Распутывая хитросплетения

Дорога постепенно сменилась с асфальтовой на грунтовую, а потом и вовсе исчезла, превратившись в две колеи прижатой от колёс травы. Энзо затормозил. – Зачем мы сюда приехали? – я обернулась к нему, немного озадаченная. Первое, что привлекало к себе внимание, – это тишина. – Хотел поговорить без свидетелей, – профессор вернул на место ремень безопасности и, выйдя из машины, обошёл её, открыл дверцу, помогая мне выйти. – Ты сказал, что знал маменьку, – пробормотала я, не поднимая глаз. Любые разговоры о ней казались мне неловкими и неправильными, приводили в какое-то мрачное замешательство. Я испытывала вину просто за связь с ней, за то, что тянулась к ней тогда, какую бы мерзость она не делала. – Знал, – Энзо усмехнулся, опираясь спиной на машину и запрокидывая голову. – Честно сказать, я говорил с ней один раз в жизни. Производящая впечатление женщина. Не думал никогда, что встречу такую. Она отняла у меня всё. Голос его резко изменился, и к простой усталости мгновенно примешалось нечеловеческое страдание, такое явственное, что его холод, его выворачивающую суставы тяжесть я ощутила почти физически. – Она умерла два года назад, – пробормотала зачем-то сбивчиво, заламывая пальцы. – Да, знаю. Мне не даёт покоя одно обстоятельство... Не знаю, что произошло со мной. Может, наконец прояснилось в голове, и встали на места все вопросы. Может, это был просто внезапно пробудившийся инстинкт самосохранения – я оттолкнулась от машины, повинуясь непреодолимому желанию сбежать, пусть даже неизвестно и неважно, куда. Маттеони схватил меня за локоть и дёрнул назад, с силой ударил о дверцу. Дезориентированная, с разбитой скулой я осела не землю. – Энзо, ты же не такой, – прошептала прерывающимся голосом, оттирая со щеки тёплую кровь. За эти слова я получила ещё один удар, и уголок губ расцвёл горячей болью. Пристёгивая меня наручниками к дверце машины, профессор вжимал дуло мне в щёку. Я до этого пистолет и близко не видела. Ранения от него видела, а сам – никогда. Да и сейчас тоже, чувствовала только. Он был холодный, просто ледяной. И мороз металла с поверхности кожи как будто пробирался инеем вглубь, пронизывал тело насквозь и сковывал металлическими цепями. У меня не находилось даже внутренних сил привычно и зло огрызаться на причинённую боль. Часто и тяжело дышала только и всё. Закончив, Энзо убрал пистолет от моего лица, поднялся. – Ты хотела узнать в чём дело, Майер? Я расскажу, – он сглотнул тяжело. Явно брал себя руки, и это непросто ему давалось. – Я в Шеле раньше жил с семьёй, в паре кварталов всего от моря. Держали свой цветочный магазин. Жена работала в местной газете, вела там собственную колонку. Тогда, семь лет назад в журналистском расследовании она слишком далеко зашла. Отыскала на твою мать очень интересные бумаги. Они приводил в ужас. Со мной никогда такого не было: ты читаешь простые цифры, отчётность какую-то сухую – а у тебя волосы на теле дыбом встают. Чего там только не было: похищение людей, оборот наркотиков, торговля людьми под крышей «Змеиного зуба». Всё это было под крышкой «Змеиного зуба». Когда материалы попали в печать, они пробыли в открытом доступе день всего. А к вечеру всё, что за день не успели распродать, изъяли из печати. На редакцию и на нашу семью посыпались угрозы, требовали опровержения, извиниться публично перед камерами, признать, что это всё выдумки, чтобы поднять шумиху. Но моя жена, она знала, что так будет... У неё... обострённое чувство справедливости было с детства, а вот от своего отступать привычки не было. Даже когда её из газеты уволили, она всё