Заложники любви. Заложники общества

Вокруг слышались крики, проклятия, возгласы боли. Генри аккуратно принял из рук одного из матросов потерявшую сознание Иви, окликнул Джорджа: — Виконт, уложите сестру куда-нибудь, где не так льет… — Закашлялся, когда волна окатила его с головы до ног, кинувшись через борт, подобно дикому зверю, бросающемуся на добычу. Сейчас на палубе толклось столько народу, что вовсе не было понятно, где здесь благородные дворяне, где — простые матросы. Шторм, налетевший на их караван, почти разметал корабли, разбивая их в щепы, окатывая солеными волнами моря. — Томми!.. — Огляделся по сторонам, ища взглядом младшего сына. Черноволосая голова Османа недавно мелькнула где-то посреди остальных, но Томаса видно не было. Томас мелькнул где-то впереди, таща вместе с Османом потерявшего сознание Маркуса, которого основательно потрепало канатами озверевшей стихии. Матросы недосчитались пятерых. Адмирал хромал и держался за бок. Михринисса баюкала сломанную руку. И в этот момент Грейс оглядела потрепанную команду, вырвавшуюся из шторма и оставив его далеко позади. — Где Габриэль? Генри резко обернулся к женщине. Затем беглым взглядом обвел палубу. Но определить, где сейчас находился приемный сын, не было никакой возможности — слишком много толкалось вокруг людей. Команды всех трех кораблей в данное время пытались втиснуться на борт одного уцелевшего судна, и это получалось не слишком-то хорошо. — Не беспокойтесь, леди, он, вероятно, где-то в этой толпе. Мальчишка всегда старается оказаться там, где он нужнее всего… Даже всего лишь по его мнению. — Он суховато улыбнулся. Принял на руки от матроса Нергиз, придерживая девушку, чтобы ее не затолкали. — Как вы себя чувствуете, миледи? Грейс сурово кивнула, перевязывая старшую турчанку. Нергиз спокойно улыбнулась отцу жениха. — Все хорошо, милорд. Я займусь перевязкой пострадавших. — Легко спрыгнув на борт, растворилась в толпе, ориентируясь на черную одежду падре, тоже изрядно потрепанного. — Отец, вы Габи видели? Отец Доминик с ног сбивается. — Томас в очередной раз протащил кого-то к корме. Младший сын после того, как оказался вновь на этом корабле, вел себя странно: держался ближе к Осману, но сторонился графа Генри и священника. Что же произошло на корабле, пока граф Девенфорд беседовал с наследником и пока все боролись за жизнь со штормом? Впрочем, это выяснить можно было позже. Сейчас — помогать раненым… И ответить на вопрос. Ставший, признаться, поводом несколько напрячься. — Не видел. Я полагал, он с вами. Я сам помогу отцу Доминику. Будь добр, поищите с Османом Габриэля, хорошо? — И, коротко откланявшись леди Грейс и Михриниссе, граф Генри исчез в толпе матросов. Вот только они уходили все дальше от места крушения, где Габриэль, получивший по голове ящиком, дрейфовал на разбитой доске. На второй час поисков уже встревожены были все. Даже Иви порывалась встать и искать мужа. — Мы должны вернуться. Адмирал призывал к благоразумию. Поиски ничего не дадут. А могут погибнуть тем раненые временем. Прошло два часа, они далеко, да и шторм шансов не оставлял. — Упокой Господи его душу. Томас забился куда-то в трюм, чтобы его никто не мог найти, и горько плакал. Его грызло жесточайшее чувство вины и страха. За то, что он поругался с Габриэлем, хотя перед самым тем страшным и тяжелым разговором заверял, что они не поссорятся. А страшно — за самого Габи: ведь он наверняка умер, и умер без покаяния, так и не раскаявшись в смертном грехе; а значит, теперь душа его обречена на муки ада. А этого Томас, даже поссорившись, брату не желал. Маркус метался в бреду, не зная о том, что потерял брата. Сам же граф Генри сейчас был убийственно и до страшного спокоен — будто живой мертвец. Он говорил с людьми, выслушивал их, помогал раненым. Но делал это будто кукла-марионетка, дергаемая за ниточки. Лишь глаза стали