Заложники любви. Заложники общества

День выдался весьма суматошным и напряженным: охота, разговор с леди Грейс, два разговора с Габриэлем и… И необъяснимая вспышка страсти там — в древесном лабиринте. Да еще извещение сыновей о предстоящей свадьбе Габи. Внезапно расстроились и огорчились и Маркус и Томми, хотя оба изо всех сил старались не высказывать этого огорчения. И, в общем-то, именно по тем причинам, о которых предполагал Генри: старший сын из-за того, что откладывается его поступление на службу на корабль, а Томми… Томми был обижен на "братца Габи" за его выбор дружки — Маркуса, а не его самого. Хотя понимал, что ковыляющий на переломанной (пусть даже и срастающейся) ноге дружка, заставляющий всю процессию двигаться медленнее, будет вызывать жалость и раздражение. А ждать, пока нога у него срастется как следует, никто не будет. Потому Томас буркнул тихонько: — Поздравляю тебя и мисс Ивонну, Габи. — И вновь уткнулся в книгу, скрывая за страницами заблестевшие в глазах слезы. Маркус по сравнению с младшим братом был более сдержан и вежлив. Даже улыбнулся с почти искренней радостью и, хихикнув, шепотом (чтобы не услышал отец), поинтересовался у "брата", когда им с Томом можно будет ожидать, что их будут называть "дядя"? Габи тихо сел у постели больного ребенка и погладил его по голове, заметив его слезы и обиду. Бурчание он упорно игнорировал. — Знаешь, я хотел бы, чтобы ты поднес нам кольца, это куда более почетно. Но если ты не хочешь… — Оказался погребенным в объятиях ребенка и рассмеялся, целуя брата в щеку. Красивый… Вырастет скоро, да и Марк уже вырос. Пора подбирать им достойных невест, но это в Индии. Если то, что он читал о нравах далекой страны верно, то невеста ему достанется уже далеко не невинной. Да и он сам не агнец Божий. — Мааарк. Прекрати, не раньше чем через год. Нам нужно узнать друг друга. Или ты думаешь, что я смогу лечь в постель с практически незнакомкой? Генри, слышавший разговор Томаса и Габи, хотел было поправить, что кольцо должен подносить церковный служка, но промолчал. В конце концов, зачем лишать мальчика радости почувствовать свою причастность к празднику? А он сам поговорит с отцом Домиником, попросит разрешение на участие Тома в церемонии. В конечном счете это же нарушение не особо важной части ритуала. Маркус рассмеялся, с хитринкой глядя на "брата". — А Мери-Джейн? Мери-Джейн была одной из служанок в доме графа Девенфорд, которая была не против дарить свои ласки господам и которая в свое время тайком обучала юного приемного сына хозяина всем тайнам близкого общения с женщиной. Теперь же, судя по вопросу Маркуса, она "переключилась" на старшего сына так давно отсутствующего хозяина. Габи приподнял бровь и фыркнул. Мэри была грудастой девушкой с прекрасной задницей, однако… — Ревнуешь, братец? — Показав язык, Габи рассмеялся. — У меня будет супруга и мне будет не до нее. — Махнув рукой, Габи перевел взгляд на Генри и чуть улыбнулся, более ласково чуть обычно. Только они оба знают и будут хранить эту тайну вечно. Тайну их поцелуев, их любви, их запрета. — Или ты считал, что я на ней женюсь? — фыркнул, в притворном ужасе закатывая глаза. — Ревную? — Маркус фыркнул, ответил, так же показав язык. — Я буду флотским офицером, и вокруг меня будет много красивых женщин. — А если ты женишься на Мери-Джейн, то папа тебя прибьет за такой мезальянс. — Рассмеявшись, юноша выскочил из комнаты. Генри проводил взглядом наследника, затем посмотрел на Габи. Последний вопрос приемного сына и ответ родного он уже слышал, хотя и не понял. — Милорды, что за разговоры? Габриэль, вы христианин, а не какой-нибудь мусульманский еретик, чтобы у вас заводился гарем. — Насмешливо нахмурился… И тут же чуть улыбнулся, показывая, что даже не слыша полного разговора, понял, что беседа была