Заложники любви. Заложники общества

В саду юноша долго не мог начать разговор. После чего прикрыл глаза и тяжело выдохнул. — Отец Доминик, как мне избавиться от неправедного гнева на отца? Я назначил ему дуэль. Выйдя из комнаты, Генри направился в сад. Происшедшее оставило в его душе пустоту. Не холод, не огненную ярость, а именно пустоту. Теперь отец Доминик понял, что именно имел в виду Маркус. — Габриэль, что случилось между вами? — священник посмотрел на молодого человека обеспокоенно, тревожно. Ещё только вчера Габриэль говорил, что ничего такого, о чем стоило бы исповедоваться, он не совершал. Значит, повод для дуэли появился лишь сегодня. Но чтобы настолько… — Это было давнее напряжение, святой отец. Оно вылилось в драку. И хорошо, что в нее. — Повисшее "а не в плотские утехи". Красивый юноша сорвал цветок жасмина, разминая его в руках. — Понимаете, святой отец. Я так устал от этого… Это напряжение должно было во что-то вылиться. — Закрыв лицо руками Габи всхлипнул. — Я так сожалею. Мне так плохо после всего этого. Отец Доминик тяжело вздохнул. Он видел, как тяжело дается борьба с собой молодому человеку и не знал, что он сам может сделать, как помочь? Отец Доминик мягко положил руку на руку Габриэля. — Неужели вы думаете, что дуэль изменит что-то к лучшему? Вероятно, не спорю, что вы оба наговорили друг другу много обидного и лишнего и, не исключено, у вас обоих, по вашему мнению, есть для этого причины. Но… Разве вы не пробовали поговорить как взрослые, рассудительные люди, не упоминая о своих взаимных обидах? Ни за что в это не поверю. — После того как меня обозвали трусом и калекой? — Юноша взял себя в руки, судорожно вздыхая и прикрывая глаза. Стоп-стоп… Остановись. — Знаете, святой отец, моя борьба с внутренними демонами будет сложнее, чем я думал. Мне потребуются все силы, дабы пояснить Генри и себе, что я не люблю его, как женщину боле… Только свою супругу, леди Ивонну. Хотя и к ней мне нужно привыкнуть… Простите, падре, я так сумбурно говорю. — Новый всхлип и юноша опустился на траву, облокачиваясь на ствол дерева. — Лучше ему убить меня. — Не стоит говорить так, Габриэль. — Священник присел рядом, вновь взяв руки молодого человека в свои. Он смотрел мягко и грустно, ничуть не осуждая, но сожалея о трудности, доставшейся этому человеку. — Никому Господь не даёт креста больше, чем человек может выдержать. Вам достался тяжкий крест. Но вот об этом и поговорите с вашим отцом. Вы ведь знаете, что он человек не злой, не жестокий, что в глубине души он так же страдает, и что любит вас. И все горькие и обидные слова в ваш адрес можно произнести, лишь поддавшись чувству обиды и вспышке гнева. Поверьте, Габриэль, я знаю, что говорю. И я уже уверял ранее, что помогу вам в борьбе. Вы только почаще приходите ко мне, если вам становится хоть чуть легче от того, что вы выговоритесь. И… Просите помощи у Отца нашего, чтобы Он дал вам крепость и силу духа для борьбы. Но бороться стоит не с собой и не с вашим чувством, а с теми чувствами, что приносят вам столько боли. Это не значит, что все стоит держать в себе, замкнув душу на замок. Наоборот, нужно не винить себя, но говорить и изгонять эти приносящие боль мысли, при этом стараясь дать место чувствам добрым и светлым. — Я люблю его еще, святой отец. Всем сердцем, понимаете. Вспышка гнева… вспышкой и была. Его состояние, заледеневшее в последнее время, так ранило, что душа кровит. — Закрыв лицо руками, юноша обреченно рассмеялся. — Только я никому этого не показываю, я железный, твердый. Я смогу. Только тяжело… Плакать я могу лишь в вашем присутствии, отец Доминик. Простите мне мою слабость. — Тихие всхлипы, вздрагивающие плечи и смятые цветы в руках. — Я говорил вам и прежде, Габриэль — не нужно