почти серо-стальными, и лишь в их глубине кто-то — у кого получилось бы посмотреть в глаза мужчины, увидел бы, как там гнездится один из самых страшных грехов — отчаяние. Ровным тоном, добравшись до адмирала, он приказал бросить якорь и переждать шторм на месте, а если это невозможно, то вернуться к месту катастрофы как только шторм утихнет, а пока дрейфовать вблизи. Отец Доминик, сидящий сейчас возле Иви и ухаживающий за ней, старался мягко успокоить молодую графиню Пемброк. Он говорил, что в такой шторм искать кого бы то ни было просто невозможно. — Если Габриэль смог уцепиться за какую-нибудь доску, а я уверен, что он смог это сделать, он сейчас находится где-то в месте крушения корабля. И, значит, мы сможем вернуться и найти его там, когда море успокоится. Я уверен, Господь не позволит Габриэлю умереть и оставить тех, кому он дорог и нужен. — Голос отца Доминика был спокоен и уверен. Шторм стих лишь спустя три-четыре часа, играясь с кораблем, как с щепкой. Адмирал приказал возвращаться и начинать поиски выживших. Однако путешественникам не повезло. С борта уцелевшего корабля они увидели тела двух матросов, обломки дерева и куртку Габриэля, которая мокрой тряпкой валялась на доске. — Он не удержался. Крепитесь, Генри. Мои соболезнования. Бледный, до синевы Томас кусал губы, сидя на бочке и глядя на волны, поглотившие брата. Осман молчал, только губы читали заупокойную молитву на фарси. Габриэля больше нет. Это навалилось на всех неотвратимой реальностью. На Генри было страшно смотреть, Ивонна рыдала в плечо брата. Турчанки прижались друг к другу, а Осман сжимал руку друга в попытке поддержать. — Да примет Господь его душу, — Тихо прошептал Фергюсон. Увидев куртку Габриэля, Генри промолчал. Только побелел, словно снег, плечи распрямились, а в спину будто вогнали железный штырь — настолько она стала прямой. Отец Доминик, которого вызвали из каюты Иви, откровенно, хотя и беззвучно плакал. Он горячо, пока еще молча, молился за душу молодого человека, спасшего его жизнь и доверившего ему свою душу. Адмирал раскатисто приказал опустить венок на воду и надолго замолчал. Если бы он сумел удержаться на доске, то был бы шанс найти хотя бы тело… А так даже не похоронить толком. — Курс на Калькутту! Все, кто мог стоять на ногах, кинулись исполнять приказ. Иви рвалась из рук брата, порываясь прыгнуть вниз и оседая в истерике на пол. Только разве это помогло бы воскресить мёртвых? В полнейшем, почти гробовом молчании корабль развернулся, спустив венок, и взял курс на порт. До конца плавания оставалось два дня. После похоронной мессы, которую он отслужил по всем погибшим в этом шторме, отец Доминик остался с Иви, отпаивая ее успокаивающими отварами и ведя с ней негромкие беседы. Не о душе, не о вечности, не о том, что ей надо крепиться… А просто рассказывал о том, каким он знал Габриэля, о будущем ребенке. Томас большую часть времени проводил либо с Маркусом, которому рассказали о произошедшем, уже когда юноша очнулся от бессознания, либо с Османом. Но с обоими он по большей части молчал. По виду же Генри нельзя было понять, что он чувствует. Таким он был и после смерти супруги: вежливый, ровный со всеми, спокойный. Только вот в глаза, если кто бы рискнул, смотреть было страшно. В остальном же… Если бы Иви его видела, то вполне могла упрекнуть свекра в равнодушии и бесчувственности. И была бы недалека от истины, граф Генри Девенфорд — Стальной граф — больше не чувствовал ничего, "превратившись" в Ледяного графа. Нергиз перебралась к мальчишкам, с разрешения матери. Сейчас на корабле царила такая обстановка, что никто бы и не подумал предосудительного. Сев в изножье кровати жениха, девушка принесла соболезнования и надолго замолчала, обнимая Марка. Осман вцепился в Томаса… Все искали утраченный смех и счастье, тепло, но не находили. Михринисса вдруг вышла из предоставленной