Заложники любви. Заложники общества

Лодка причалила, стукнувшись о борт корабля. Маркус поднялся и крикнул, чтобы их подняли на палубу. Ловко взобрался по скинутой верёвочной лестнице и остановился, дожидаясь брата. — Габи, я прошу, только не будь слишком вспыльчив, ладно? И — я поговорю с ним первым, ладно? Вышедший из каюты Генри торопливо приблизился к молодым людям. Пристально посмотрел на обоих, облегчённо вздохнул, перекрестившись. — Слава Тебе, Боже. — Быстро и крепко обнял Маркуса, затем протянул руку приемному сыну. — Рад видеть тебя, Габриэль. Что случилось, милорды? Отчего вы оба тут? Габриэль, Томас… С ним все в порядке? Как себя чувствует леди Ивонна? Габриэль проигнорировал протянутую ладонь и обнял отца, бурча, что все хорошо и он соскучился. А еще им надо поговорить всем троим. Прежде чем отец начнет убивать Марка из тяжелых орудий, Габи решил успокоить его немного. — Идемте в каюту. — Он и впрямь замерз. — И можно ли попросить принести вина, отец? Габриэль… побывал в воде. — Маркус не стал уточнять пока что — по какой именно причине это произошло. — А точнее — прыгнул за борт. Мальчишка. — Насмешливо хмыкнул граф, обняв приемного сына в ответ на его объятья. Затем приказал одному из матросов принести вина и повел молодых людей в свою каюту. Юноша фыркнул и отстранился. По дороге забрал у матроса бутылку. — Спасибо. Не беспокойте нас. — Зайдя в каюту, запер дверь и в несколько глотков осушил кубок… Он посмотрел на отца, брата. Маркус сам начнет? — Итак, милорды, что привело вас обоих сюда? — Генри устроился в единственном в каюте кресле, жестом указав молодым людям на кровать и сундук. — Я не особо верю во внезапно проснувшееся желание повидаться, вы достаточно взрослые для того, чтобы потерпеть до берега. — Он внимательно посмотрел на Габриэля, затем на наследника, крутящего бокал за ножку. — Отец, я… Пришел просить Вашего благословения. — Торопливо, словно боясь, что его покинет храбрость для признания, выпалил Маркус. Габриэль вздохнул, усаживаясь на сундук и кутая голые плечи в отцовский китель, пахнущий полынью. Внезапно, как волна, накатил приступ нежности к отцу. Маркус говорил торопливо, словно боялся. — Генри, — обратив на себя внимание, он чуть улыбнулся. Мягко и нежно, — выслушай Маркуса до конца. — Зачем? У меня есть уши, чтобы слышать, и голова, чтобы думать. — Голос Генри разом стал жёстким, брови хмуро сошлись на переносице. — В отличие от моего сына, который предполагает, что я благословлю его брак с иноверкой. — Отец… — На всех троих кораблях всего четыре женщины, не считая служанок, — так же жёстко продолжал граф, не слушая возгласа отчаяния Маркуса. — Одна из них вдова, две другие замужем. Ты полагаешь, я не способен понять, кого ты имеешь в виду? — Генри, — Габриэль поднялся. С его плеч внезапно соскользнул китель, — я просил тебя выслушать Марка. Однажды ты принял мою противоестественную связь с принцем. Почему ты не способен принять чувства сына? К женщине, готовой отказаться от всего ради него? — Сядь, Габриэль. Твоя… связь… — угол губ графа дернулся, — была вынужденной, ты спасал жизни людей и сам был не в восторге от нее. Сейчас ты защищаешь своего брата, но если мой сын сам не способен защитить свою любовь — много ли она стоит? И любовь ли это? — Отец… Я приму даже то ваше решение, если вы решите лишить меня наследства. — Маркус смотрел твердо, хотя губы у него побелели, а пальцы судорожно сжимали кубок. Юноша продолжал стоять, не делая от порога ни шагу дальше вглубь каюты. Габриэль одобрительно кивнул Маркусу. — Много. На что пошел он сейчас ради нее… Отец, неужели в