отказываться от любви, ведь это Дар Божий. — Священник мягко обнял молодого человека за плечи. — А слезы очищают душу, и это тоже благо. — Как мне быть, святой отец? От дуэли я отказаться не могу. Это трусость и недостойно дворянина. Но и поднять оружие на него я тоже не могу, не имею права… На человека, который меня взрастил, выкормил и выучил. Так нельзя. — Замотав головой, молодой мужчина затих, обняв свои колени. — Почему все нельзя решить миром, почему он так заледенел? К нему не подойти… Это ранит, святой отец. — Вы позволите мне говорить с вами откровенно, Габриэль? Вы человек тонко чувствующий, я это понял ещё давно. И мне не хотелось бы обидеть вас. — Отец Доминик гладил молодого человека по голове, словно тот был напуганным ребенком. Впрочем, для священника почти так и было. Юноша кивнул, замирая под лаской руки. Дворянские дети так часто ее лишены, им не хватает тепла. Если бы Генри был хоть чуточку теплее сейчас. Габриэлю было почти физически больно от этого мороза любимого человека. Хотелось сдохнуть ради его оттаивания. — Конечно, отец Доминик. — У вашего отца, как и у вас, увы, есть один грех. Гордыня. Ваша жёсткость может быть сродни тому, что вы говорите про графа, что он заледенел. Возможно, вам обоим стоит понять, как выбираться из этой беды. Простить друг друга… Хотя это, верно, очень непросто. И вы правы в том, что не нужно, чтобы эта дуэль состоялась. Вы хотите, чтобы я поговорил с вашим отцом? То, что вы сами решились на эту беседу сейчас, возможно, станет первым шагом вашему примирению. Особенно, если вы все же решитесь поговорить со своим отцом. — Вы думаете, что только гордыня мешает нам, отец Доминик? Не наша вспыльчивость до желания разорвать оппонента на месте? — Грустный смешок. — Как я могу запретить вам говорить? Говорите, но я заранее предупреждаю вас, это бесполезно, святой отец. Граф уперся и решения своего не изменит. Хотя я в любом случае проиграю ему. Пусть я буду трусом и никчемным воякой, чем причиню ему вред, падре. — Стряхнув жучка с камзола, снова обнял колени. — Вспыльчивость есть лишь один из признаков гордыни, Габриэль. Та вспыльчивость, что доводит до беды. Запретить мне вы можете, если не хотите, чтобы я вмешивался в ваши отношения с графом. — Улыбка отца Доминика была мягкой и теплой, в отличие от сухих холодных усмешек Генри, которые нынче доставались всем. Граф Девенфорд и прежде не отличался мягкостью и теплотой отношений, но сейчас это всё усилилось. — Вы же видите, что сами мы разобраться не можем, и наши отношения летят в пропасть, святой отец. — Юноше послышалось какое-то движение и он замер, резко замолчав. Впрочем, может, и впрямь послышалось? Настороженно повернув голову в ту сторону, он долго молчал, после чего произнес. — Наверное, этот разговор следует отложить до исповеди, святой отец. Тут нас могут услышать. — Конечно, Габриэль. Вы можете прийти ко мне для разговора или исповеди в любое время. — Отец Доминик поднялся, протянул руку молодому графу, помогая встать. Странный звук, похожий не то на судорожный вздох, не то на короткое сдавленное рыдание заглушили резкий порыв ветра, прошедший по саду, и прокатившийся в небе раскат грома. Юноша вздрогнул, но позволил себе помочь и поднялся, чуть улыбнувшись. — Спасибо, святой отец. Вы и так немало помогаете мне оставаться в своем уме. — Тихий смешок, словно сумасшедший видит что-то свое… Габриэль поплёлся в одиноко стоящую модную китайскую беседку, стоящую за лианами плюща. Скрывшись там, одинокий, он позволил себе наконец слезы и рыдания. Здесь его никто не найдет. Раскаты грома слышались все чаще, а затем к ним присоединился шум дождя, пеленой рухнувший на землю. Кроме потоков воды, хлещущих по листве деревьев, по траве, по черепичной