женщинам каюты и подошла к графу со спины. — Мне очень жаль, граф. Он был достойным воином и ушёл как воин, защищая своих до последнего вздоха. У вас останется его продолжение. — Благодарю Вас, миледи. — Генри развернулся — не дело стоять к женщине спиной. — Надеюсь, сломанная рука уже не так сильно беспокоит вас и вскоре вы и вовсе будете здоровы. — Никаких эмоций и чувств, исключительно ровная вежливость. — Моя рука пустяк по сравнению с вашей болью. Помните, что у вас есть дети и будут внуки, милорд. Помните. Живите ими, раз иначе не получается. — Вдова тяжело улыбнулась и склонила голову, отходя. — Надо жить, как сказала леди Грейс. Я помню это, миледи. Еще раз благодарю вас. — Генри чуть поклонился, лицо перекосила страшная ледяная и бесчувственная улыбка. Маркус был подавлен смертью брата — он видел смерть в море, но раньше это не касалось его близких. Но и был в смятении, когда увидел девушку, пришедшую к нему. Попытался сесть хотя бы в койке, но его до сих пор мутило, поэтому попытка оказалась безуспешной. Томас еще не успел рассказать ему о беседе мальчишек со священником, да теперь это было вовсе не ко времени. Потому Маркус знал лишь о том, что Михринисса разрешила детям принять крещение — от отца. Они-то поговорить успели. Томми потряхивало от рыданий, и Нергиз молча протянула ему платок. Маркуса же она гладила по ноге, вздыхая и роняя безмолвные слёзы. Осман был так растерян, что не знал, что и думать. Томас покраснел и, чуть склонив голову, вернул платок девушке. — Простите, леди Нергиз… Спасибо вам, но не нужно. Я… — Мальчик замолчал, сглатывая слезы. А затем поднялся, увидев вошедшего в каюту отца Доминика. Священник дождался, пока Иви, утомленная рыданиями и успокоенная разговором, уснула, и лишь тогда, попросив Джорджа побыть с сестрой, направился к другим своим духовным детям, чтобы поддержать их. Графа Генри он увидел беседующим с Михриниссой, потому и не стал беспокоить их, а вот в каюту, которую отвели Маркусу, его брату, Осману и Генри — из-за тесноты и нехватки помещений на корабле — зашел. — Мир вам, дети, — произнес негромко. Он не знал об отношении к себе младшего сына графа Генри. Томас сухо — совсем по-отцовски — кивнул священнику и обратился к брату. — Маркус, я попозже приду. — И вышел из каюты, даже не дождавшись ответа. Маркус проводил Томаса изумленным взглядом и лишь кивнуть смог. Нергиз жестом попросила брата не оставлять мальчика одного и Осман наскоро вымелся из каюты вслед за Томми. — Какой уж тут мир, падре? Корабль скорби, так вернее будет. — Девушка подняла сухие красные глаза и покачала головой. — Посидите с нами, помолчите. Молчание сближает. Осман догнал паренька и поймал за руку, прошептал: — Ну ты чего? Томми, что падре тебе сделал? — Помолитесь за… за всех нас, падре, — тихо присоединился к просьбе девушки Маркус. И повторил: — За всех. Отец Доминик чуть кивнул, сел на то место, которое занимал до того Томас, и принялся беззвучно молиться, прося Господа даровать мир и спокойствие в души живых, и Свет Свой тем, кто уже не в этом мире. — Осман, ты не понимаешь... И пока еще не поймешь. Но... Он ведь наверняка знал. И все равно провел обряд венчания. И, значит, тоже обманул и Бога и леди Иви. - Тихо и отчаянно зашептал Томас.- Священник - наместник Бога на земле, и если не верить священнику, если священник обманывает, то... Кому верить, Осман?! Кому? ты говорил, что Бог - это Любовь. Но если обманывают саму любовь... Этим самым любовь просто топчут. И это уже не украденный ради голодных детей хлеб. И не солдат, убивающий врага за свою родину и своих близких. Это... - Он замотал головой, не зная - как все объяснить, какие слова найти, чтобы Осман понял. Маркус и Нергиз сложили руки в молитве, шепча простые, молящие слова. Не молитвы, но слова. Осман смотрел на Томми, поджав губы и казалось, был готов заплакать от горькой