не всерьез, и он не сердится на сыновей. — Папа, а когда мы поедем? — с детской непосредственностью вмешался Томас. — Я в экипаже поеду? — чуть огорченно. — А отец Доминик с нами поедет, или тут останется? — Ты вырасти сначала, офицер. — Насмешливый тон и хохот юноши вслед. Улыбнувшись вошедшему мужчине, Габриэль, не сдержавшись, прыснул и снова расхохотался. — О, Боже. — И только вопрос Томаса удержал от полноценной истерики. — Томми, мы поедем утром, — успокаивающе гладя мальчика по голове, искал глазами согласия отца, — а отцу Доминику придется остаться и подготовиться к свадьбе… Кстати, его мы до сих пор не известили. Отец, я схожу поискать падре. — Легкий поклон и еще смеющиеся синие глаза, искрящиеся счастьем. Мужчина проводил взглядом смеющегося молодого человека и невольно улыбнулся сам. Хотя в этой улыбке было и скрытое беспокойство. Генри прекрасно знал, что Габриэль, увы, научился весьма тщательно делать вид, носить маску счастливого человека, даже если у него было горько на сердце. Отец Доминик был в той комнате, которую молодой граф Пемброк и мисс Ланди выбрали для своей "лаборатории", и сейчас рассказывал Иви о свойствах некоторых растений, растущих в той местности, откуда он сам был родом — в маленьком городишке на границе Англии и Шотландии — у Вулера, и расспрашивал о свойствах индийских лекарственных трав. Юноша вошел, склоняясь над рукой невесты и тихо улыбаясь. Иви хмыкнула, прерывая донельзя интересную беседу с отцом Домиником, и кивнула юноше. — Вы уже сообщили святому отцу, моя леди? — Отрицательное качание головы. — Что ж, я возьму это на себя. Отец Доминик, рад вам сообщить, что на воскресенье назначена наша свадьба. Я прошу вас провести церемонию. — Юноша был явно счастлив на вид. Это внутри все надрывалось от крика. Почему так? Какого… Отец, почему сейчас? — Я благодарен за приглашение провести церемонию. — Священник чуть наклонил голову. Вот только что-то говорило отцу Доминику, что что-то неладное будет с этой свадьбой. Он помнил об исповеди Габриэля и полагал, что эта свадьба станет мучительным испытанием для молодого человека. Конечно, законный брак более правилен, чем то, что творилось тогда в душе юноши. Но ведь искреннюю любовь ох как непросто вырвать из сердца. Ивонна чуть наклонила голову, сжав пальцы Габриэля в ладошке, и улыбнулась, извиняясь и ссылаясь на подготовку к торжеству, обещая зайти позже. — Отче… — Когда девушка вышла, молодой человек поднял глаза, читая ответ на лице священника. — Вы не рады этому решению, ведь так? Но я обязан сдержать слово, мы жизнями обязаны графам Лэнди. Не так ли? А то, что глубоко внутри… — на мгновение на лице Габи отразилась дикая боль вкупе с глухим отчаянием, — пусть там и остается, не тревожа никого. — Вы принесете боль своей супруге и себе, а то и — не приведи Господи, — отец Доминик перекрестился, — возненавидите себя и ее за то, что между вами нет любви, а один лишь долг, — негромко и невесело ответил священник. — Господь дал вам тяжкий крест, Габриэль. Я не стану уговаривать одуматься и, уж тем более упрекать и обвинять. Я могу только молиться за вас, чтобы Господь дал вам силу и мудрость. Не проклинайте себя. Я вижу, что между вами и мисс Ивонной налаживаются теплые отношения. И вот этому я и правда рад. Не сердитесь на нее за то, что ваш долг заставляет вас жениться на ней. Она в этом не виновата. Да и никто не виноват. — Отец Доминик внимательно посмотрел на молодого человека, тихо спросил: — Вы желаете исповедоваться сейчас или перед церемонией венчания? — Не настаивая, только лишь уточняя. — Иви все поймет, святой отец. Я надеюсь на ее мудрость. В конце концов, она дочь леди Грейс. — Чуть грустная усмешка и юноша покачал головой. — Боюсь, что мать церковь содрогнется от количества моих грехов. Но давайте