крыше дома, не было слышно ничего, дождь будто ослеплял и оглушал. За таким шумом было неслышно истерики Габриэля. Да и кто в своем уме в такую погоду останется в саду? Ледяные капли летели за шиворот, но он тихо плакал, не реагируя ни на что. Ветер и дождь заглушили чьи-то торопливые шаги, приближающиеся к беседке. Затем на плечи Габриэля лег плотный дорожный плащ. И снова шаги, но уже удаляющиеся. Ощущение теплой мокрой ткани. И резкий запах полыни. Генри. Габи вскинулся всем телом, кинувшись за ним следом. Слезы смешивались с дождем, он звал его до хрипоты. Но в проклятый ливень было ничего не видно. Отчаянно кружилась голова… Генри. Крик молодого человека прорвался сквозь шум ливня. Генри стоял, прижавшись к стене замка, его колотило от холода и от того, что после всего случайно услышанного его "ледяной панцирь" ломался и рвался, как латы рыцаря под сабельной сталью сарацина или под копытами коня-тяжеловоза. Он задыхался от слез, порывов ветра и дождя. Больно… Но ведь Габриэлю ещё больней. Генри закашлялся, а затем вновь рванулся под дождь на голос. И плевать было на дождь. Генри. Генри, Генри, Генри. Мокрая пустота сада словно дразнила графа Девенфорда. Где-то впереди под его плащом лежал юноша, в отчаянии терзающий траву и почти шепотом зовущий, как люди зовут к себе ангелов в последний час. Неслышно и отчаянно веря. Он услышит. Граф Девенфорд почти споткнулся о что-то темное и большое, лежащее на мокрой траве. И то ли услышал, то ли просто почувствовал… Быстро сел на корточки и обхватил за плечи молодого человека. Поднял на руки, как прежде поднимал маленького Габи, когда тот падал. — Мальчик мой… — сипло от слез, заикаясь. Прижал к себе так, чтобы молодой человек не вырвался. Он понимал, что между ними лежит пропасть, которую они оба вырыли, как ловушку на медведя. И лишь теперь с ужасом осознал, что предстоит им обоим… И одним "прости" ничего не исправить. Но сейчас — не отпускать! Габриэль вцепился пальцами в лацканы камзола отца, шепча его имя и замер. Плевать на дождь и холод… Плевать, когда он понимает и сидит рядом. — Генри… Не плачь. — Пальцы вытирали то ли дождь то ли слезы, юноша прижимался к родной груди. — Это дождь… Дождь, мальчик, — так же сипло. — Пойдем. Ты замёрзнешь. Не надо. Господи Иисусе, какой же я слепец, — еле слышный сорванный шепот. Гладить по мокрым волосам, по насквозь промокшему, несмотря на плащ, камзолу на спине. Пойти? Туда, к людям? Где будут вопросы? Но лучше не упрямиться, иначе Генри заболеет. Этого Габриэль себе не простит. Гладя рукой его шрам, вдыхая потрясающий запах, юноша кивнул. — Пойдем в твой флигель. Высохнем… Генри чуть кивнул. Сейчас не дело было, чтобы остальные видели их. Особенно — Генриетта Крэспи. Только слугам надо сказать, чтоб принесли сухую одежду, горячее вино и затопили камин. Во флигель, отданный под жилье семье Девенфорд, можно было прийти, избегнув парадного входа и, следовательно, встреч с остальными. Юноша чуть прижался к отцу. Даже дождь казался теплее теперь. Но все однажды кончается. Найдя в себе силы встать, он отстранился, поднялся на ноги и протянул руку Генри, пряча улыбку за упавшими мокрыми волосами. Робкую, еще такую неуверенную улыбку. — Идём, — Граф Девенфорд взял молодого человека за руку, тоже — как в детстве. Дождь не переставал, и идти — почти на ощупь, поскальзываясь на раскисшей земле — было непросто. Потому до флигеля они добирались несколько дольше, чем в ясный день. Едва удерживаясь на ногах на мокром суглинке и траве, они все же добрались до дома. Генри пропустил приемного сына в свою комнату. — Раздевайся. Быстро. Пока завернешься в шкуру, чтобы согреться. — Кивнул на кровать. — Или лучше забирайся под одеяло, — так же сипло, но уже твёрже и уверенней. Габи