обиды на единственного друга. - Тебя даже его смерть не примирила? Весь корабль плачет, а ты только думаешь о том, кого он любил? Его больше нет, никогда не будет, Томас Девенфорд. Никогда. Он больше не обнимет тебя и не рассмеется. Никогда не закроет своей грудью как старший брат. А ты только и способен помнить, что он любил греховно? А добро он делал тебе лично? - Я говорю не про Габи. - Имя - такое короткое, простое и родное, домашнее - которым он называл брата всегда.... - Это имя выскользнуло с губ легко и просто, будто не было обиды, обмана... - Я говорю не о нем. Я так и думал, что ты не поймешь... - И - вздрогнуть - как если бы Осман ударил его поддых, хотя юный турок и не прикасался к нему. Ударили слова, которые тогда сказал ему Габи, и которые сейчас он произнес с такой же горечью. Томми сморгнул подступающие слезы, стиснул челюсти, чтобы не заплакать. Осман не выдержал, отвернулся и горько заплакал, хотя и беззвучно. Что было делать? Его сердечко было беззаветно предано другу, а он оказался таких резких взглядов. Нет, это правильно. Он женится, найдёт себе девушку, нарожают детишек. Дети это счастье. Размазав злые слёзы по лицу, турок поднял глаза и отшатнулся от англичанина.- Как ты можешь? Твой отец готов за борт кинуться, лишь бы найти его тело. Священник так искренне плакал по нему. Какое право вообще ты имеешь кого-то судить?! - Он сорвался на крик. А вот теперь Томас и в самом деле отшатнулся от Османа, глядя на него ошарашенно и даже испуганно. Что произошло с его другом? Почему он кричит, почему злится? - Ты и в самом деле не понимаешь... - Проговорил тихо и отчаянно. - Я говорил не о Габи... И не об отце. И даже не.... не об их... отношениях. Османа трясло как в лихорадке. По щекам бежали неконтролируемые слёзы. - Если ты о падре, то не смей даже заикаться. Или не падре воспитывал тебя три года? Ты сам говорил. Не он? Не он собрался со всеми в лес искать тебя, когда ты упал в яму? Это ты тоже говорил... Я не знал, что ты так зациклен на себе, друг... Брат. Часть души моей. - Развернувшись, турок бросился бежать, не разбирая дороги. Ему дороже его воспитание и впитанные с молоком матери моральные устои. Генри, до той поры, закончив разговор с Михриниссой и теперь стоящий у борта и бесцельно вглядывающийся в морскую гладь, развернулся и вознамерился вернуться в каюту - к оставшимся сыновьям. Поэтому Осман, бегущий сломя голову, натолкнулся на графа. Генри аккуратно придержал мальчика за плечи, чтобы тот не влетел еще куда-нибудь. Он не намеревался упрекать юного турка в беготне, просто попридержать. И лишь в следующую после этого секунду в голове мелькнуло, что что-то случилось с кем-то из сыновей, потому Осман и торопится сказать... - Осман. - Коротко, ровно и - лишь для того, чтобы привести в чувство и обратить на себя внимание - чуть ощутимее сжать за плечи. Врезавшись в ощутимое препятствие, мальчишка попытался его обогнуть, но его схватили за плечи и тряхнули. Позвали. - Он непроходимый тупоголовый ишак. Упрямый болван! Ишаки Амасьи и то послушнее. - Генри это вряд ли что-то вообще объяснило, но мальчишка уже вырвался и полетел по палубе, забившись в самый тёмный угол на корме. Как зверек, оставшийся без защиты, он искал её сам, инстинктивно, и понимал, что в углу его никто не найдёт и можно залечить раны и отлежаться. Боль терзала и разрывала юную душу. Он оплакивал отца, Габриэля, своё сердце. Поссорились. И, судя по всему, с Томасом. Поскольку - с Маркусом Осман не слишком близко успел сойтись, да и наследник Девенфорда вряд ли сейчас в состоянии с кем бы то ни было ссориться. А иначе - вряд ли турок стал бы так ругаться. Хотя, мог и еще с кем-то. Со священником? С адмиралом? Джорджем Вилмутом? Эти все взрослые. Значит - Томас. - И чем он заслужил столь нелестное мнение? - Ровно. Не подходить самому. Захочет - подойдет, нет - можно