Заложники любви. Заложники общества

— Ой… — Томас резко затормозил, влетев в каюту. — Прости, Габи, я… Разбудил тебя, да? Я, право, не хотел этого. Ты плохо себя чувствуешь? — Тут же забеспокоился. Подошёл к кровати. — Отец говорил, ты заболел. — Я пытался поспать и набраться сил. Все хорошо, я выздоравливаю. Что произошло, что ты бежал, как носорог на водопой? — Протерев лицо ладонями и скрутив спутанные волосы в жгут, юноша вздохнул. — Это хорошо, что ты поправляешься. Леди Ивонна передавала, чтобы ты себя поберег. И что скучает, чтоб ты поправлялся скорее и приезжал, — почти вольно интерпретировал мальчишка послание, переданное ему через отца, плюхаясь на кровать рядом с братом. Посмотрел, сияя улыбкой. — А ещё отец уговорил леди Михриниссу и она разрешила Осману и Нергиз креститься. А потом Маркус венчается с Нергиз. — Он не удержался и хихикнул. — Отец Доминик сейчас с Османом разговаривает. А его потом будут звать Майкл. И… Мы думаем попросить отца, чтобы он его усыновил. Ну, раз все равно Осман уже будет христианином и у него отца убили. Габриэль чуть за голову не схватился от обилия информации. Только имя Майкл царапнуло. — Если вы думаете просить отца, то стоит сменить имя. Это не моя тайна, Томми. Но отцу будет больно. — Как ревностный пес, он старался хранить покой любимого. — А по Иви и я соскучился. За Марка я рад. — Почему больно? — Томми как-то напрягся и нахмурился. Ему вспомнилась реакция отца, когда они впервые ему сказали про крещение… А потом он начал критиковать медицину мусульман… Томми потёр подбородок, продолжая задумчиво хмуриться. — Так звали его первенца. Его и леди Джули — вашей с Маркусом матери. Он умер младенцем. Не бередите отцу раны, — обняв брата, Габриэль вздохнул, — поменяйте имя. Томас тихо ойкнул, покраснел, с силой прикусывая губу. Потом кивнул. — Конечно. Мы не знали. — Тихо и огорчённо. — Но… Я скажу Осману. К тому же Осман хочет, чтобы отец был крёстным… А крестной — леди Иви. Вот только… Тогда надо будет подождать — пока она поправится. — Тем более. Не причиняйте ему боли, он настрадался. — С болью прекрасно сплавлялся и сам Габриэль. Он причинил ее столько… В памяти всплыл зимний вечер и их первый, торопливый, смазанный поцелуй на удачу. Пальцы пробежали по губам и Габриэль чуть улыбнулся. — Хорошо. — Томас серьезно кивнул. — Тогда можно будет посмотреть по святцам, если Осман помнит день своего рождения. А не помнит — спросим у леди Михриниссы. Габи, а ты будешь крёстным леди Нергиз? Или… Ее посаженным отцом? — Мальчик рассмеялся. — Не все же отцу… — Это почетно и ответственно. Сначала спросим у леди, хорошо? - Улыбнувшись, юноша качнул головой и тихо вздохнул. — Томми… Я бы хотел поговорить. Только не знаю, как ты отнесёшься и останемся ли мы потом друзьями. — Габи, ты — мой брат. Как мы можем не быть друзьями? — Мальчик удивлённо посмотрел на Габриэля, сморщил нос. — Мы же не поссорились, не подрались. И делить нам нечего. Генри его убьет. Нет, сначала сдаст падре на опыты инквизиции, сполна насладится воплями, а потом милосердно убьёт. — Ты же знаешь, что существуют мужчины, которые могут любить мужчин? — Дождавшись настороженного кивка, сглотнул и начал перебирать четки. — Я уже пять лет люблю мужчину. Осудить ты можешь… — Так нельзя, Габи. — Томас чуть нахмурился, покачал головой. Впрочем, говорил он спокойно и лишь чуть удивлённо, не очень-то веря тому, что сказал брат. — Бог создал мужчину и женщину, чтобы они любили друг друга. А ещё — ты женат на леди Ивонне. И у вас будет ребенок. — Я знал, что ты не поймешь. — Горькая улыбка отчаяния исказила лицо мужчины, и он резко поднялся. — Ты еще не изведал, каково это, умирать душой у ног любимого и простить все муки за одно единственное "нужен мне". Тебе не понять пока, что такое бороться со всем миром ради любимого. Надеюсь, ты встретишь себе прекрасную жену. — Хмыкнув и отвернувшись, Габриэль ударил кулаками в борт. Как