В герои всех твоих чудес я не гожусь.

надо торопиться нарушать границы

                    Снова надменно осматриваю лист, который папа агрессивно молча прикрепил к моей двери изнутри, ворвавшись в комнату без стука. Шесть тридцать — подъём, семь двадцать — расстрел, всё в этом духе. И сейчас, если верить этому распланированному графику, я должна чистить зубы и готовиться к тому, чтобы спуститься к завтраку. Сегодня суббота, она, в отличие от будней, имеет другую перечень занятий. Она напечатана большими буквами и имеет типичную для агрессивного домашнего ареста перечень занятий: десять ноль ноль — читаешь книжку по литературе; одиннадцать ноль ноль — читаешь учебник истории и так далее. Папа позаботился о себе, составляя это расписание, позаботился о том, чтобы мне неповадно было больше сбегать из кабинета гинеколога, оставляя маму одну, но никто не позаботился обо мне, о том, что я могу чувствовать, о том, что у меня, может быть, до всех пор звенит в ушах «девственница», а перед глазами разглаживается мясистая складка осуждения на лбу Виктора Геннадьевича Соловьёва. Никто.       Я выхожу завтракать на восемь минут позже написанного времени, надеясь вызвать бешенство, но папа излучает величественный холод, как тогда, когда у нас в доме оказываются гости, которых он пытается задавить своим собственным богатством и роскошью. Лучшее его решение, я так понимаю. Сажусь рядом с Даней, пресекая все полунасмешливые попытки Вани отодвинуть для меня стул, и смотрю исключительно в стол, чтобы всем угодить. Сейчас большинству людей за этим столом лучше думать, что я действительно виновата и действительно раскаиваюсь. Ем быстро и мало, чтобы только создать видимость того, что у меня есть аппетит, и после трёх медленно пережёванных ложек каши возвращаюсь в комнату. Думаю добавить в расписание на двери «девять сорок шесть — окончание завтрака», но, кажется поплачусь за это.       Выбрав с полки рандомную книгу, я забираюсь на кровать и открываю её примерно на середине. Сунув руку под подушку, вытаскиваю телефон и кладу его на книгу, набирая пароль. Вся прелесть пресной бизнесменской мании купаться в роскоши и окунать туда твою семью: ни один отец-бизнесмен никогда и не за что не вспомнит о том, сколько телефонов купил своему ребёнку и сколько запасных сим-карт ему сделал. Открываю наш с Алиной чат. Нужно придумать что-нибудь такое, чтобы суметь прогуляться с ней сегодня, что-нибудь срочное, но важное не настолько, чтобы папа мог не поверить Але. В голову сразу же лезет идея с дополнительным английским, который «перенесли» на субботу. Начинаю печатать, но с мысли меня сбивает быстрый стук в дверь, заставляющий захлопнуть книгу и шустро пихнуть её под подушку.       Складываю руки на животе и тихо, почти неслышно говорю, что дверь открыта. Надеюсь, это не мама. Только бы не она и её жалость. Дверь открывается, и я невольно дёргаю бровями. Ваня выглядит страннее, чем когда-либо, или я стала воспринимать его более дико и требовательно, после того, как мы договорились стать друзьями. Он молча останавливается перед моим распорядком дня, и я невольно улыбаюсь, поджимая ноги. Теперь, пока у меня идёт холодная война с папой, у меня есть странная надежда на Ванин счёт, что он вполне способен стать мне хорошим другом. Давно уже нужно было додуматься до того, чтобы зарыть все обиды и попытаться сдружиться с ним. Я помню эти слова. Они крутятся в моей голове каждый год, месяц, день, но на этот раз я почему-то особенно в них уверена. — Это чё? — лениво спрашивает парень, ткнув пальцем в лист, висевший на клёпке. — Моя новая жизнь. — Даже надо мной так никогда не издевались, — выдаёт Ваня.       Я лишь пожимаю плечами. Обидно быть хуже него, но я пытаюсь скрыть эту странную эмоцию, расслабленно улыбаясь и наблюдая, как парень присаживается на край моей кровати. Хочу заговорить с ним, а не знаю о чём, поэтому просто смотрю. Ваня, должно быть, симпатичный: у него довольно выразительный профиль, губы имеют очаровательный жемчужно-розовый цвет. Я усмехаюсь, отводя взгляд. Пытаюсь вести себя как настоящий художник, когда рисую только ради того, чтобы не смущаться того, что у меня нет никаких увлечений. Сейчас не страшно быть человеком, который занимается только тем, что виснет в интернете, но говорить об этом всё также стыдно. — Ты пришёл, — медленно начинаю я, и парень, кивая, продолжает, попадаясь на мою маленькую хитрость. — Хотел позвать тебя гулять, — кивает Ваня. — Пройтись по просторам моей тюрьмы или камни подолбить в качестве исправительной работы? — усмехаюсь одними губами я. — Нет, погулять. После того, как ты соврала, что я поймал тебя в автобусе и привёз домой, мне вполне могут доверить, ну, сводить тебя в кино. — Папа выдаст кандалы на ноги? — Электрошокер, чтобы предотвращать попытки побега. Ну что, пойдём?       