лишь испугать и озлобить - как дикого звереныша. - Дурак потому что эгоистичный - Осман забился ещё глубже и запутался в найденное тряпье, замолчал и обиженно засопев. Вокруг было темно, страшно, одиноко и холодно. Но упорство Османов стало легендой в западном мире, как и их мстительность. Матросы вытащили на палубу столы из кубрика, чтобы хоть как то рассадить людей и накормить тем, что есть. Осман и звуки готовящегося обеда не воспринял, хотя в животе урчало. - Общая картина понятна, а детали и уточнения я могу получить? Но, если да, то я посоветовал бы Вам выбраться из того угла, Осман. - Генри говорил ровно и спокойно. - А еще - пойти и поесть, поскольку Ваше голодание не изменит ситуацию в лучшую сторону. Особенно, если Вы хотите ее изменить., а не оставлять - как есть. - Я останусь тут. - Упрямо заявил мальчишка и снова послышались тяжелые негромкие всхлипы. Горькие от обиды и боли. Лучше бы ему тогда было умереть в руках немых палачей и никогда не познать потерь. Умереть юным и невинным созданием, он ушёл бы к Аллаху на небо и встретился бы с отцом. Кутаясь в промасленную грязную тряпку, юноша оплакивал прошедшее детство. Генри сделал несколько шагов вперед. Он редко проявлял нежные чувства и ласку по отношению к своим сыновьям, потому как не особо-то и умел это. Но что-то нужно было делать - видеть эти слезы было нелегко. К тому же - он помнил слова Михриниссы. - Зачем, Осман? Не надо, слезами ничему нельзя помочь. - Еще один шаг, присесть на корточки и аккуратно обнять плачущего мальчика. - Почему он такой дурак? Габриэль... Он доверился Томасу. Думал, брат поймет. А он... Даже сейчас он продолжает всех вокруг винить. Ну почему он такой дурак? - Разрыдавшись в тёплое плечо "отца" Осман не выдержал. У него началась форменная истерика. Было трудно дышать, он не видел ничего - Зачем он такой? Вы же не виноваты что так на небе решили. Габриэль... Челюсти Генри сжались так, что чуть зубы не скрипнули, а под нижней челюстью "заиграли" желваки. Резануло по сердцу так, что все внутри захолодело ещё больше, если только это было возможно от и так морозного оледенения. Однако мальчика винить было не в чем, к тому же - он сам нуждался в помощи. А для этого, для начала, нужно было привести его в чувство, так как юный турок сейчас, похоже, весь отдался чувствам, душащим его. Но - не пощечину. Тем более - как ни крути, но он стоит выше по положению, даже потеряв титул и трон. Но самим своим происхождением... Впрочем, все эти мысли проскальзывали в голове графа вовсе вскользь, не успевая даже обосноваться. Разве что, то, что мальчика надо успокоить. К тому же, юный турок от переизбытка чувств начал говорить на своем языке... - Подождите, Осман. Я ничего, кроме имени Габриэля не понял. Прошу Вас - объясните на английском или французском. - Спокойный ровный негромкий голос графа заставлял прислушиваться к словам. На недолгое время прижать к себе, проводя ладонью по жёстким почти кудрявым волосам, а потом легко отстранить, удерживая за одно плечо, а другой рукой стирая слезы со шек. Немного неумело, потому как граф Девенфорд крайне редко подобным образом успокаивал своих сыновей. Осман уже выплакал все слезы и только вздрагивал под гладящей рукой графа, уткнувшись ему в плечо. Его сердце разорвалось на маленькие части и осталось у ног Томаса, брата, друга и частички его юной души. - Габриэль - Сказав на языке родины шампанского. - Я очень скучаю по нему. - Почему-то идея рассказать все графу не показалась привлекательной. Мальчик вытер злые слезы, они сами с Томасом разберутся, наверное. - Мне так жаль, граф. - Полагаю, Вы не просто скучаете, Осман. И то, что Вы плачете по тому, кто стал дорог, это пока что нормально. Но Вы что-то говорили о Томасе... Вы поссорились? - Никакого гнева ни на одного из них. Мальчики должны разбираться друг с другом сами. Вмешиваться он станет лишь тогда, если его попросят. Они сами и попросят. Но знать - что произошло между ними - нужно. Кивнув, мальчик инстинктивно прижался к теплой огромной груди графа, ища поддержки. Как рассказать? Это ведь вызовет гнев на Габриэля. Как объяснить? - Томас...