не хватало Марка сейчас. — Но… Разве ты… Габи, ты же обещал… Ты давал клятву во время обряда венчания… — В голосе Томаса послышались слезы. Мальчик посмотрел на брата с отчаянием и ужасом. — И отец Доминик… Знает? И… И все же венчал вас? — Я ошибся. Ты еще не вырос до того, чтобы адекватно воспринять нас. Забудь, братец. Я пошутил. — Только на сердце горький тяжелый камень боли и отчаяния глухого. Томми не примет, никогда не примет. — Ты говоришь странные вещи, которые противоречат друг другу. Я не маленький уже, Габи. А ты не шутишь… Я знаю, когда ты шутишь. — Томас посмотрел на брата в надежде, что все разрешится каким-то образом. — Забудь, Томми. — Он только мысленно благодарил себя за предусмотрительность, что не назвал имени любовника. Психика брата отказала бы, помахав платочком. — Спроси у своего друга, как в его империи к такому относились. Спроси. — То забудь, то спроси, то пошутил… — Томас передёрнул плечами, вздохнул, но продолжил смотреть в упор, порой смаргивая невольно набегающие слезы. Словно в отчаянии ожидая чего-то. — Что ты хочешь от меня услышать? Имя любимого? Нет. Я не желаю, чтобы ему читали морали, он и так достаточно вынес. Можешь высказать все мне. — Габриэль говорил с мальчишкой, как со взрослым, абсолютно не щадя. — Он… много… вынес? — Мальчик вздрогнул, бледнея. А потом медленно поднялся с кровати и так же медленно вышел из каюты. Сполз по борту на палубу и закрыл лицо руками. Его плечи вздрагивали, из-под пальцев катились слезы. Габриэль не обернулся, стучась лбом о борт корабля. Какой же он невообразимый глупец! А вот Осман, бегущий сообщить радостные вести Томми, едва о него не споткнулся. Замерев, заметил влажные пальцы, молча поднял его почти силой и поволок в их каюту. — Томас, что случилось? Кто умер? — Умер?.. Я умер, Осман. — Томас повиновался маленькому турку, как кукла-марионетка — покорно и бездумно, но продолжал содрогаться в рыданиях. В каюте он забился на самый угол кровати и свернулся там клубком, обхватив руками согнутые колени и плечи. — Только… Лучше бы я умер тогда — в Африке. — Что ты такое говоришь? Ты живой, Томас. Ты нужен мне, своим братьям, отцу, падре. Не семей такое даже думать. — Гладя мальчика по голове, Осман вздыхал. — Что случилось? Эй, ты можешь мне сказать. Мы же друзья. — Нет, Осман. Это… Я не могу… Не могу рассказать. Я нужен тебе? — Мальчик судорожно вздохнул. Он не смел поднять глаз на друга. И теперь не смел даже называть Османа своим другом. И тем более говорить с ним о христианстве и крещении. Потому как… Кого Осман хотел назвать крёстным отцом? У кого хотел креститься? Томас тихо застонал от отчаяния и боли, терзающих душу. — Конечно нужен. Ты же мой друг. Ты первый, кто не согнул спину, а начал тараторить и шутить со мной. Я буду крещен и мы сможем назвать братьями друг друга, — обняв паренька, турок вздохнул, — расскажи мне. Ты не бойся, я никому не скажу, а может, чего и посоветую. Может, я знаю? — Я правда не могу, Осман. Это… Это не то, что я могу и имею права говорить. Только… Габриэль… просил, чтобы ты выбрал другое имя. Ты помнишь, когда ты родился? — Как же трудно говорить обо всем этом и называть всех этих людей так, словно ничего не произошло и ты не знаешь ничего дурного. Осман посуровел. Нет, он знал об отношениях среди янычар, но то были мимолетные интрижки в походах, которыми иногда хвастались в корпусе. А мальчик с детства рос наблюдателем. Все эти взгляды, жесты… — Я догадывался… Но утверждать не мог. Ты из-за них так плачешь? Но послушай, Томми… Никто не отказался от тебя. Они также любят тебя, ты сын и брат. — Тихий вздох. — В моей стране это не приветствуется, но и не преследуется. — Но так не должно! — вырвалось отчаянное. И тут же Томас до боли прикусил губу, поняв, что проговорился так же, как совсем недавно проговорился Габриэль. Судорожно вздохнул. — И дело не в том — любят или нет меня. А в том, что это противно Богу. Ты же