твоем сердце не найдется места дочери? — "Раз уж для меня не нашлось". Конечно, это не прозвучало вслух. Но слова брата доказали Габриэлю истинность его намерений. Вера была преградой, однако, можно было окрестить девушку. — Ты готов отказаться от наследства… И на что, по-твоему, тогда ты сможешь содержать свою супругу — принцессу? — Генри коротко хмыкнул, покачал головой. — Отказаться от наследства, пожертвовать жизнью… Нет, Маркус, это лишь слова. Я как-то раньше говорил Габриэлю — порой бывает, что жить ради кого-то гораздо сложнее… И гораздо нужнее. Маркус покраснел и прикусил губу. Отец был прав, но… Но что тогда делать? Сердце юноши сжалось. — Если вы лишите меня наследства, я поступлю наемником где-нибудь в Индии или наймусь на корабль. Я успел многому научиться. Хотя ещё не всему, что нужно знать. Габриэль сделал шаг навстречу ледяному графу. — Однажды я уже сказал, что буду жить ради любимого человека. Жить той жизнью, которую видел для меня он. К счастью, меня это не привело в упадок духа. Лишь к долгу и обязанностям. Если мою жизнь не исправить, позволь Маркусу жить своей. И да… я не оставлю брата, даже если ты отречешься от него. Никогда. — Губы юноши поджались в узкую полоску. Глаза горели глубинным огнем. Граф Девенфорд смотрел на обоих сыновей молча, тяжело. "Играли" желваки под судорожно сжатыми челюстями, багровел шрам на побелевшем лице. Но страшные слова о проклятии при условии смены Маркусом веры не прозвучали. Пока ещё. Маркус же ждал их. Со страхом, с ужасом. И с отчаянием. Упрямо вздернутый подбородок, так же, как и у отца, почти побелевшее лицо, упрямо — как у брата — сжатые губы. Габриэлю было чуть проще, наверное. У него не было необходимости отрекаться от веры. Сам же Маркус был уже на грани того, чтобы сделать этот страшный шаг. В каюте повисла тяжёлая, давящая, напряжённая тишина — словно затишье перед готовой вот-вот разразиться бурей. Боясь дышать громко, не то что говорить, Габриэль не двигался, а неотрывно смотрел на лицо Генри, запоминая, впитывая каждую черточку. Ямочки на щеках в момент улыбки, суровые губы в своем упрямстве, его потрясающие глубокие глаза. Он и не переставал любить графа, никогда. — Вера в Бога — это не просто слова. — Слова, произнесенные графом, были так же тяжелы, как и его взгляд. — Вы полагаете, что для меня это лишь способ укрыться от жизни. Но Бог — это и есть сама жизнь. А Вера — это и есть Истинный Бог. И, отрекаясь от Веры и Истинного Бога, человек тем самым отрекается от жизни. — А отец Доминик говорил, что Бог — это Любовь. И, значит, жизнь — это Любовь, — тихо, но непреклонно произнес Маркус. Сейчас как никогда Габриэлю пришлось чувствовать себя меж двух огней. — Маркус. Ты готов идти до конца и это видно. А готова ли она? — Рука легла на плечо отца в жесте поддержки и ища подспудно какого-то одобрения. Пальцы рук обожгло прикосновением. Маркус вскинул изумлённый взгляд на брата. Разве не сам Габриэль сказал ему на корабле, что девушка уже дала ответ и назвала Маркуса любимым? Да и Нергиз… Она сказала, что ответит в Индии, но… Она же не оттолкнула его, когда он посмел поцеловать ее, хотя это было нарушением всех правил. Но… жемчуг она так и не взяла. Может, чтобы не дать матери заметить? И ведь она сама сказала — там, во дворце, что не хочет подвергать его опасности быть пойманным и будет приходить сама, хотя эта же опасность касалась ее самой… Юноша ощутил, как от всех раздумий у него начинает кружиться голова. — Молчишь… Значит, ты в ней не уверен, — медленно произнес Генри. Он был полон беспокойства и горького сожаления за сына, но ни единым