Я улыбаюсь Ване, сползая к нему с кровати. Если так начинается наша дружба, то это невероятно хорошо.               — И ты подослал к нему Яну? — вытаскиваю из ведёрка горсть попкорна и морщусь от того, с каким громким звуком начинается реклама на экране. — Почему подослал? Просто посоветовал не медлить. Даня ей на самом деле нравится. — А Дане нравится Эля, а Ариэльке… Кто? — Кто? Я, конечно. С чего бы ей нравился Даня?       Я усмехаюсь, не отвечая. На экране демонстрируют трейлер какого-то нового фэнтези, и я вся во внимании. Давно не была в кино, наверное, месяц уже. Помню, как побывала в кинотеатре впервые. Мама тогда говорила, что лучше сидеть на седьмом-девятом ряду. чтобы не приходилось задирать голову весь сеанс, а Ваня жаловался, что хотел пойти с друзьями на серьёзный фильм, а не с нами на мультик.       Зал забит битком. Некомфортно. Наверное, стоит попросить Ваню сказать папе, что дядя Гамлет решил строить собственный кинотеатр для личного пользования, и, думаю, через месяц где-то мы сможем довольствоваться фильмами в одиночестве. Как в кино, когда герои каким-то образом оказываются в пустом зале и просто наслаждаются крутой картиной. Кто-то пихает меня локтём в бок и тихо шамкает «извини». Наверное, теперь и извиняться перед человеком стыдно.       Фильм начинается с темноты, в которой зрители должны каким-то образом распознать героев и место действия. Не люблю такое, поэтому снова смотрю на Ваню и тихо спрашиваю его: — Тебе назвали точное время, когда мы должны вернуться?       Парень вздыхает, смотря на меня снисходительно-раздражённо. Он-то любит такие сцены в кино, любит, когда можно понапрягать зрение или задохнуться от того, что в темноте на героев может что-то напасть. — До двух, — откликается Ваня. — Хорошо, — киваю я и поднимаюсь с места незамеченной.       Я встаю, почти специально топчу ноги тому, кто турнул меня в бок, и ухожу, не извиняясь. Я поднимаюсь, осматривая ряды, заполненные людьми. Кто-то громко и голодно чавкает попкорном, кто-то уже комментирует сцены, кто-то пытается лезть под чужую юбку… Мерзко, всё так мерзко для меня в последнее время. Кажется, что теперь моё место на скамейке в задрипанном дворе, а мои подруги должны откликаться на «Петровну» или «Михалну».       Выхожу, а женщина, которая криво рвёт билеты на входе зала, смотрит меня, как на последнюю дуру. Прямо слышу, как она кричит внутри себя: «Новинка! Все так ждали!» Выбиваю из себя громкий вздох, останавливаясь и пытаясь вспомнить поворот, из которого мы с Ваней попали к залу. Я не ас в ориентировании. Помню, как папа отвалил много денег, когда мы отдыхали где-то за границей, чтобы нас с Ваней взяли на уроки ориентирования в лесу, а я потерялась. Зашла не туда, села и разревелась. Меня искали не больше пятнадцати минут: оказывается, мне следовало сделать пару шагов, чтобы вернуться в начало леса.       Наконец, сообразив, я направилась прямо. Ваня окликнул меня, и я почти с отчаянием обернулась к нему и выставила вперёд руки, не позволяя врезаться в меня на скорости своего странного беспочвенного беспокойства. — Вань, иди кино смотри, — хмурясь, прошу я. — Я прогуляюсь и к концу фильма обязательно вернусь.       Я чуть улыбаюсь. Это ведь идеальный вариант для нас, недодрузей. Он развеется, посмотрит фильм, который хотел посмотреть, а я освежусь, попробую придумать что-то, чтобы остудить свою обиду. Но Ваня хмурится и недовольно смотрит. Что? Вот что он смотрит? Я даю ему шанс отделаться от меня. Мы ведь оба понимаем, что не станем прям настоящими друзьями, что я говорила в автобусе всё на эмоциях. Он ведь знает о моей эмоциональности. Он ведь сам смеялся, когда я разревелась в классе из-за своей самой первой двойки за технику чтения… — Я думал, мы сюда действительно как друзья пришли, — обвинительным тоном произносит парень.       Я вздыхаю. Кровь внутри пузырится, но я должна держать себя под контролем. Ваня единственный мой союзник сейчас. Даня точно не будет вытаскивать меня из-под домашнего ареста под свою ответственность. — Ну ты ведь можешь прикрыть меня. Как друг. Я просто пройдусь рядом, прогуляюсь, — я сжимаю в кулак ладошку и спешно отвожу её в сторону. Мне почему-то хотелось опустить её Ване на плечо. — Ты к нему пойдёшь? — хмурясь и наклоняясь ко мне, спрашивает Ваня. — Я, конечно, не знаю, что у тебя с этим медиком… — Ничего, — с нажимом произношу я. — Ни к кому я не пойду. И если ты не хочешь, чтобы мы поссорились, то эту тему мы закрыли. — Это ты не должна хотеть, чтобы мы ссорились, — усмехнулся парень. — Но вообще, я в зал без тебя не вернусь. Либо вдвоём на кино, либо вдвоём гулять.       