с наслаждением избавился от неприятного ледяного и прилипающего к телу облачения. — Боже… — Усевшись на кровать в тигриной шкуре, юноша поджал ноги, — а ты? Раздевайся, не хватало еще тебе заболеть. — Ну не буду же я общаться с прислугой в обнаженном виде, — улыбка вышла несколько кривой, нервной, дёрганной, однако не такой сухой и холодной, к которой уже привык Габриэль. Мужчина, правда, стянул с себя насквозь промокший камзол, провел руками по волосам, отжимая их. Вышел из комнаты. И что там такого прислуга не видела? У графа два срамных места? И они зеленые? Нет? Тогда остальное там видели в этом доме. Габи подал плечами, растирая руки, и подсел к огню на ковер, просушивая волосы. Закралась мысль вызвать цирюльника и обрезать их под корень, дабы не сушить каждый раз. Тепло разморило юношу на ковре и в сухой шкуре. Граф Девенфорд подозвал слугу, который прибыл с ними из владений Габриэля, и приказал приготовить и принести в комнату горячий грог, два комплекта сухой одежды. По счастью, видимо, то ли из-за начавшегося ливня, то ли в доме Ланди так было принято всегда — огонь в камине уже полыхал жарко. Затем вернулся в комнату. На своих слуг можно рассчитывать: они не имели привычки болтать о делах хозяев. Габи сидел спиной к трещавшему камину, суша волосы и грея спину. На открывшуюся дверь только потянулся и кивком велел присоединяться и греть спину. Но зная упрямство графа… — Генри… Погрейся. Простынешь, никому лучше не сделаешь. Мы поговорим, но только если ты сядешь греться к камину. Это я тебе как недолекарь велю. — Никому от простуды лучше не будет, — согласно кивнул граф. Он стянул рубашку, оставшись в одних панталонах, сел рядом с приемным сыном, прикрыл глаза. В голове гудело, и теперь он не знал, как начать разговор, необходимый для них обоих. Генри глубоко вздохнул, закашлялся. Но не болезненно, а словно задохнувшись. Все слова казались чересчур… Одновременно пышными и нелепыми, а те, что были простыми, не передавали всех чувств и были пустыми. — Я был слеп, — только и смог повторить он. Внезапно Габи почувствовал себя неловко и краснеющим. Как в детстве, когда они с Марком обтрясли яблоню. Виноваты, а слова не идут на ум. Но, как всегда, отец оказался мудрее. — Мы оба были ослеплены гордыней, — тихо произнес молодой мужчина, — я виноват побольше твоего. — Опустив голову, он накинул на плечи отца шкуру, оказавшись рядом. Но что странно, никаких попыток обнять и поцеловать не делал. Боялся… — Думаю, мы не будем сейчас спорить о том, кто виноват больше. — Лёгкая скуповатая, но вовсе не равнодушная, а чуть ироничная усмешка. — Это глупо и совсем по-детским, а мы с тобой все же взрослые и разумные люди. Взрослые, разумные. Решающие вопрос дуэлью. Юноша кивнул, чуть улыбаясь. — Хорошо, Генри. Мы взрослые и разумные. — С неприкрытой иронией в голосе продолжил: — Иногда мне не хватает Джона. Помнишь, как он вправлял нам мозги? — Помню. Отец Доминик слишком мягок для такого, — Генри кивнул. Вошедший слуга поставил на стол поднос с кувшином грога и двумя кубками, чуть поклонился, вышел, чтобы принести одежду. Генри поднялся, наполнил оба кубка горячим ароматным напитком, протянул один приемному сыну. — Мне кажется, мы и его доведем. — Замолчал и открыл рот, только чтобы поблагодарить отца, принимая кубок из его рук. Пальцы коснулись пальцев мужчины на мгновение и его как молнией пронзило. — Спасибо. Грог очень кстати. — Ты все же замёрз? — Генри ощутил дрожь пальцев приемного сына, аккуратно взял его ладони в свои, придерживая кубок. — Сейчас Патрик принесет одежду. Пока же укутайся потеплее. Габи закусил губу и, закрыв глаза, зашептал молитву Отче Сущему. Отвлекало и помогало… пришлось вырвать ладони из теплых рук отца, чтобы перекреститься. — Я