мускулом, ни единой нотой голоса не показывал этого. — Она назвала его хабиби, отец. Это ли не ответ? — тихо произнес Габриэль и сжал плечо мужчины. Ради брата и его любви… — Пусть он будет счастлив, прошу тебя. Хотя бы он. — Горькая улыбка вечного ожидания расплылась по губам мужчины, изрезав приветливое лицо в маску. — Счастлив? Счастлив, потеряв душу? В угоду… Чему? — "Потерявший душу ради меня — спасет ее" — говорил Господь, — тихо, но упрямо проговорил Маркус. — А если Бог — это Любовь, то нельзя потерять душу, полюбив. К тому же в Библии говорится: "Жена да спасётся мужем своим". Габриэль не любил с детства цитирование Библии. А в юности и вовсе возненавидел, когда осознал свои чувства к отцу. — Мне жаль, Генри, что в своем упрямстве ты не видишь счастья сына, который готов жить в лачуге, лишь бы с ней. Генри молча покачал головой. Он не мог видеть счастье, когда полагал, что последствия будут ужасны. Молодым этого не понять, но тому, кто уже прошел большую часть своей жизни, это видно и известно. Но как… Как объяснить им, что это не его упрямство, не его гордость, а именно страх за их будущее… за их души?! Откуда в них это неверие, отрицание? И ведь не достучишься. Он видел единственный способ, который мог помочь его сыну, и который, собственно, и предложил Маркус — зная о том или нет. Крестить девушку. Но пойдет ли на это она и ее мать? Вряд ли. Мусульмане, в отличие от евреев, почти никогда не покидают свою веру. И все же… Можно попытаться. Если он не будет делать ничего, то потеряет сына… Еще одного. — Возвращайтесь на свои корабли, милорды. Габриэль, передайте леди Михриниссе, что мне нужно поговорить с ней и ее дочерью. Завтра. Маркус, если отец Доминик успел освободиться от своих обязанностей, привезите его сюда. Юноша напрягся еще сильнее. Отец не отказал сразу, но… Кто знает — не хочет ли он, чтобы священник принял его сторону и начал уговаривать Маркуса "не совершать ошибку"? И хотя Маркус знал отца Доминика дольше, чем отец, и предполагал, что у графа ничего не получится с уговорами священника, все же он опасался. Но на почти открытый приказ отца молча кивнул, поставил все еще полный бокал на стол, развернулся и вышел из каюты. Проходя мимо Габи, коротко шепнул: — Спасибо. Габриэль задержался и едва затворилась дверь за братом, шагнул к отцу. — Что ты делаешь, Генри? Что ты делаешь? — уже тише, мягче, но не отпуская его плеч из рук. Синие глаза вынимали душу. Габи кусал нижнюю губу и лишь мелко дрожал, глядя в глаза отца. Как он скучал по запаху полыни, заставлявшему жить в свое время. Даже голова кружилась. — Тебе не понять, Габриэль. Тебе не понять… — Генри покачал головой. Он вздрогнул, как от удара, поймав взгляд сына: в памяти — будто вспышкой молнии — промелькнул недавний сон. На душу словно рухнул непосильно тяжёлый камень. Генри сжал челюсти, медленно выдохнул, но взгляда не отвел, хотя чувствовал сейчас себя будто окружённым ледяным пламенем, одновременно сжигающим и леденящим. — Чего мне не понять, Генри? Что ты скрываешь? — Внезапно, повинуясь какому-то порыву, юноша привлек графа к груди и крепко обнял, не отпуская. — Чего же такого я не смогу понять? — Скрываю? Нет, Габриэль… — Генри не договорил, оказавшись в объятиях сына. Спина его напряглась, но он не отстранился, лишь вздрогнул, будто не решившись ни оттолкнуть Габи, ни прижаться сильнее. Так, как наверняка бы он прижался к старику Джону. — Мой страх за вас — это не просто слова, Габи. И не глупая гордыня и упрямство. Именно этого не понимаешь ни ты, ни Маркус. — Голос был ни жёстким, ни упрекающим, ни пылким, но и не холодным. Обычный