уже читал место из Библии, где говорится, как Господь покарал грехи жителей Содома. — А ты читал то место, где Бог есть Любовь? Почему ты не хочешь понять и принять их счастье? Если им хорошо вдвоём, какое дело миру до этого? Противно Богу… Они что, изменились? Стали тебе чужими? — Осман говорил резковато, но если сейчас размазывать сопли друга с ним, то это окажется ослиной услугой. — Кто решает, кому любить кого? Сердца соединяют на небе. И ты не имеешь права судить их. Ты не знает, что выпадет на твою долю, и как поведешь себя ты. — Клятва, данная перед алтарем Господа священна и не может быть лживой. Осман, ну как ты не понимаешь?! Получается, они рискнули обмануть Бога. И леди Ивонну. И за этот обман теперь они понесут кару Божию. — Томас ощущал себя опустошенным. Он не смог объяснить другу, что его так беспокоит и вызывает такую боль, что он и дышал с трудом. — А ты не задумывался, что они уже её несут? Что им тяжело, может, было даже сказать друг другу? Ты представляешь, через какие барьеры шагнул твой брат, чтобы сказать тебе? Он любит тебя и не хочет лгать. Бог… Клятвы. Живи сейчас, Томми. Живи, дыши и радуйся. У тебя есть семья. — Закрыв лицо руками, Осман прерывисто задышал. Не дело воину слёзы показывать. — Разве в вашей вере нет понятия Будущей Вечной Жизни, и разве не стремятся люди вести себя так, чтобы заслужить ее, Осман? — Томас обернулся, чтобы посмотреть на друга. И торопливо обнял, прижав к себе. — Есть. Но Аллах смотрит на побуждения человека и лишь потом на поступки. Если человеком двигает светлое чувство, то Аллах прощает. К примеру, если украсть хлеб, чтобы накормить детей, это проститься. Понимаешь? Томми, ты нужен мне. Ты нужен им… Найди в своей душе место для них. Прими все как есть. Если ты отдалишься, они не будут счастливы. — Уткнувшись в плечо англичанина, турок обнял его. Томас тихо и чуть судорожно вздохнул. Может, Осман и прав по поводу любви, но… Как можно объяснить, тем более простить то, что обманом была создана семья и тем более, что подобное позволил и покрыл обман священник? Как теперь смотреть им в глаза, как теперь им всем верить? — Прости их, Томми. Прости… Если они и виноваты, то только в том, что не ушли оба, не бросили вас с Маркусом. Понимаешь? Ты же сам мне рассказал немного о вашей семье. Они всегда вас защищали, Томми. Зубами выгрызали вам жизни. Разве этого мало? Разве мало для того, чтобы простить их и жить как прежде? Твои отец и брат не виноваты, что полюбили. Нельзя судить за любовь… — Гладя мальчишку по голове, улыбнулся. — Ну, вытри слёзы. На палубе поднялась небольшая суета. — Да, рассказывал, но… — Мальчик замолчал, тяжело вздохнув, покачал головой. Вытер слезы ладонью. Потом обеспокоенно прислушался. — Осман… Что это? Бежим туда! — И как мы объясним твои красные глаза? Умойся и бежим. Через какие-то пару минут мальчишки неслись по палубе, в сторону кормы, где слышались взволнованные голоса. Капитан поймал обоих за шкирки. — А ну быстро в каюту. — Тон не терпел пререканий. — Шторм идёт, господа. Не вылезать оттуда. Габриэль старался не смотреть в сторону Тома, но вызвался отвести обоих. — Идемте. — Голос парня был сухим, ломким, даже надтреснутым. Против всех возможных ожиданий Габриэля Томми послушно, хотя и молча, вернулся в каюту. Отец Доминик подошёл к капитану и попросил разрешения благословить команду, пообещав, что после непременно также вернётся в каюту, чтобы не быть предметом беспокойства капитана. Капитан разрешил, даже велел священнику выполнить задуманное. Габриэль шёл с неестественно прямой спиной, на лице залегли тени и глубокие морщины. — Не выходите отсюда. Мы справимся, — бесстрастно произнёс, от голоса Османа аж передернуло. — Поговорить. Пожалуйста. Вам надо поговорить. Габриэль мягко отстранил мальчика, взлохматив его прическу и коснулся пальцами щеки Томаса, резко выходя из каюты. Если бы Томас только знал, что видит брата в последний раз…