давно согрелся. А у тебя ладони, как у лягушки, ледяные. Садись к огню. Граф Девенфорд перекрестился вслед за приемным сыном и лишь затем взял кубок с грогом, сделав большой глоток. Горло словно окутало теплом, оно растекалось по телу, немного расслабляя застывшие, казалось, нервы и мышцы. Генри передернул плечами. Снова сел ближе к огню, обхватив кубок ладонями, чуть сгорбившись. Так же, как и у Габриэля, на теле его приемного отца всё ещё красовались следы пребывания в рабстве. Вновь вернувшийся слуга положил на кресло два комплекта сухой одежды и два шерстяных плаща, принялся собирать мокрые вещи. Генри поднялся, отставив на пол кубок, стянул и панталоны. Взял из стопки сухих вещей панталоны себе, передал и Габриэлю. — Иначе снова замёрзнешь. — Коротко не то хмыкнул, не то кашлянул, принялся одеваться. Габи взял сухое белье и начал одеваться. Достаточно уже смущать отца непотребным видом. Набросив еще и рубашку, взял кубок и сделал глоток. Противное ощущение щипоты в шее отпустило. По телу текло живительное тепло. Блаженно вздохнув, юноша устроился в соседнем кресле у камина. — И что же мы теперь будем делать, мальчик мой, как думаешь? — Генри оделся, накинул плащ на плечи — так быстрее можно согреться. Вновь взял кубок, снова наполнил. Теперь, когда дуэль уже не написала над ними обоими, словно топор палача, нужно было подумать, как отменить ее, чтобы не пострадала честь обоих. Генри сейчас не просил молодого человека принимать решение за обоих, но советовался, просил высказать свое мнение. Жить, Генри. Как умеем, так и будем. Просто жить. Но вслух Габи произнес после долгого молчания. — Принесем друг другу публичные извинения, как того требует этикет. Есть одна проблема и зовут ее Маркус. — Небольшой глоток из бокала и открыл глаза, думая как объяснить все брату. Может, стоит рассказать ему правду? — В чем ты видишь проблему с Маркусом? — Вновь сделать пару глотков и поставить кубок на каминную полку, обернуться к молодому человеку. — Он стал замечать наши с тобой качели отношений. Не маленький уже. Не ровен час, сам догадается, проблем не оберемся, Генри. — Отставив бокал на столик, повернулся к отцу и ослепительно улыбнулся. — Или ты считаешь, что стоит оставить его в неведении, пока мы не войдем в ровную колею отношений? — Ты прав, спешить не нужно. — Улыбка, дернувшая углы губ, была несколько горькой. — Но… Я потом расскажу сам. Ты доверяешь мне? — Это было впервые за всю жизнь, за все время их непростых отношений, когда Генри задал этот вопрос. Этот вопрос прозвучал. Габриэль поднял голову, накрыв ладонью руку отца и чуть улыбнулся. — Сорвавшись в пропасть, я знаю, что твоя рука меня поймает. Я верю и доверяю тебе, Генри. Как бы непросто нам не было. — Он взял на себя огромную часть груза и разве мог Габриэль так все оставить? — Просто позволь мне быть рядом в этот момент. Генри сомневался, стоит ли им быть вместе в момент сложного разговора с наследником. Юноша был почти всегда спокоен, но ведь, как говорится, в тихом омуте черти водятся. А Маркус был к тому же впечатлительный, упрямый, а порой и вспыльчивый. А еще обидчивый и горделивый. — Уверен ли ты, Габи? Вспомни, как он встретил тебя после… трех лет. — Мужчина положил свою руку на ладонь приемного сына. — Я не хочу, чтобы еще и вы с Маркусом повздорили. — Он вздохнул, покачал головой. — Хватит с нашей семьи, мальчик мой. — А ты уверен, что сможешь объяснить ему? И не стать для него предателем идеалов? Вот и я нет. — Погладив отца по руке, наклонил голову, поднимая уголки губ. Вот такие моменты у них были наперечет и Габриэль собирал каждый, как золотые песчинки, боясь дышать над этими сокровищами. — А ты сумеешь? При этом тебе нужно будет говорить с Маркусом. А минутой