Распутывая хитросплетения

Я родилась в рыбацком пригороде рабовладельческого государства. Мы жили у самой кромки моря и по утрам кормили чаек с балкона. Отец уходил в море ещё до рассвета, а когда возвращался, мама пекла пирог и угощала соседей. Потом всё это закончилось. Сидя в подвале, я вспоминала давно забытый запах моря, соли и мазута от торговых кораблей. Оно открылось мне снова только через много лет, когда Ланкмиллер привёз меня в тот пустынный дом у обрыва. Тогда же в моей жизни впервые за долгое время снова появилось тепло. Потом были широкие окна лаборатории, сквозь которые на парты ложилось закатное зарево мандариновыми полосками. Мы с Евой и профессором сидели над проектами допоздна, заказывали пиццу и хлестали кофе из автомата. Они очень много смеялись и один раз пролили эспрессо на важные документы. Пришлось переписывать всё за ночь. Тогда мне казалось, что у меня получается. До тех пор, пока я не возвращалась домой, где меня настигало едкое удушье, не отпускающее до рассвета, когда в чувство не приводил ни полуночный ветер из распахнутой форточки, ни лошадиная доза успокоительного. И всё это привело меня сюда в конечном итоге. Такая странная бестолковая жизнь… Могла ли она закончится по-другому? Есть ли в какой-то параллельной вселенной, другая, счастливая Роуз, которая до сих пор кормит чаек и провожает круизные корабли на пристани? Я уже не узнаю об этом. В абсолютной темноте, окутанной плотным и липким холодом, у меня было много времени подумать. Конечно же, Вест не мог прийти за мной в тот же час. Мрачное ожидание конца тоже было частью его изощрённой пытки. А он знал в них толк, как-никак. Глаза пекло, и я прикрыла их, мыслями снова возвращаясь к Кэри. Жаль, что я так ему ничего и не сказала. Надо было сказать. Он так посмотрел на меня, потому что тоже понял, что это всё. По крайней мере, я больше не сделаю ему больно. Вот и хорошо. Издалека донеслись шаги. Я не вслушивалась в них, да и не хотела, в общем. Это Вестон или один из его охранников, потому что хозяину мерзко марать об меня руки – не важно. Хоть бы всё это быстро кончилось. В замочной скважине, всхлипнув, повернулся ключ, и свет больно ударил по глазам. Я тяжело поднялась на ноги, не дожидаясь приказа. Подняла взгляд, и едва смогла рассмотреть что-то, поняла, что задыхаюсь: сделала вдох, обварилась воздухом, и он теперь льётся из меня густым тягучим мазутом, и я не... Даже отступила назад от неожиданности, но он шагнул за порог, во тьму, всё равно привлекая меня к себе, прижимая к груди, и тогда почувствовал, как я резко холодею и вздрагиваю в его руках. – Всё, котик мой, всё, всё, – зашептал на ухо. Он касался меня, он снова касался меня. Что-то изменилось? Что произошло там, наверху, пока я была здесь заперта? Я почувствовала, что начинаю оседать на пол, потому даже мышцы уже не слушались меня после часов напряжения. – Соберись, Кику, – попросил Ланкмиллер, и это правда придало сил. Хоть он и подхватил меня на руки, так я хотя бы смогла за него держаться. Перешагнул через какое-то тело на пороге, судя по всему, охранника. Крови не было, а приглядываться дышал он или не дышал, я не стала. Просто молча уткнулась Кэри в плечо. Он загрузил меня на заднее сидение автомобиля, а сам тяжело опустился за руль. Ланкмиллер ничего не объяснял по-прежнему, но, должно быть, для объяснений момент был действительно неподходящий. Я мало что понимала, меня трясло, отчасти от холода, потому что уже наступила ночь. Забившись в угол, смотрела на мужчину, который только что держал на руках, бледного, выглядевшего измотанным, гораздо старше своего возраста, и мне становилось страшно. Его лицо освещалось только огнями приборной панели, он нервно стучал по ней пальцами, каждую минуту искал глазами крыльцо, натыкаясь на него то в зеркале заднего вида, то оглядываясь через плечо. Наконец из дома выбежала Грейс. Она была встрёпанная, с огромными бешеными глазами и ещё почему-то босая. Скользнула на заднее сиденье и сразу же захлопнула за собой дверь. – Что происходит? – осмелилась тихо поинтересоваться я, но, разумеется, мне никто не ответил. – Прости, что задержала, – слабо пробормотала Ева, сползая с сидения на пол. – Газуй сейчас очень быстро. Взревел мотор, и машина рывком тронулась с места, сразу же набирая большую скорость. Они ни о чём не говорили даже между собой. Я тоже молчала. Обернувшись, смотрела в заднее стекло автомобиля на удаляющееся поместье Ланкмиллеров, и меня всё никак не отпускала дрожь просто от одного взгляда на этот дом, за стенами которого жили только отчаяние и беспроглядный мрак. И нечеловеческая жестокость. В окнах вдруг что-то вспыхнуло, но звук взрыва настиг нас только секундой позже. Оконные рамы выбило давлением, а сам дом будто треснул посередине, не в силах удерживать строгий безукоризненный контур, который когда-то был задан ему архитекторами. Я смотрела на поместье Вестона, не в силах оторвать взгляд, и видела, как оно складывается, словно карточный домик, как медленно занимается пожар, превращается ревущий большой огонь, забирающий с собой этот мрачный вертеп, его обитателей и мой страх вернуться туда ещё раз. Всполохи пламени, зловещие, ярко-рыжие, отражались в ночном