ровный, негромкий голос. — Ты говоришь, что я не хочу счастья для Маркуса и что несчастлив… — Вот теперь Генри отстранился, но не оттолкнул сына. Наоборот, взял за руку и подвёл к кровати, усадил. Сам снова сел в кресло. И только тогда продолжил: — Но вы забыли о том, что кроме этой жизни есть Жизнь Вечная. И именно чистая душа может ожидать Жизни Вечной и надеяться на нее. И я не хочу, чтобы и тебе и Маркусу грозили муки ада. И исключительно из-за этого… — Он замолчал, ощущая, что ему снова не поверят и не поймут. — Я знаю, Генри. Я знаю, что душа важнее. Не это ли ты мне вдалбливал? — Невольно он послушался отца и сел на кровать, чуть улыбаясь. Ему так хотелось поддержать потерявшего почву под ногами мужчину. — Обними меня и помолчим об этом до прихода падре. — Знаешь? Тогда почему же ты… Почему ты не понимаешь опасности, Габриэль? И разве не понимаешь ли ты этого сам, без "вдалбливания"? — Генри смотрел на молодого человека, пытаясь понять, найти ответ, может, в его взгляде, голосе, выражении лица. Он продолжал сидеть в кресле — с прямой спиной, напряжённым взглядом, лицо как-то разом осунулось. — Потому что не хочу, чтобы мой брат просыпался рядом с нелюбимой и пил всю ночь, вспоминая родные глаза. Потому что правильный брак может сломать его. Я не хочу ему своей судьбы, Генри. Это больно, черт побери. Больно смотреть на любимого без возможности коснуться. Я боролся за любимого четыре года. Взамен я получил постылую жену. Ты этого Марку хочешь? Разбитое на всю жизнь сердце и алкоголь. — Он говорил глухо, с таким отчаянием в голосе, что утопиться хотелось. Еще никому никогда он не говорил о истинных чувствах к жене и обо всем, что творилось на душе. — Я знаю, что ты не любишь леди Ивонну. Но разве ты не дружен со своей женой? И разве я не рассказывал тебе о том, что также женился на нелюбимой, но после полюбил ее? Габи, эта девушка — иноверка. Ее возможно окрестить, и тогда свадьба может состояться. Но уверен ли ты, что она будет согласна? И что будет согласна ее мать? Ведь девушка будет послушна матери, а Михринисса, насколько я знаю, крепко верующая мусульманка. — Он коротко и мрачно усмехнулся. — Томас просил меня за Османа, чтобы окрестить его. Но после они оба, кажется, передумали. Впрочем, Томас мог рассказать тебе об этом. — Граф пожал плечами. — А что мешает тебе убедить её, Генри? Дружен… Нет. Я ношу маску, я хорошо научился это делать. — Откинувшись на спину на постели мужчины, хрипло рассмеялся. И резко закашлялся. — Дай угадаю? Ты им сказал что-то очень резко? — У графа ответ был на лбу написан. — О, Генри… Какой ты, в сущности, дурак. — Ивонна ни в чем не виновата, Габриэль. Не лги ей. Она заслужила хотя бы дружбы. Как и ты — ее дружбы и любви. — Услышав кашель молодого человека, Генри беспокойно напрягся. И лишь коротко хмыкнул на суждение Габриэля, передёрнул плечами. — Вероятно, в этом повинно обоюдное недопонимание. — Ивонна не виновата. Тогда и Маркус не виноват. Похоже, виноват я один. Я сам наказал себя. Свадьбой и договором с тобой. — Юношу пробирал озноб, но он упорно сверлил отца взглядом. — Марку не нужно ночное вино, соленое от слез. Это невкусно. — Ты тоже не виноват, Габриэль. — Говорить становилось все труднее. — И Маркус тоже. Здесь вовсе нет виновных. — "Лишь те, кто был не понят", — но этого Генри не сказал. Слишком уж театрально прозвучали бы эти слова. Вместо этого граф поднялся с кресла, пересел на край кровати и положил ладонь на лоб молодого человека. — Мне не нравится то, что я сейчас вижу и ощущаю под рукой, Габриэль. Ты останешься тут пока что. Если заболел, побудешь тут