Габриэль ему доверился. А он не захотел понять и принять брата таковым, какой он есть. Я такого не понимаю, и не хочу понимать...Габриэль что, подонком стал от того, что полюбил? Разве можно осуждать за любовь? Почему он так упрямится? Габриэля больше нет, его не вернуть. Разве можно теперь осуждать его за его чувства и обижаться на всех? Габриэль доверился, Томас не захотел принять... Господи, как знакомо. Оказывается, Томаса он воспитал "под себя", так, каким его приняли бы в обществе. И, вероятно, в иной ситуации Генри был бы даже доволен и горд сыном.... Но не теперь. Теперь это вызвало лишь краткую горькую усмешку, перекосившую лицо. - Он поймет, Осман. Потом поймет. В нашем обществе подобное не принято и порицается... Даже - карается. Возможно, Томас просто испугался за Габриэля. Но... На кого же ещё и за что он обижен? - Конечно, это можно, да и надо будет, выяснить у самого Томаса; но теперь нужно разговорить и увести от отчаяния юного турка. Конечно, Генри не настолько преуспел в подобных беседах, как отец Доминик, но... Сейчас Осман хотя бы уже не плачет. Граф Девенфорд поднял мальчика, ставя его на ноги, вывел из того угла, куда тот забился, хотя дальше на палубу пока не повел. Шмыгнув носом, турок покачал головой и только сильнее прижался к мужчине. Так не хватало той теплой атмосферы и смеха, которым Габриэль наполнял корабль. - Это только мои догадки. Я думаю на Вас и на отца Доминика. Особенно на падре, он говорил, что падре обманул Бога, проведя брачный союз леди Ивонны и Габриэля. Я считаю, что это не так. Не познав, что такое любовь, он не имеет права судить о ней. - По церковным правилам, если бы отец Доминик знал о чем-то, что помешало бы заключению брачного союза, он и в самом деле не имел бы права проводить обряд венчания. Он этот обряд провел. Значит - не знал. Отец Доминик - достойный своего сана священник, он не пойдет на сделку с совестью. Томас поймет и это. - Граф внимательно посмотрел в ещё красные от пролитых слез глаза юного турка. - Ты все ещё твердо намерен креститься? - Да, я намерен... Просто больно от всего этого. Я приму и переживу, просто сейчас больно. Но надо жить, жить дальше. - Тихо улыбнувшись печальной улыбкой, мальчик поднял голову и встряхнулся как мокрый кот, прогоняя тоску. Оно далеко не отошла, вставая ровно за плечами и дыша в затылок ледяным страхом. Всегда страшно, когда гибнут молодые или ровесники, страшно потому что следующим можешь быть ты. - Спасибо, граф. Я пойду. Есть мне не хочется. - Как Вам будет угодно, Осман. - Ровный кивок. Отпустить мальчика уже совсем, попрощаться коротким кивком. Граф прекрасно понимал нежелание юного турка есть, но, в отличие от Османа сам Генри должен держаться, "держать спину" - как это называется обществе. Осман убежал, именно убежал в какую-то каюту и забился за сундук, диким зверьком глядя на сидевшего на нем Томаса. Разговаривать не хотелось, но было нужно. Хотя... - Иди есть. Там всех собирают - Буркнув, взял чью-то матросскую куртку и положил ее под голову в качестве подушки. Видеть сейчас Томми было превыше его сил. Томас после ссоры с другом ушел в чью-то опустевшую каюту, благодаря Бога именно за то, что каюта пуста. Потому как плакать на глазах у людей вот вовсе не хотелось, да и неприлично было, а плакать сейчас ой как хотелось. Даже не то, что хотелось - слезы сами катились из глаз, а грудь разрывала горькая обида. И мысли, вовсе недостойные хорошего христианина и хорошего друга. Конечно, куда этому иноверца понять - почему Габриэль поступил неправильно, а священник - и вовсе преступно? У этих нехристей