равно нашла способ придать этот ужас огласке, только теперь через интернет, со всеми приложенными документами и сводными таблицами, – Маттеони , серый, как придорожная пыль, взъерошил волосы и продолжил тихим покрывающимся голосом, как будто его что-то душило. – Тогда они похитили нашу дочь. Однажды не вернулась домой из школы просто и всё. Они её пытали, а нам присылали фотографии. Ты думаешь хоть один полицейский в этом ёбаном продажном городе пошевелился? Они даже дело не завели. Сломанные пальцы, лицо разбитое, так что не узнать. Ей было тринадцать лет. Я слушала его с содроганием. Несмотря на то, что сидела на земле, побитая, пристёгнутая к его машине, мне было так жутко слушать именно его слова, каждое о том, каким калёным железом было выжжено его прошлое. – Вот тогда мы с ней и встретились, с Розой. Жена пришла извиняться перед камерами, прямо у неё на корабле, всё, как она сказала, слово в слово. Когда эфир закончился, нам вынесли дочь. Она сама не могла идти, хотя была в сознании. Она до последнего была в сознании. Роза отпустила нас при условии, что моя жена останется у неё. Едва за моей спиной дверь захлопнулась, послышался выстрел. Всё тогда понятно было. А дочь я даже не успел до больницы довезти. Она умерла... прямо у меня в машине, на заднем сидении. Ты никогда не сможешь представить себе, что я тогда почувствовал. Я на эти шрамы на твоих руках смотреть не могу... Это для вас, безнаказанных богачей, весь мир, как ненужная игрушка, которую вы готовы выбросить по любому поводу. А она хотела жить! Агония, с которой он всё это говорил, сметала и заполняла всё. Мои собственные воспоминания, воскрешённые рассказом, смешивались с его словами, раскрывая все старые раны. Но хуже всего было не от них. Хуже всего было смотреть в глаза профессора, потемневшие от отчаяния и злобы. Энзо отдышался и продолжил уже спокойно, склоняясь надо мной, дулом пистолета убирая встрепавшиеся волосы за ухо. Боль в его голосе отошла на второй план. На первый вышла ненависть. – Я не знал, что у неё тоже есть дочь. Каково это, жить там, с другой стороны, а? Всемогущая мать, жизнь в роскоши, все прихоти, хорошая академия... Если бы я знал, кто ты, мне бы даже касаться тебя было отвратительно. Ты ведь была счастлива, наплевав на все условности, на ту цену, которой досталось тебе это счастье? Как это у вас бывает... – меня распирало изнутри что-то истерическое, наверное, смех, или, может, рыдания. – Твоя мать отняла у меня самое дорогое, а меня оставила в живых. Она специально это сделала. Чтобы я мучился. Ей такое нравилось. Она убила всю мою семью, а теперь — моя очередь. Как думаешь? Будет справедливо? – я снова почувствовала, как холодный чёрный металл вжался мне в щёку. – Жаль, что теперь эта сука сдохла. Я бы хотел посмотреть на её лицо после того, как нажму курок. Но она даже с того света умудряется мне насолить. Ответь мне, Майер. Если я сейчас выстрелю, это будет справедливо? Энзо. Потерянный Энзо. Отчаянно ищущий что-то, что могло бы положить конец его страданиям. Во рту пересохло и говорить было тяжело, но это меня не слишком заботило. – Если тебе так важно услышать это от меня, то хорошо, я отвечу. Только, боюсь, мой ответ будет немного длиннее, чем мне хотелось бы, и тебе придётся выслушать его от начала и до конца, – я усмехнулась потрескавшимися губами. Всё это было так... нелепо, что даже сил говорить хоть немного громче не оставляло. – Когда мне было семь, мама ушла из дома. Поначалу было тоскливо очень, но как-то справлялись. Хуже стало, когда отец запил с горя. Он лодки чинил в заливе, но со временем бросил это