до тех пор, пока не поправишься. Твоей супруге отвезут извещение. Если же ты здоров… Хорошо. — Коротко суховато улыбнулся. — Даже если я заболел, я не хочу заразить тебя. Это обычная простуда. — Ощущение ладони на нагревающемся лбу было столь восхитительным, что юноша замолчал и закрыл глаза, наслаждаясь покоем и мигом короткого прикосновения. Это теперь такая редкость. "Это не должно, ты помнишь?" и огненные губы берут власть над ним, заставляя тихо стонать и плавиться в руках графа. Идея недели, вырванного куска счастья, рядом с ним была привлекательна. Габи облизал стремительно пересыхающий рот и сел в кровати. — Все хорошо. — Если это рядовая простуда, то леди Ивонне это более небезопасно, чем мне. А у тебя, судя по всему, начинается жар. Останься, и пусть отец Доминик тебя осмотрит. Договорились? — Генри тихо вздохнул. — Побудь тут. Или… Ты не хочешь оставаться именно тут? Тогда пусть тебя перевезут на корабль адмирала. — Я останусь… у тебя. — Не стоило вот так подчеркивать, но молодой мужчина светло улыбнулся отцу и качнул головой. — Дай воды, пожалуйста. Во рту пересыхает. — Вот только кисть Генри попала в плен пальцев старшего сына. И кажется, отпускать он не собирался. — И как же мне идти за водой для тебя? — Генри скупо улыбнулся, но руки не отнял. Время будто повернулось вспять, и сейчас Габи словно был снова заболевшим малышом, и Генри держал его за руку, потому что мальчик был болен и боялся остаться один. — Не знаю. Не хочу воды… Останься рядом. — Плевал он, даже если небо на землю рухнет сейчас. Пальцы упрямо стиснулись на руке мужчины. Юноша лёг поудобнее, закрывая глаза и проваливаясь в сон от слабости. Хватка постепенно ослабла, чего не скажешь о жаре. Не стоило купаться в ледяном океане. Габи трясло, он что-то мычал невнятно. Генри сидел рядом с пылающим жаром молодым человеком, держа его за руку. Только один раз поднялся, укрыв Габриэля своим зимним плащом, вытащенный из сундука. И, кликнув матроса, велел провести отца Доминика и Маркуса в каюту сразу же по прибытии. И снова сел рядом с Габи. Эдуард с ножом. Эдуард с плетью. Арена. Зубы леопарда. Видения сменяли друг друга, а шрамы на теле мужчины воспалялись и алели, пульсируя. Он кого-то умолял, просил. Потом затих и вздрагивал всем телом под ударами плетей в воспоминаниях. Боль была вполне реальной. Отец в рабстве, смеющийся пират перерезает ему горло, а дергающийся в других руках Габриэль оседает со стоном на палубу. В глазах Генри застывает удивленная вечность. Маркус и Томми в кандалах на рынке рабов, обнаженные и жалкие. Надсадные хрипы и стоны разносились по каюте, он метался под плащом, теряя связь с реальностью. В какой-то миг Генри понял, что не может больше позволять кошмарам атаковать его сына. И аккуратно лег рядом, обнял молодого человека. Так же, как делал прежде, во времена, когда Габриэля мучили жар и бред в период детских болезней. Запах полыни проник в сознание Габриэля и он вцепился в этот запах, как в спасательный круг, выплывая из моря видений цвета крови. Цвета мантии Эдуарда. Пальцы сжались и вцепились в Генри. Уткнувшись носом в волосы графа, парень затих, хрипло дыша и только подёргивания тела говорили о том, что ему пришлось пережить сейчас. — Тише, мальчик мой, тише. Ты в безопасности, и я с тобой. — Генри прошептал это на ухо молодому человеку, не будучи уверен, но надеясь, что тот услышит. Он гладил Габриэля по волосам, по руке, сжавшей его камзол. Габриэль открыл глаза, обвел обстановку мутным взглядом, не фокусируясь ни на чем, замер под поглаживаниями и тихо вздохнул его имя. Красивый обычно, сейчас он выглядел