назад ты сказал, что будешь только рядом. Или снова не послушаешься? — Теперь улыбка была чуть мягче и ироничнее. — Я просто буду рядом, Генри. Если потребуется мое вмешательство, я выскажу мнение. Не более того. Пойми, он мой брат. И дорог мне, — юноша чуть улыбнулся счастливой улыбкой и поманил графа пальцами, — иди сюда, твоя милость. — Я знаю, мальчик мой, — мужчина кивнул. Потом посмотрел на приемного сына, усмехнулся. Провел рукой по его волосам, будто тот был мальчиком. Габи губами поймал ладонь мужчины, скользящую по его щеке и улыбнулся, мягко касаясь пальцами его здоровой щеки. Моменты истинного тихого счастья. — Ты согрелся, Габи? — Провести ладонью по щеке молодого человека, замереть на миг, давая обоим ощутить, прочувствовать это прикосновение, а себе еще и дать понять, что нет здесь ничего постыдного и неправильного. Ведь не беспокоился же о том, приличны ли его знаки внимания Габриэлю тогда, когда тот был еще ребенком. Мотнуть головой, чувствовать прикосновение. Это было похоже на цирковое балансирование на намыленном шаре голым и босым. Шаг навстречу отцу. Тихий шепот о чем-то невнятном… Взгляд не отрывается от упрямых губ Генри. Ладонь юноши гладит шрам, с той нежностью, которая присуща только выстраданной любви. Когда пальцы коснулись шрама, Генри невольно едва заметно напрягся. Ему было все еще неприятно вне зависимости от того — кто прикасался. Тихо вздохнул, прижал молодого человека к себе, словно только встреченного после долгой разлуки. Впрочем, в какой- то степени оно так и было. Они возвращались друг к другу. Надолго ли? Это было ведомо лишь Богу. И юноша послушно приник к груди отца, пряча лицо на его плече. Шальная мысль о манящих неотступно губах была отогнана, но упорно лезла в голову. Габи поднял голову, сдавленно выдыхая и руки легли на плечи Генри. Плотское желание было почти непреодолимо и жгло изнутри. — Генри… — тихий выдох на грани слышимости и юноша припал губами к губам отца, даря нежность и возможность неприятия поцелуя. Короткий миг, ощущение касания губ… Сердце пропускает удар. Судорожный вздох. Снова… Крепко закрыть глаза, чтобы молодой человек не заметил горечи, боли и отчаяния, отразившиеся во взгляде графа. Не оттолкнуть, не упрекать, но ответить он также не мог. Даже несмотря на то, что Генри слышал разговор приемного сына со священником и верил этим словам. И не понимал, почему все повторяется? Отстранился очень мягко и с легкой вовсе не нехорошей усмешкой посмотрел на Габриэля. — Твоя супруга не простит нам твоей измены. А у нее, да и у всей ее семьи нрав горячий. А нам, даже промокшим и замерзшим, такое не нужно, верно? — Улыбнулся и провел ладонью по волосам приемного сына. Прикрыть глаза и улыбнуться, чтобы он не видел той затягивающей пустоты бездны боли и отчаяния. Прости, пап… Прости. Шаг назад, еще один. И еще. Отклониться от ласкающей руки и усмешка змеей побежала по губам. Это забота? — Не нужно. — И не понятно, на что он это бросил. На слова отца или на его жест. Взяв плащ, юноша набросил его, но так и не посмотрел на Генри, чувствуя, как остывает душа и сердце, только что певшие от счастья. Я не умру без твоей любви… — Я пойду к себе. Спасибо за то, что позволил согреться. — И снова двусмысленность. То ли он о камине, то ли о душе. — Нет, — твердо, хотя и не жестко. Взял за руку, повернул к себе, глядя в глаза. — Нет, Габи. Мы постоянно убегаем от самих себя, от своих поступков, друг от друга… Прежде нас пытался вразумить Джон, теперь отец Доминик… Но нельзя надеяться на других или на то, что все наладится само собой. Не уходи, нам и правда нужно серьезно поговорить. Иначе… Это никогда не кончится. — Генри говорил сейчас медленно и глухо, стараясь не заикаться. От этого голос стал чуть