дело, и всё его внимание стало уходить только на одно занятие... Мне тогда лет одиннадцать, наверное, было, не помню. Я ушла из школы, чтобы зарабатывать хотя бы на еду. Помогала соседям: вынести мусор или там посуду помыть, убраться. Благо, они добрые были, платили за такие мелочи. Иногда просто кормили. Сказать честно, это не особо-то выручало. Не говоря ужа о прелестях совместной жизни с чёртовый алкоголиком... Постепенно из дома начали пропадать деньги, те скудные сбережения, которые ещё оставались, потом ценные вещи, потом и все остальные, даже мебель. Сколько не пыталась достучаться до отца – всё бестолку. Ты сказал, что я представить себе не могу, каково это, то, что ты пережил. Ты прав, я никогда не смогу себе этого представить. Точно так же, как ты никогда не сможешь представить то чувство, которое появляется у тебя, когда понимаешь, что твой отец продал тебя за бутылку дешёвого алкоголя... – я замолчала на некоторое время. Эта рана была острой совсем давно. Потом её очень быстро закрыли собой другие. Но теперь, когда я говорила об этом, произнося и подбирая каждое слово, вновь осознавала, как на самом деле просто и жалко можно разменять человеческую жизнь. Переведя дыхание, я продолжила. – Мне пришлось сбежать из дома тогда, до завершения сделки. Жила потом на улице, среди таких даже отбросов. Кстати, среди них попадаются иногда настоящие философы. Но эта прелесть не отменяет того, что тебе приходиться прятаться от полиции в насквозь пропахших тухлой рыбой доках и ночевать на картонке под чёрным входом ресторана. Вот так однажды я встретила Веста. Уверена, ты знаешь его. Он понял всё куда быстрее тебя, к слову. И даже отвёл меня к ней, к матери. Почему-то тогда я верила, что как только она меня увидит, всё изменится, станет так, как ты говоришь, или около того. Почему-то решила, что буду ей нужна. Теперь не понимаю, почему. Как бы то ни было, она не видела меня восемь лет, а первое, о чём спросила, когда мы встретились, сколько нужно денег, чтобы я не появлялась в её жизни больше никогда. Потом Вест меня напоил и напился сам. Мы целовались всю ночь, а наутро я сбежала. Не знаю, не видела цифры, не читала газет, но мне известно на собственном опыте, что такое маменькино похищение людей. Я пошла к Ланкмиллеру за помощью, потому что было больше не к кому. И, наверное, это стало самой главной ошибкой. Моя борьба с похищением людей тоже не задалась. И тоже окончилась... смертью. Нелепой, случайной и такой, мать его... Я ведь его любила, дурацкого хозяина самого большого гарема на побережье с тёплыми ладонями... Веста не стало, а Кэри выставил меня за дверь. Я не буду пояснять, с твоего позволения. Мне почему-то кажется, что всю их семью ты знаешь гораздо лучше, чем я. После этого я оказалась официанткой в «Шоколаде». Не самый худший вариант для невольницы, но... Думаешь, нас, работающих в кафе, хоть раз кормили досыта? Да никогда. Потом ещё посуду мыть. Этот придурок Чейс на всём экономил. Ну как это можно было отмыть что-то в ледяной воде? Да у меня руки не заживали... Потом меня выкупили в гарем к Ланкмиллерам, представляешь? Кэри заявился спустя два года, узнал меня, захотел отплатить по-своему за то, что стало с его отцом. Кажется, у него это превосходно получилось. Насиловал меня пару раз, сажал на цепь и один раз исполосовал спину так, что отметины остались на всю жизнь. Те шрамы, которые ты видел – не единственные. Есть ещё те, которые я не смогла тебе показать в ночь после бала, и те, которые ты не увидишь никогда, потому что они не заметны глазу. Потом мой хозяин умер из-за акции сопротивления в том