый сон с поцелуем. Хотя… Знаю я его мало. Может, он ещё и для взрослых девушек мечта… — Не знаю, — смеюсь, но не издеваюсь, пожимая плечами. — Мне обычно нравятся дураки, играющие в «крутых парней»… Не думаю, что за один день могу поумнеть так, чтобы это всё поменялось. — Мне до девятого класса нравились «плохие девочки», — сообщает мне практикант. — А что случилось потом? — Влюбился в одну миленькую девочку, и всё поменялось, — пожал парень плечами. — Она была новенькой. Я только стал нравиться «плохим девочкам», а они мне, наоборот, перестали. Живой пример того, что всё меняется независимо от нас, — пожал плечами он. Я внимательно посмотрела на Сашу и тихо посмеялась. Он не тянет на того, в кого влюбляются «плохие девочки», как, собственно, и на того, кому нравятся милые тихони. Тогда вопрос: каким же девушкам он может нравиться? Но я не хочу отвечать на этот вопрос: детальное исследование может привести к выводу, что Саша должен быть в моём вкусе. И, когда я это выясню, я его, конечно, полюблю. Буду страдать, вешаться на него как бы беспалевно, и в итоге прийдет конец нашим зарождающимся дружеским отношениям. — Ты можешь одолжить мне телефон на один звонок? — попросила я. — Телефон отобрали? — удивился практикант, начиная искать свой гаджет в карманах больничного халата. — Жёстко. Прости. — Ничего. Папа сделал бы это и без твоего звонка. Я приняла из рук Саши телефон и уставилась в клавиатуру для набора телефона, раздумывая. Я немногие номера знаю наизусть и поэтому выбор был небольшой: маме звонить — зачем, если сегодня я хочу сбежать у неё из-под носа и тем самым действительно заслужить свое наказание; папе звонить — ещё хуже… Набрала. — Алё? — Это Маша. Вань, можешь приехать в больницу. Не хочу ехать с мамой… Вань? — И почему я? — парень явно усмехается. — Я… почему-то уверена, что ты не сдашь меня маме и папе, как бы выгодно тебе это не было. Просто приедь и дай мне денег на автобус. Я… хочу сама домой доехать. — А… Больница где? — Больница для Богов, сорящих деньгами, конечно. Нашей семье в другие больницы нельзя, — язвлю я, но не по Ванину душу. — Так на тебя можно положиться? Улыбаюсь, как идиотка последняя, потому что улыбаюсь, сидя в переполненом автобусе рядом с Ваней и вдыхаю в себя воздух, на восемьдесят пять процентов состоящий из резких запахов мужских одеколонов. Это чем-то напоминает анекдот, в котором главная мысль это " зажравшиеся детишки богатеньких родителей, которые впервые видят то, чем живет простой люд», но я к автобусам привыкла: папе нужен только веский повод, чтобы возить меня на машине, а маме — тринадцать будильников, которые начнут будить её уже с двух часов ночи. — Погода сегодня замечательная, — сообщаю я зачем-то, но Ваня только усмехается с меня: подумаешь, сестра явно головой тронулась. Он об этом давно мечтал, наверное. — Что у вас вообще случилось там? — осторожно интересуется Ваня, и я даже поражаюсь: а где злорадство, шуточки? — Просто… Мне сегодня было неприятно… Вот пусть папе с мамой тоже будет неприятно, — вздыхаю я, морща лоб. — Спасибо, что приехал. И, — напряженно проследила за тем, как парень сбросил мамин звонок, — вот за это тоже. Ваня мне легко улыбнулся, и я вдруг подумала, что, если бы могла, то обязательно нарисовала бы его сейчас. Сейчас он мне нравится. Он приехал по моему требованию, он меня покрывает, помогает немного забывать Виктора Геннадьевича Соловьёва и немного Сашу, который слишком серьезно произнес это «будем друзьями?» Как будто у нас есть шанс быть кем-то ещё… Сегодня Ваня мне нравится. Хотелось бы взять этот эффект недостокгольмского синдрома и перенести в бутылки, небольшими дозами принимать каждый день. Ещё, желательно, отправить туда и моменты из прошлого, редкие моменты, в которых Ваня тоже мне нравился. Мало ли, когда подвернется мне ещё один такой день «Ваняобожания»… «Ваняобожание»… Смешное слово. Скрестив руки на груди, я с улыбкой посмотрела на парня, а он взглянул на меня с непониманием. — Знаешь, — тихо начала я, заинтересовывая Ваню ожиданием, — ты уже не можешь быть моим братом, но ты можешь быть моим бро. — Ого. Та больница точно не психушкой была? — наклонившись ко мне, усмехнулся ИванОв. — Ты-ы, — пригрозив парню кулаком, я легко толкнула его в плечо. Ваня, не поддавшись едва ощутимому толчку, тут же, захватил в одну свою руку два моих запятья и, привлекая к нам внимание, стал щекотать меня, водя по ребрам, обтянутым футболкой. Мне определенно хотелось нарисовать его сейчас.