жалко. Пальцы сильнее стиснули рубашку и парень снова провалился в сон. О Генри он элементарно грелся. — Поспи, мальчик мой. — Генри коснулся губами виска молодого человека. Затем погрузился в собственные размышления. Негромкий стук заставил мужчину встрепенуться. Аккуратно уложив спящего Габриэля на кровати, поднялся и отпер дверь. Стоящий на пороге матрос поклонился, сказав, что прибыли священник и баронет Девенфорд. Юноша свернулся клубочком, как бесприютный кот, и засопел, обнимая подушку, на которой только что лежал Генри. Она пахла спасительной полынью. Он не слышал ни как вошел матрос, ни как пришёл падре. Единственный момент, жутко хотелось пить. Генри велел матросу проводить священника в каюту, которую занимали Томас и Осман. Маркус же, услышав, что Габи заболел, вызвался посидеть с ним — хотя бы на промежуток разговора графа с отцом Домиником. Граф коротко хмыкнул, передёрнул плечами. Посоветовал постараться не заболеть самому и разрешил. Маркус проскользнул в каюту отца, сел чуть поодаль от кровати — на кресло. Габриэль на непродолжительный час открыл глаза и простонал что-то о воде. Даже дышать было больно и резало глотку, настолько все пересохло. Он пригляделся к креслу. — Марк, дай воды. — Хрип вышел как на предсмертном одре. — Господи… Габи, что с тобой?! Сейчас! — Маркус пулей метнулся к столу, взял свой невыпитый кубок, подошёл к кровати, протянул брату. — На, пей, это лучше поможет. Я привез отца Доминика, он придет к тебе, как только поговорит с отцом. Донырялся, — обеспокоенно и упрекающе буркнул юноша. — Простыл я, брат. — Жадно выглотав весь кубок, откинулся на подушки и испустил тяжёлый вздох. — Генри наверняка панику поднял и падре вызвал? Ну, хоть заупокойную мессу не заказал, — нервный смешок сорвался с губ. — Дурак ты, братец, — Маркус фыркнул — вовсе не аристократично, и легонько стукнул брата по лбу кубком. — Ладно, как говорит адмирал — если шутишь, значит — помирать ещё не собираешься. А священника он и до того просил привезти. Ты что, не помнишь? — Юноша посмотрел на брата обеспокоенно. — Не помню. Как я вообще тут оказался? — Потерев лоб, заодно стер пот и прикрыл глаза. — Как я простыть умудрился? Ивонна же беременна, ей опасно заражаться. Вот я дурак. — Поплыл ты… Со своего корабля. Вплавь. Я тебя уже из воды в лодку вытащил, потому что как раз сюда тоже плыл. Видимо, в воде и замёрз. Давай-ка ты поспи, а я тут рядом посижу. — Вот я дурной. — Улыбнувшись, юноша согласно кивнул и задремал вполне мирно. Кажется, его поили во сне чем-то. И кто-то что-то говорил. К вечеру он наконец-то проснулся и увидел отца Доминика рядом. — Падре… Кажется, вам совсем не дают отдохнуть. Отец Доминик молча покачал головой, мягко улыбнувшись, перекрестил молодого человека. Затем положил ладонь ему на лоб. — Хвала Господу, жар немного спал. Вам нужно поспать ещё, Габриэль. У вас, благодарение Богу, нет лихорадки и не какая-то опасная болезнь, насколько я могу судить, а вы банально переохладились, попав в воду. Так что — горячие отвары, сон и спокойствие. Ваш брат поехал к вам на корабль сообщить леди Ивонне, что какое-то время вы проведёте тут. На этом настоял ваш отец. Я тоже побуду тут, на случай, если нужна будет моя помощь, или вы просто захотите побеседовать. — Спасибо, отец Доминик. Вам бы тоже отдохнуть. — Мягко улыбнувшись, Габриэль присел, вытирая тряпочкой пот со лба и шеи. — Я бы хотел поговорить, но позже, падре. Пока я не в силах. — Мягкая улыбка посуровела. — А как быть с любовью Маркуса? Он сам того не зная, сделал предложение принцессе. — Я в курсе, Габриэль. И про вашего брата, и про