самом конференц-холле. Правда, перед этим он успел отписать мне вольную, потому что его замучило чувство вины, разбуженное одной смелой маленькой девочкой из эскорта. Не поверишь, но её судьбу тоже решила Роза. Да Ланкмиллер после этого обезумел от горя, он весь гарем распродал, отпустил меня, даже карточку дал, чтобы жизнь нормальную устроила. Ты спрашивал, почему оплата приходит от его фамилии? Вот поэтому. Потом я уехала в Анжи, были курсы реабилитации, академия. Дальше ты и сам видел. Что ж, полагаю, ты знаешь кто я, и тебе, может, действительно отвратительно меня касаться. Я пойму, – саднила разбитая губа, и разговаривать стало совсем сложно. Я сглотнула ком в горле, но голос только больше охрип всё равно. Это было неважно. Я подошла к концу. – Знаешь, Энзо, сейчас вот я сижу и думаю: я просто конченая дура. Ёбаная идиотка, жизнь которой не стоит той медной монеты, за которую её когда-то продал отец. Ну, а теперь можешь наконец выстрелить. Будет это справедливо или нет – я не знаю. Да и мне, честно говоря, без разницы. По крайней мере, всё это кончится, – мне казалось, я действительно готова была к тому, что он выстрелит. Когда я говорила, душу рвало и метало, словно на всех северных ветрах. Но сейчас, когда исповедь была окончена, вместе с облегчением навалилась какая-то страшная неподъёмная апатия, и я прислонилось виском к автомобильной дверце, прикрывая глаза. – Давай, у меня уже рука затекла. Но всё время, пока я выкладывала карты, разворачивала потрёпанную простынку своей души, больше похожую на половую тряпку, я не смотрела на профессора. Только перед собой. Сейчас, когда я подняла на него вопросительный взгляд, у меня почти остановилось сердце. Как у него дрожали руки... Это как будто эпилептический припадок, а не нервная дрожь. Пистолет был всё ещё направлен на меня, но едва профессор поймал мой взгляд, он медленно опустил его. Потом бухнулся на колени, как будто ноги разом подкосились. Я даже вздрогнула, вжимаясь спиной в дверцу автомобиля. Профессор долго не мог правильно вставить ключ в наручники – так сильно у него дрожали пальцы. Энзо ничего не говорил, потому что попросту не мог, наверное, ничего сказать. Он наконец закончил, выпрямился, пока я растрирала затёкшее запястье. Сделал пару шагов назад, ещё какое-то время постоял растерянно. А потом приставил пистолет к собственному виску, закрывая глаза. Он столько мучился, столько искал возможность освободиться от этой боли, что, может, было бы лучше не трогать его, подождать, пока дрожь успокоиться, и тогда он сможет нажать на курок. Но ничто во мне не способно было это принять. Энзо распахнул глаза, почувствовав чужое прикосновение. И будь я, может, чуть более способной на сочувствие, я бы взвыла, потому что этот взгляд, взгляд побитой собаки... В тот момент я отчётливо поняла, что никогда и ни за что не смогу забыть его. Эти глаза не вымарать ничем из тех глубин памяти, в которых они намертво запечатлелись. Эту растерянную боль. Осознание человека, который всё сделал неправильно. Я вынула пистолет из его ослабших пальцев и убрала в бардачок, сама вернулась в машину, захлопнув за собой дверцу. Чуть погодя на водительское кресло опустился Энзо. Он был сильно не в себе, с мутными глазами, неверными движениями. Набрал в грудь воздуха, будто собирался сказать что-то. А потом вдруг заплакал. Постепенно темнело, и салон освещали только огоньки приборной панели. Энзо, положив голову на руль, безутешно рыдал, как ребёнок. Я ощущала себя какой-то сукой бесчувственной, сидя рядом, всего в нескольких сантиметрах, и не делая ничего. На самом деле от сострадания