вообще не все, как надо. А ещё и Маркус умудрился влюбиться в эту язычницу. В голове Томаса сейчас мешались все понятия. А ещё он был зол на то - как смеет Осман упрекать его в том, чего и сам не понимает?!! На самом же деле Томасу было просто больно от потери брата и - теперь - ещё и друга. К тому же - не понимая этого - он ревновал память Габи к Осману. Когда юный турок вбежал в каюту, которую виконт Девенфорд полагал свободной до вечера, Томас вскочил с сундука и гневно уставился на Османа. И тут нашел! Опять будет нравоучения читать? Хуже, чем священник, вот в самом деле! Ничего не говоря, мальчишка выскочил из каюты, громко хлопнув дверью. Осман прижал коленки к отчаянно урчащему животу и постарался забыться беспокойным сном. Вскоре тишину каюты нарушало лишь дыхание мальчика да голодные трели его живота. Изредка прорывались всхлипы даже во сне. Он отчаянно хватал кого-то пальцами и шевелил губами. Не было свидетелей только, может и к лучшему. Пусть все спокойно поедят, ну... Относительно спокойно. Через какое-то время за дверью каюты послышались шаги, затем дверь отворилась. В каюту вошёл человек. Подошёл к сундуку, за которым забился юный турок. Поставил на сам сундук тарелку с грубой, но сытной кашей и куском хлеба и кружку воды. Затем очень аккуратно поднял крепко спящего мальчика на руки, вытаскивая из-за сундука, уложил на койку. Укрыл длинным плащом, висящим у двери, сам же сел на табурет у другой кровати и почти замер, опершись локтями о колени, а склонённой головой - о сжатые в "замок" руки. С губ срывались еле слышные слова молитвы по латыни. Это перемещение разбудило мальчишку, но прервать молитвы он не стал. Лишь когда темный силуэт перекрестился, Осман позволил себе завозиться и сесть, зевая. - Кто Вы? Я не хочу есть, спасибо. - Очень некстати заворчал живот, доходчиво обьясняя прямо противоположное. Но турок лишь поджал губы - Прости, я, кажется, разбудил тебя. - Негромкий знакомый голос священника. - Если у тебя нет личного поста, Осман, то лучше поесть. Если тебя смущает мое присутствие, я уйду. - Ничего, отец Доминик. Я просто... Я с другом поссорился, и мне тяжело. Я не хочу есть. Посидите со мной, пожалуйста - Встав, обнял священника и уткнулся носом в резко пахнущую лекарством рясу. Прерывистые вздохи говорили о подавляемых рыданиях, мальчик глубоко переживал эту размолвку. - Простите мою слабость. Негоже янычару показывать слезы. -Я знаю, Осман. Томас рассказал мне, что вы поссорились. - Священник обнял мальчика и гладил его по волосам. Удрав из каюты, Томас почти ворвался в каюту, где они вчетвером с отцом, Маркусом и Османом были размещены, и, еле сдерживаясь, практически потребовал у священника разговора - лишь коротко и как-то равно извинившись перед братом и Нергиз. И священник, понимая, что разговор будет сложный и не из приятных, увел младшего сына графа Девенфорд на корму корабля. Как и предположил отец Доминик, разговор был тяжёлым. Томас не хотел, да и не мог себя заставить говорить прямо, но и из обиняков отец Доминик понял, что его подозревают - а то и обвиняют в нарушении правил и сокрытии неподобающего поступка перед лицом ни о чем не знающей и, получается, обманутой девушки. Все это ещё сочеталось с тем, что, вопреки мнению Османа, Томас помнил все то доброе, что было ему и его семье сделано отцом Домиником. И именно этот разрыв понятий - добрые дела с одной стороны и обман с другой - был для сына Генри самым больным. Теперь же Томас остался где-то на палубе, спрятавшись от всех в привязанной к борту лодке, а отец Доминик решил побыть один в каюте и подумать - как теперь быть с обоими мальчиками, своими духовными сыновьями. Потому как к своим духовным детям он причислял сейчас всех, кто был на корабле. Просто потому, что молился отец Доминик за всех и за всех просил у Господа, за всех у него болела душа. Обнаружив же за