попробуем… — Отец наш Небесный прощает многие грехи, если только вы сами раскаетесь в них — искренне и глубоко, — негромко и уверенно произнес священник. Затем чуть улыбнулся, хотя и не весело, не шутливо, покачал головой. — Это же не лакомство, чтобы его пробовать — есть потом или нет. Пойдемте куда-то, где нам не помешают внезапным появлением. — Отец Доминик положил на место книгу, которую они с мисс Ивонной проглядывали время от времени во время разговора и девушка делала пометки на полях. Священник сделал ошибку. Она могла стать роковой, если бы юноша не научился владеть собой. Однако, желание выворачивать душу отпало напрочь. — Знаете, отец Доминик, я исповедуюсь у нас дома. — О кое-каких грехах можно и вовсе не говорить. Отец Доминик заметил, как разом изменилось поведение молодого человека, тот вновь начал отстраняться. Священник еле удержался от того, чтобы вздрогнуть, но все же чуть побледнел. За эти годы Габриэлю пришлось вынести чересчур много горя. чтобы он оттаял и доверился сразу, к тому же сам пастор сказал, по всей вероятности, что-то, что задело больные струны в душе юноши. И нужно было понять — что именно, чтобы больше не совершать этой ошибки — ни с Габриэлем, ни с кем-бы то ни было еще. Но разбираться он будет позже и сам — не дело еще и спрашивать. — Конечно, Габриэль, как пожелаете, — отец Доминик наклонил голову, соглашаясь. А затем посмотрел на молодого человека. — Простите меня, Габриэль. — В голосе звучало искреннее сожаление и даже боль. Отцу Доминику и правда было больно, что какими-то своими неосторожными словами оттолкнул человека, готового принести ему свою беду, почти доверившегося ему. — Простить за что, святой отец? — Почему-то так не жгло болью, когда в его предательство поверили братики и Генри. А вот знавший его священник… Он до сих пор не мог понять, как теперь ему доверять? — Пойду в лес, помолюсь осинам, вдруг поможет? — процитировав русского писателя, поднял глаза и качнул головой. — Я задел вас своими словами, причинил боль. А это дурно с моей стороны — ведь вы доверились мне. Бить же того, кто доверился — словом ли или телесно, дурно. — Так же негромко. Да, порой с кающимися приходилось говорить довольно жестко, но только лишь тогда, когда грешник не только не желал каяться, но и бравировал этим и дерзил. Но не с этим юношей. А следующая фраза и вовсе заставила посмотреть на молодого человека обеспокоенно. Ведь он считает себя предателем, а на осине — по преданиям, повесился Иуда. Так что и без того не очень хорошая шутка принимала и вовсе тревожный оттенок. — Если позволите, я бы посоветовал пойти и помолиться в местной часовне, Габриэль. — Святой отец, а услышат ли молитву мою? Я предатель, понимаете? Как Иуда. Я обречен вечно стоять в ледяной воде Коцита по горло. — Мальчишка, далеко не юноша, дрожащий мальчишка упал на колени на ковер и разрыдался. — Я убивал бессловесных тварей на арене. Я лгал, дабы выжить в том аду. И снова обрести семью, падре. — Закрыв лицо руками, затрясся в сухих глухих рыданиях. И все же он заговорил — перепуганный, переполненный болью, несчастный мальчик… Хотя по возрасту и был не намного младше самого отца Доминика. Священник не стал ни поднимать молодого человека с коленей, не успокаивать. Он знал, что сейчас Габриэль, возможно, даже сам не осознавая этого, раскаивается истинно и глубоко. Ведь истинное раскаяние не бывает без боли и слез. Отец Доминик только подошёл к двери и, приоткрыв ее так, чтобы в щель не было видно происходящего в помещении, позвал проходящего мимо слугу и попросил последить, чтобы в комнату никто не входил. Он понимал, что если он запрет дверь, то это может лишь ухудшить ситуацию — молодой человек просто испугается и вновь замкнется в себе. Затем он вернулся к стоящему на коленях Габриэлю и сел рядом с ним на