к нему у меня сжималось сердце, но одновременно с этим будто нашло какое-то неясное оцепенение. Или я просто не знала, что в таких случаях делают люди, или ещё хранила обиду за разбитую скулу и рассечённую бровь. У меня щемило сердце от этих исполненных горечи слёз, и в то же время я очень ясно понимала, что между нами больше ничего и никогда не будет. Максимум, косые взгляды и два-три случайных прикосновения, как обычно. Точка была поставлена. Прошло много времени, прежде чем Энзо наконец успокоился. Он обернулся ко мне, собираясь что-то сказать, но я не позволила ему начать, вскинув руку. – Просто отвези меня домой. Пожалуйста, – попросила тихо. Энзо завёл мотор, и машина снова вернулась на колею примятой травы. Уже на въезде в город профессор остановился напротив какого-то мотеля, возле скопления магазинов. Зелёные огни аптечной вывески расплывались по лобовому стеклу, как жидкий яд, и мне почему-то казалось, что Маттеони очень долго не возвращается. Когда он наконец появился, открыл дверцу машины с моей стороны, у него в руках целый пакет был с какими-то штуками. Я потерянно скребла обшивку сидения, пока профессор тщательно замазывал разбитый уголок губ йодовым фломастером, сосредоточенно хмурясь, потом заклеил пластырем. Закончив, дал пакет с сухим льдом, чтобы держала у разбитой скулы, хотя было поздно. Там уже, судя по ощущениям, налился хороший синяк. Можно было заглянуть в боковое зеркало и проверить, но я смотрела вниз. На оставшийся на моих коленях гематоген. Спустя полчаса мы были у моего дома. Я коротко взглянула на профессора, прежде чем выйти из его машины. Он крепко сжимал руль, так, что костяшки были белые. В голове беспорядок творился, словно бледное марево, сил сказать ему что-то я так и не нашла в себе. Молча вышла и больше не оборачивалась, когда шла к крыльцу, но всё равно чувствовала, что Энзо до самой двери провожает меня тяжёлым тоскливым взглядом. Едва дотащившись до спальни, я рухнула без сил на кровать. Почву выбили из-под ног, воздух – из лёгких. Паршиво? Мне было куда больше, чем паршиво. Словно с небес на плечи уронили огромный неподъёмный пресс. Просить о помощи было некого. Даже Грейс... На этот раз я оттолкнула от себя всех. Да и какая мне нужна помощь? Словно неосознанно потянувшись к самому дорогому, я достала из кармана сумки фотографию Веста. Ещё раз с внутренним замиранием вгляделась в неё в полумраке комнаты. Счастливый... Снова положила пальцы на глянец, чувствуя в себе остатки той необъяснимой нечеловеческой нежности. – Мой дорогой Вест. Сегодня я снова вспоминала о тебе... Какого чёрта ты сдох, а меня оставил гнить в этой помойке? Как будто свечку затушили пальцами. Усмехнувшись, я потянула в разные стороны уголки карточки, и она разорвалась ровно посередине. Наложив друг на друга две половинки я сделала это ещё раз, а потом ещё. Пока самая дорогая мне фотография не превратилась в ворох клочков бумаги. – Вест, ау-у-у, не хочешь мне ничего сказать? – прокричала я в потолок, откидываясь на спину. Тишина так резанула по ушам, что я почти поморщилась от боли. Как будто в этом был какой-то смысл. – Конечно мне никто не ответит. Я ведь одна. От этой мысли мне почему-то неожиданно стало очень смешно, а потом этот смех, походивший на хохот умалишённого, прерывистый, с явственными истерическими нотками, вдруг перешёл в слёзы. Я рыдала, как проклятая; так громко, что будь у меня соседи, они непременно начали бы стучаться в стену от возмущения. Всхлипывала, вжимаясь лицом в пропитанную солью подушку, пока измученное сознание не провалилось наконец в беспокойный и мрачный сон.