сиплым и сдавленным. Однако настроен он был решительно. — Что тут говорить? Что я пытаюсь бороться, но таю, как сладкий лед, под твоей ласковой улыбкой? О чем говорить, Генри? — Юноша поднял голову, на лице красовалась твердая улыбка обреченного. — А ты только терпишь это? Ведь это правда, не отрицай. Ведь так? Тебе претит подобное… Так о чем тут можно говорить, Генри?! В твоем сердце никогда не родятся ответные чувства. Никогда. Чего еще я не знаю? — Закрыв лицо руками, Габриэль всхлипнул и расхохотался, но над собой. Только над собственным глупым сердцем. — Я хочу понять, Габи. Понять тебя и объяснить тебе. — Мужчина тяжело вздохнул. Недолго же длилось их спокойствие. Но он устал. Устал от этой муки бесконечного повторения. И знал, что приемный сын чувствует то же самое. Им обоим надоело бродить по этому лабиринту, постоянно натыкаясь лишь на тупики, и не видя выход. Поэтому Генри решительно и почти силой, но мягко, привлек молодого человека к себе. — Объяснить, что я не намерен бросать тебя. Что ты сам вовсе не… — вспомнился разговор со стариком Джоном, и Генри криво усмехнулся, — не противен мне, мне не неприятно прикасаться к тебе. Ты ведь сам только что говорил, что веришь мне. Тогда почему ты не веришь в то, что ты мне и правда дорог, что я люблю тебя? — Он снова начал заикаться. Но сдаваться не намеревался. Мягко отняв руки молодого человека от лица, взял его ладони в свои. — Но я хочу понять, Габи. Отчего для тебя чувства обязательно связаны с ощущениями плоти, с плотской близостью? Ты… — Мужчина замолчал. Он не хотел говорить, что услышал разговор Габриэля со священником. — Ты ведь не станешь утверждать, что я не люблю Маркуса или Томми только лишь на основании тог факта, что… — Коротко хмыкнул, затем аккуратно коснулся ладонью волос молодого человека. — Мы должны понять друг друга, мальчик мой, иначе у нас так и не получится обрести доброе взаимоотношение. Но именно понять… Услышать, а не закрываться и отстраняться. Юноша слушал отца, закрыв глаза. Касание его руки было горячим, а голос заикался. — Генри… Научи меня любить иначе. Для меня касания неразрывно связаны с чувствами. Мне сложно быть рядом и не иметь возможности перебирать пальцами твои волосы. Я дал себе зарок избавиться от этих чувств, Генри. Но я не могу, — тихий вздох, — мне плохо от твоего холода. Позволь мне просто быть рядом? — Это не холод, мальчик мой. Вовсе не холод. Научить… А может, просто помочь вспомнить? И помочь понять разницу? Когда ты маленький прибегал ко мне и обнимал меня, а я брал тебя на руки… Или когда леди Джулия… Или твоя родная мать целовали тебя. В этом была любовь, но не было плотского желания, разве не так? Когда же ты… Или я… — короткая усмешка, — зажимали в углу служанку, в этом было плотское желание, но не было любви. Я не богослов, потому не смогу объяснить пространно. Но для меня любовь — в душе, в сердце, а не в поцелуях и не… — медленно опустить взгляд ниже живота приемного сына, выразительно посмотреть, потом снова взглянуть в глаза и коротко усмехнуться. Юноша, наконец, начал понимать, что его постоянное плотское желание и есть камень преткновения их отношений. Медленно кивнув, он робко улыбнулся. — Но ты же понимаешь, что иногда в молодости тело берет свое, — это он говорил уже больше из упрямства. Глаза юноши светились счастьем. — Я вспомню… Обязательно вспомню. — Генри попал в крепкие объятия старшего сына. — Я понимаю. Но для молодого тела у тебя уже есть молодая жена, — с мягкой насмешкой произнес Генри и рассмеялся, обнимая сына в ответ. Потом легко встрепал ему волосы, глядя с улыбкой, но все же с легким оттенком тревожности в глубине взгляда. Насколько сейчас у них наладились отношения? Надолго ли? Прочно ли? Это ведомо лишь Богу.