табурет. Когда всхлипывания стали чуть тише, отец Доминик заговорил, тихо, весомо. — Я не стану говорить о том, что цель оправдывает те средства, которыми не достигли. Но я знаю, что никогда нельзя переставать надеяться на милосердие Божие. И не нам решать — простит ли Господь даже самого закоренелого грешника, если тот захочет всем сердцем спасти свою душу искренним раскаянием. Ваши же слезы говорят о том, что вы до боли сожалеете о содеянном. Я буду молиться о том, чтобы Господь услышал ваше сердце и очистил вашу душу от ваших грехов, Габриэль. Прошу только об одном — не теряйте надежды на прощение. Не унывайте. — Падре, вы говорили, что милость Божья безгранична, но достоин ли ее такой лгун и такой лицемер, как я? — Габи, сам того не понимая, исповедовался, пытаясь поймать призрачную и ускользающую надежду прощения за свои грехи. — Я не достоин своей семьи, я последняя мразь на этой земле. — Никто из нас не вправе решать, кто достоин милости Божией и Его прощения, — веско проговорил священник. — Мы можем и должны надеяться на это. Вспомните разбойника, висящего по правую руку от Христа в день Его распятия: этот разбойник поверил, отдал себя в руки Господа, и был прощен. Мы должны верить. И стремиться к тому, чтобы быть достойными этого прощения. Это не просто, я знаю. — Отец Доминик тихо вздохнул, коснулся рукой плеча молодого человека. — Все мы не белоснежно чисты душой, Габриэль. Все мы. Но Господь, как любящий Отец, прощает Своих детей, которые понимают, что совершают недоброе и стараются больше не совершать этого недоброго. — Молите Бога обо мне, отец, ибо я согрешил. — Габи утаил огромную часть грехов, как то убийства на арене или поцелуи с отцом. Он теперь говорил скупо и отрывисто. Да, нельзя врать священнику, лекарю и юристу. Но если признаться во всем, ему дорога в монастырь прямая, а не к алтарю с невестой. — Не судите меня, падре. Мои мысли и без того полны греха отчаяния и желания отправиться на высший суд. — Я не могу судить и осуждать вас, Габриэль, ибо грешен так же, как и все люди, — твердо по убеждению, но мягко по тону голоса ответил священник. — Я молюсь и буду молиться о вас Господу. Только прошу не отчаиваться. И надеяться, верить в прощение Господне. — Содомский грех непростителен, отец. Даже руководствуясь благими намерениями. — Юноша протер лицо ладонями и поднял глаза. — И ладно бы просто с принцем. Меня целовал Генри сегодня. И я не могу отказаться от ощущения, что мне хочется снова ощутить это именно с ним. Священник тихо вздохнул. То, что говорил юноша, было правдой — содомский грех, впрочем, как и любой другой, невозможно простить, если человек не хочет его прекращать. Только если есть твердое убеждение в том, чтобы перестать грешить. А даже обычный поцелуй может стать первым шагом ко греху похоти и содомии. И, одновременно, отцу Доминику было известно по слухам — какие непотребства порой совершают и высшие церковные чины. И все же священник был твердо уверен в милосердии Бога и полон желания помочь молодому человеку, который искренне сокрушался обо всех грехах, кроме одного. Но… Если нет раскаяния хоть в одном грехе — невозможно отпустить и прочие. И отец Доминик знал, что может помочь лишь одним. — Я буду молиться о вас, Габриэль. И… Могу я спросить вас? Если вопрос мой покажется вам неприятным, я заранее прошу за него прощения, потому что не хочу делать вам больно и вопрос не из чистого любопытства. Габриэль не мог отпустить от себя желания быть рядом с отцом, таять в его руках и умирать, растворяясь от наслаждения в огне его поцелуев. Это было так сладко… ждать столько времени и получить на неделю. Эта временная рамка походила на издевку судьбы. — Я обещаю ответить правдиво, падре. Но подумайте, может, потом вы лишите меня причастия и вся кутерьма с венчанием