сундуком неуютно скорчившегося спящего Османа, перенес того на койку и принес еду, вполне справедливо полагая, что по пробуждении мальчик наверняка будет голоден. - Он просто не понимает. Простите его, падре - Пробормотал Осман в рясу и вздохнул тяжело - Я им очень дорожу, но говорить пока не хочу с ним. - Я знаю, Осман. - Отец Доминик мягко улыбнулся. - Люди нередко ругаются, не понимая других, а когда это происходит между близкими или друзьями - это вдвойне больнее. Я не говорю, что это правильно или нормально, или что с этим надо смириться и терпеть. Враг рода человеческого не любит, когда люди стремятся соблюдать Заповедь Божию "Возлюби ближнего своего", и старается рассорить нас. Но мы должны противостоять этому бесу, а для этого можем простить тех, кто с нами в ссоре и обижают нас. Ты тоже прости Томаса, не держи на него обиду. - Пусть сначала простит Габриэля. Негоже на мертвых зла держать. - Ах, мальчишеское упрямство. Оно столь прекрасно в юности, отдающей сладковатым запахом пота, сколь и разрушительно, сметая подобно урагану теплые чувства людей. - Он неправ, падре. И Габриэль ему доверил тайну, прося понять... А он - Махнув рукой, турчонок качнул головой. Священник внимательно посмотрел на мальчика и с трудом подавил вздох. Кажется, в этой семье тайны... И небезопасные тайны хранятся весьма посредственно. Господи, сохрани этих людей от опасности, которой они сами себя подвергают. Впрочем... Теперь это уже не так сильно значимо. Отец Доминик перекрестился. - А он испугался. За брата и испугался. В нашей стране очень суровые законы, Осман. Да и не только за тело Габриэля Томас испугался. За душу тоже. Не держи на него зла и обиды. Не угнетай свою душу. Верь, что Господь даст вам обоим мудрость души, чтобы понять друг друга. - Так ли теперь это важно? Габриэль погиб. О нем следует помнить только хорошее, а не судить за его чувства других людей. Или я не прав? - Перед отцом сидел на полу потомок династии, которого с детства, с мягких ногтей учили править и размышлять. - Прав. Но судить не стоит никого и никогда. Точнее - осуждать. - Отец Доминик серьезно кивнул. - Вспыльчивое суждение порой тоже приносит много боли, и не только тем - кого осуждать, но и тем - кто осуждает. Ты сам сейчас убедился в этом. На Томасе - поскольку видел его, и на себе - поскольку сам почувствовал эту боль. Потому - если и приходится судить чьи-то то действия, то делать это надо беспристрастно, и судить поступок, но не самого человека. Мальчик понимающе кивнул и решил найти Томаса и поговорить спокойно о недопонимании между ними. - Надо найти его и извиниться. Я накричал на него. Позволите, падре? - Конечно, Осман. Только все же поешь сначала. - Священник мягко улыбнулся. - А то ваш весьма серьезный разговор будет прерван весьма несерьезным образом. - Имея ввиду очередную руладу, выведенную бунтующим животом мальчика. Священник не насмехался, лишь давал совет. Поднявшись табурета, он перекрестил маленького турка. - Если хочешь, я сам найду Томаса - пока ты будешь есть, и попрошу прийти сюда? - Хорошо было бы. Только боюсь, он вас не послушает, падре. Но попытайте удачи. Я быстро поем, я умею. - Горячо заверил священника мальчик. В походах с отцом они плохо прожаренных зайцев и косуль ели. И это было самое вкусное. Сев на кровать, юный турок застучал ложкой по миске, торопясь и помогая себе хлебом. - Ты не торопись. Поешь спокойно, заодно подумай - о чем и как будешь говорить. - Посоветовал отец Доминик и вышел из каюты, отметив про себя, что, раз мальчик намерен принимать христианство, надо будет научить его и всем положенным молитвам - хотя бы основным. Вопреки словам священника мальчик живо прожевал кашу с хлебом и выпил воду. В голове неожиданно прояснилось и стало легче думать. Отставив посуду, он вытер губы платком и сел на узкую койку, дожидаясь прихода священника и Томми.