Я вздыхаю. Вдвоём? Мы никогда не могли продержаться только вдвоём долгое время. Играя в конструктор вдвоём, мы уже через пять минут не могли поделить детали и дрались за них. Делая уроки вдвоём, мы уже через пару минут называли друг друга тупицами. Нам вдвоём надолго нельзя. У нас слишком много для этого доказательств. Клок моих волос, который я приклеила потом к кукле; Ванина разорванная тетрадка с пятёркой, которой он крутил у меня перед носом, показывая язык… И это не барьер из плохих воспоминаний, потому что я тысячу раз рушила подобные, пытаясь быть миролюбивой по отношению к Ване снова и снова. Это итоги наших вдвоём. А оспаривать итоги сложнее, чем простые воспоминания.       Но ведь мы были вдвоём в автобусе и сегодня держимся неплохо. Мы ведь вполне умеем держать при себе детскую агрессию, подчинять её, тем более сама агрессия в последнее время также ничтожна, как прибрежная волна зеленоватого оттенка, которая пригоняет к берегу ракушки и сглаженные кусочки стекла. Я поджимаю губы и усмехаюсь. Ещё немного и меня захочется обниматься, поэтому я жму плечами и предлагаю: — Давай прогуляемся, если ты согласен.                     Я опускаю голову на подушку и улыбаюсь от того, как чуть ноют ноги от усталости. Такое прекрасное настроение, что хочется снова завести личный дневник, чтобы написать в него о насыщенном дне, а потом неаккуратно забыть его на столе, позволяя маме узнать, что мне нравится новенький мальчик «рыжего цвета». Да, тот самый период переходного возраста, когда я отдалилась от мамы настолько, что это почти свело её с ума и почти коснулось папы. Мой последний дневник… Пушистый, розовый, с рисунками из пабликов про личные дневники и с записями оттуда же. Я думала, что это будет делать меня круче, все эти рисунки с котами и приклеенные бумажки по типу «Сорви улыбку для хорошего дня». Я даже почти до конца заполнила этот дневник глупостями из пабликов, действительно личного там было процентов десять: философские рассуждения от шестиклассницы о бытие и мальчиках и идиотские рассказы о школе, где каждое предложение оканчивалось восклицательным знаком.       Но теперь, я уверена, у меня получился бы хороший рассказ. Я написала бы, что боюсь подружиться с Ваней по-настоящему, что не хочу стать девочкой, которая таскается с мальчиками, перенимает от них что-то грубое, а потом пропадает в этом, больше не узнаёт саму себя под маской «пацанки». А дальше я развила бы идею дружбы с Ваней в положительную сторону. Написала бы, без всяких восклицательных знаков, что он, оказывается, довольно добрый человек. Да, он иронизирует, язвит, но он умеет говорить интересно, умеет вести спор и очень грамотно. А ещё, когда мы вдруг коснулись Саши в разговоре, он не осудил меня сразу же, перебивая и мешая договорить до конца. ваня спокойно рассказывал, как сам выпивал впервые и как смотрел на Элю в тот момент и думал, что она, среди всех девчонок, собравшихся здесь, самая нормальная. Он говорил, что Ариэлька выпила чуть-чуть, что у неё не было, как у всех остальных синдрома «мы взрослые, нам можно всё», и что она совсем не осуждала тех, кто поступил иначе.       Они шли домой, как рассказывал Ваня, Ариэлька помогала ему идти, а он хотел её поцеловать. Прям так хотел, как не хотел целовать никого другого. Потом он вспомнил Аню, которая ходила к нам две недели в статусе первой его девушки, и сообщил, что такая ванильная дурь лезла к нему в голову лишь во время первых отношений. А потом мы снова вернулись к проклятому Саше. Ваня называл его адекватным парнем, который не стал мной пользоваться, а я резко прервала этот разговор, думая, что Ариэлька и Саша это не те люди, о которых мы должны говорить. В конце-концов они оба нам не близки и не будут с нами до конца жизни, как в ванильных историях. Ваня быстро перебесится, если конкуренция кончится и Ариэлька выберет его. А Саша вообще не тот, кого стоит причислять к моим несуществующим парням. Он адекватный, и отношения с малолеткой ему не нужны. А мне не нужен тот, кто рано или позно взвоет из-за своих потребностей и моих принципов. Или тот, из-за кого мне придётся поменяться, забеременеть в шестнадцать-восемнадцать и погубить свою жизнь.       Это была бы самая длинная запись в моём дневнике. Обычно о Ване мне хватало одной лаконичной фразы «Ваня — дурак», а теперь, кажется, мне понадобился бы целый лист. Только подумать, Ваня… Тот самый дурак из детства вырос в парня, который вполне может обходиться со мной, как с человеком. Даже как с близком человеком, когда мы стали друг другу абсолютно никем. Я прищурилась, всматриваясь в расписание на двери. Двадцать два ноль ноль — отбой. Хорошо. Потянувшись, я выключила настольную лампу.