окажется у коня под хвостом. — Тихий смешок обреченного на заклание. — А если я не получу ответа — разве вы сами пойдете под венец с чистым сердцем? — Отец Доминик посмотрел на молодого человека серьезно и с затаенной грустью. — А разве я иду туда с чистым сердцем, любя невесту? — Саркастичная усмешка стала ответом падре. — Спрашивайте, отец Доминик, я отвечу. И в этом вопросе юноша был прав. Безусловно, он был не одинок в том, что шел под венец не по любви, как, впрочем, вероятно, и несчастная девушка. Редко когда у людей дворянских сословий браки заключаются именно по любви. Нередко — по сговору между родителями в то время, когда жених и невеста ещё не вышли даже из младенческого возраста. Впрочем, отец Доминик искренне верил, что браки должны совершаться на Небесах, нередко отказывал в венчании, если оно было насильственным. Священник тяжело вздохнул. И спросил не то, что хотел спросить сначала: — Скажите, Габриэль, есть ли у вас в душе хотя бы приязнь и привязанность к своей невесте, или лишь чувство долга? Легкая улыбка коснулась измученного внутренними терзаниями лица. — Святой отец, именно я настоял на разрыве помолвки с Кавендиш и сговоре с Лэнди. Иви потрясающий человек с огромной душой. Она прекрасный друг, я безмерно уважаю ее. Но… и только, понимаете? Мое сердце отдано уже давно. — Понимаю, Габриэль. И хорошо, что вы испытываете к мисс Ивонне добрые чувства. Я так понимаю, вы сказали ей, что… Не любите ее? И она не отказала при этом вам. В таком случае, возможно, ваша семья не будет очень несчастна: если вы хотя бы не испытываете неприязни друг к другу и не обманываете друг друга в чувствах. — Но при этом вы не это хотели спросить, мой понимающий падре? — Улыбка юноши стала странной, чуть с ноткой безумия, которое заполняло его душу. — Я отвечу вам заранее. Нет, я не раскаиваюсь в поцелуях. Я поступил бы так же снова, ибо люблю его, отец Доминик. — Почему вы думаете, что это именно любовь, Габриэль? — Вот теперь был задан именно тот вопрос, который священник намеревался спросить первым. И уточнил: — Не родственные чувства, не дружеские, а именно любовь, которая бывает между мужчиной и женщиной. — Потому что его улыбка дает мне силы жить, его смех наполняет меня и мое сердце счастьем, его образ не дал мне загнуться от отвращения к себе. Его глаза… Это два судьи и иногда я боюсь их. Это не любовь? Тогда что это, падре? Если меня разрывает, когда его губы обжигают раем? — Я не знаю, что это, Габриэль. — Священник помолчал, пытаясь понять, как отвечать на этот вопрос. Ведь только пару минут назад из-за его — священника — слов молодой человек отказался от исповеди, замыкаясь в себе. И то, что все же потом исповедь все же состоялась, не говорило о том, что подобного замыкания в себе больше не будет. Соблазн ответить успокаивающим обманом был велик. Но отец Доминик прекрасно понимал, что это недоброе желание; да к тому же молодой человек умер и поймет, что ему лгут. Потому он тяжело вздохнул, мысленно готовясь к новому отпору. Повторил. — Я не знаю. Но то, что вы сказали последним… Рай не обжигает, Габриэль. Обжигает бездна Преисподней. Не губите свою душу и свою любовь, — добавил совсем уж тихо. Юноша слышал ответ, назвавший его светлое и большое чувство огнем Инферно. — Рай не обжигает? А серафимы? А меч Михаила? Щит Уриила? Парадокс, отец Доминик. — Он ненадолго замолчал, после чего поднял голову. — Отпустите мне грехи и покончим с этим душевным раздеванием. Вот он — тяжкий каменный крест любого священника: невозможность отпустить грехи, даже если человек кается искренне во многом, но упорствует в каком-то одном или нескольких своих прегрешениях. Тяжело и больно. Отец Доминик посмотрел в глаза молодого человека. — Вы же знаете, что просите о невозможном, Габриэль. Я преклоняюсь перед вашей