маленького турка. — Священник подал молодому человеку кубок с горячим питьем. — И сам Маркус и ваш отец рассказали мне. Как я уже говорил вам на том корабле, для обряда крещение нужно решение самого крещаемого. Причем, если это не совсем уж малый ребенок, за жизнь и душу которого отвечают крестные отец и мать, это согласие должно быть осознанным. Нельзя привести к Богу силой. Но для вас теперь важнее поправиться. Потом — когда вам станет лучше — я вернусь на тот корабль и поговорю с девушкой, ее матерью и братом. — Я понимаю, святой отец. А мы с вами обязательно поговорим. Относительно моего обещания вам. У меня кончаются силы. — Взяв кубок, юноша усмехнулся грустно. — Я пью ночами, падре. От тоски и невозможности быть рядом. Так нельзя дальше. Во взгляде священника промелькнули боль и беспокойство за молодого человека. — Дай Господь вам силы, Габриэль. Борьба с собой — дело непростое. Вы всегда можете прийти ко мне, к тому же мы плывём на одном корабле. Вам не нужно было ждать до такого, что происходит сейчас. Поправляйтесь, и мы обязательно поговорим. Сейчас вам надо прежде всего укрепить тело, а затем уже душу. Выпейте отвар и ложитесь спать. Сделав несколько глотков, юноша прерывисто вздохнул и кивнул. Он надеялся справиться сам и доказать, что может. — Потому я и хочу, чтобы Маркус был счастлив. Не хочу ему своей судьбы, падре. — Откинувшись на подушки, юноша прикрыл глаза и слабо ухмыльнулся. — Никому такого не пожелаешь. — Господь не оставит жаждущих и просящих, — с твердой уверенностью произнес отец Доминик. — Я буду молиться за вашего брата. За вас и вашего отца. И за девушку и ее семью. — Священник обтер пот со лба и шеи молодого человека куском ткани, смоченным в уксусе, разведенным с водой пополам. — Господь не посылает нам испытаний сильнее тех, что мы сможем выдержать, падре, — слабо усмехнувшись, мужчина открыл глаза. Взгляд был ещё больной и мутный, но явно не бредовый, как несколько часов назад. — Ведь так? Значит, я выдержу. — Вы правы, Габриэль. Мы лишь должны довериться Ему, и верить, что Отец наш всегда поддержит нас в наших трудностях и бедах. Знаете, ещё в те годы, когда я окормлял приют для детей тех, кто погиб в Индии, один мальчик задал вопрос: если Господь не даёт людям более, чем они могут вынести, то почему же он даёт мученикам их муки и смерть. А как вы думаете — почему? — Отец Доминик укрыл молодого человека потеплее звериной шкурой поверх одеяла. — Потому что только чистые душой и сердцем способны принять это. Они знают, что скоро будут с Богом и это дает им ещё больше силы. — Задумавшись, Габриэль улыбался. Он вспоминал отрывки из Писания. На месте казни Пантелеймона увяли цветы. Давид укротить львов сумел в яме. — И нам всем стоит помнить, что мы будем с Богом, когда души наши будут чисты, и брать пример твердости веры у мучеников. Просто быть открытыми сердцем, и не считать это тяжкой обязанностью, но ощущать лишь лёгкость и радость от этого. Впрочем, простите, Габриэль, вы сейчас больны и вам надо отдыхать, а я вновь завел проповедь. — Священник улыбнулся чуть виновато и мягко. — Мне тяжело. Какая тут радость, падре? От алкоголя разве что. — Фыркнув, он укутался сильнее и закрыл глаза, засыпая. Сном лечатся даже кошки, а человек тем более. Священник перекрестил молодого человека и отошёл от кровати, давая ему заснуть. Затем опустился на колени и погрузился в молитву. Граф Генри, после разговора со священником и после того, как привел его в каюту, где разместили Габриэля, ушел в каюту мальчиков — пользуясь тем, что их нет. Велел принести вина и заперся, приказав никому не входить.