целеустремлённостью и твердостью в спасении своих родных. Я верю, что вы любите, и не осуждаю именно любовь. Я верю, что вы искренне раскаиваетесь в прочих своих грехах. Но не могу отпустить их, если это не полное раскаяние. — Господи, дай сил нести этот крест! Юноша не был не образован в канонах церкви. О многих грехах он умолчал. — А если… Если я раскаиваюсь? Эта любовь принесла столько бед. Я хочу быть верным мужем Иви, отец. Хочу быть с ней, — достойная игра придворного лицемера. Даже слеза скатилась по щеке. Габриэль научился манипулировать людьми. Слишком стремительна была перемена в молодом человеке. Лишь несколько минут назад Габриэль говорил, что не сожалеет о том, что чувствовал к отцу, что не желает прерывать все это, раскаивался в том, что ему приходилось лгать, и тут же… Отец Доминик вовсе не полагал, что имеет пламенную способность убеждать, но он не был и столь наивным глупцом, чтобы поверить в стремительное раскаяние. Он покачал головой. — Не берите на душу грех обмана, Габриэль. — Меня тяготит это с семнадцати лет, падре. Я хочу жить нормально. Как все. Водить супругу и детей на мессы, учить сыновей владеть шпагой, а не сходить с ума тихими вечерами. Я хочу без осуждения в глазах целовать в толпе свою пару. Понимаете? Да, я люблю графа. Но меня тяготит это. Я хочу вырвать эту любовь, бросить в море, пусть ее унесут волны, — горячий шепот не мог лгать, — и только рядом с Ивонной, научившись любить ее, я смогу обрести силу, дабы отвечать хохотом на все, что причиняет боль. — От того, что вам отпустят грехи, некоторые мысли не уйдут в одночасье, Габриэль. Вам нужно будет бороться с ними. Бороться с низменными желаниями плоти. Бороться с собой. Вы понимаете это? Вы готовы к этому? — Взгляд священника был так же пристален, будто отец Доминик хотел проникнуть в самую глубину души юноши, удостовериться, что тот не обманывает. Хотя тяжесть и боль своего призвания отец Доминик так же не мог скрыть. — Вы думаете, что все три года я потакал ему? Я даже хотел уйти в монастырь однажды. Я готов к борьбе, рядом со мной будете вы и моя жена. Даст Господь, и наши дети тоже. В этом моя безграничная сила, падре. — В этот момент Габи понял, что не лукавит, а действительно этого хочет. Быть со своей семьей. Убить чудовищную страсть, сжигающую душу и тело. — Господь да поможет вам, Габриэль. — По губам священника мелькнула тень теплой ободряющей улыбки. Теперь отец Доминик видел, что молодой человек в самом деле готов к тому, чтобы исторгнуть из себя этот грех и будет бороться с тем бесом, что толкал его к этим мыслям. — Я буду рядом — будет на это Воля Божия. И буду помогать Вам, — священник проговорил нужную формулу отпущения грехов, перекрестил Габриэля. Он чувствовал сейчас себя так, словно выдержал бой с каким-то то из своих бесов, смущающих душу: легко и радостно. И — немножко — тревожно: получится ли и дальше бороться. С Божьей Помощью. С плеч юноши словно гора упала. Он внезапно вздохнул полной грудью, ощутив воздух свободы и сладкий запах весенней вишни. — Падре… — Не в силах сказать еще что-либо, всесильный фаворит Эдуарда, герцог, упал к ногам молодого священника, сотрясаемый истерикой свободного человека. Душа пела и слезы сами рвались наружу. Эти слезы были подарком. Божьим подарком и знаком того, что он не ошибся ни в том — что и как делал, ни в этом человеке. И каменный крест Служения в таких случаях становился легче птичьего пера, лёгким, как освобожденная от груза грехов душа. Отец Доминик смотрел на молодого человека и чувствовал, как и у него самого напрашиваются слезы радости и благодарности. Священник провел рукой по лицу, стирая соленые капли. Ни поднимать монологом человека с коленей, ни успокаивать вновь не спешил: слезы облегчения, как и слезы горечи раскаяния, надо прочувствовать.