небе лихорадящими факелами, окрашивая низко нависшие облака кровью. Первое, что я почувствовала, когда очнулась – запах чистоты. И всё равно он был какой-то неправильный, не домашний и чужой. Ровные бежевые стены тоже намекали, что если это и дом, то какой-то казённый. Я села в кровати, поморщившись, потому что от резкого движения сразу потемнело в глазах. Ну точно, палата. У окна стояла незнакомая женщина, раскладывая на тумбочке какие-то таблетки и перевязочные материалы. Она показала, что знает о моём пробуждении, молча, просто склонив голову. – А где… – начала я, но тут же осеклась, осознав, что было бы странно трясти местный персонал за воротник, допытываясь, куда делся Ланкмиллер или хотя бы Ева – невелики шансы, что она вообще знает, что это за ребята. Не то что бы у меня были силы трясти за воротник хоть кого-то. Поэтому я решила начать с азов. – Где я? – Мариинский госпиталь, – ответили мне с полуулыбкой. – А территориально это… – Пригород Анжи. – А… н-нжи, – эхом повторила я, ощущая, как сбоят голосовые связки. Выдох вышел судорожным, будто на рёбра что-то давило. Попробовала ещё раз, но это вызвало спазм, и я поняла, что плачу. Потом смеюсь. Анжи – слово, которое я не слышала так долго, что успела забыть его. Целую жизнь назад я нечеловечески много загонялась здесь из-за своих шрамов – всё это было так смешно теперь. Потому что, когда тебя запирают в густой темноте подвала – это вообще не важно. Когда тебя наконец вытаскивают из него хоть бы даже в эту самую палату – это неважно вдвойне. Не думала, что такой шанс, один на тысячу миллионов, выпадет мне ещё раз. Сидя там, в мрачных застенках подвала, я в это не верила. Да и Вест, Вест уж точно в это не верил. Не тогда ночью, в промёрзшей машине, и не на руках у Ланкмиллера, а только сейчас до меня медленно доходило, что этому кошмару пришёл конец, что Виктория осталась позади со всеми своими ужасами. Смех всё не утихал, я задыхалась, а по щекам катились слёзы, и со стороны это, наверное, было похоже на истерический припадок, но сотрудница наблюдала за мной терпеливо и со всей невозмутимостью. Успокоившись, я наконец всё же решилась спросить у неё и об этом. – А те, кто меня сюда привёз… они?.. – К сожалению, я ничего об этом не знаю, – сдержанно отозвалась та. – Это была не моя смена. Тут она соврала мне. Звали её Йонес – так было написано на бейджике, – и она приходила ко мне каждый день, и смен у неё не было. Не было, кажется, даже выходных. Приносила еду, книжки, обрабатывала раны. На вопросы она отвечала неохотно. А меня мучило очень много вопросов, но главными из них были всего два. Что всё-таки произошло в ту ночь? И куда делись те, кто вытащил меня? Ланкмиллер мог, настрадавшись, запросто вычеркнуть меня из своей жизни, так, как он это уже делал, так, как я это уже делала. И после всего пережитого, я бы не стала навязываться ему. Просто хотела знать, что с ним всё в порядке, потому что с самого первого дня здесь меня мучило смутное безотчётное беспокойство. Но я не давала ему расти и впиваться в меня когтями, потому что в целом, помимо него меня ещё много что мучило. Теперь я вздрагивала от громкого шума, от любого шума. Отскакивала в сторону каждый раз, когда Йонес тянулась ко мне, и это не проходило со временем. Я не могла нормально есть, едва могла ходить от нервного истощения, и какое-то время у меня всё ещё продолжалась бессонница. Но постепенно мне становилось лучше, и я начала задумываться о той жизни, которая у меня будет, когда я отсюда выйду. Думала, куда пойду, куда выпустят. Я даже боялась интересоваться, выпустят ли меня вообще. Смогу ли я вернуться домой, или это безумная нежизнеспособная идея, потому что Аваланш достанет меня и там. Можно было бы обратиться в кризисный центр, как я сделала, когда только приехала сюда в первый раз. Ну да, они посмотрят мою историю и, обнаружив там добровольный контракт, вытолкают взашей. Палата была не то что бы очень большая, но одноместная, со своим санузлом, жаловаться было не на что. Кроме Йонес я никого не видела и ни с кем не говорила, а существование в четырёх стенах и неизвестность за их пределами постепенно начинали давить и всё больше казаться… ненормальным. Поэтому однажды, пока моей спасительницы и надзирательницы рядом не было, я впервые решилась ступить за порог. Я уже вполне нормально двигалась без посторонней помощи, и меня ничто в этом не останавливало. Коридор, в общем, мало чем отличался от палаты. В нём всё так же пахло строгой бесчеловечной чистотой, тянулись вверх стены, выкрашенные в бежевый. А ещё он казался бесконечно, даже пугающе длинным, и окна здесь были широкие, немытые снаружи, со следами всех дождей прошедшей зимы и осени. Впускали очень много света, только он всё равно выглядел ненастоящим, и оттого отдавал какой-то жутью. Людей в коридоре почти не было, на всей его длине. Только в проёмах между подоконников у противоположной стены стояла пара коек. На ближней из них лежал кто-то коротко остриженный. Из-под одеяла выглядывал только затылок и одно плечо. Повязка сместилась и видно стало, что оно рассечено в нескольких местах. Молочно-белая кожа, рваная раной от хлыста или чего-то вроде. Не видела свою спину после ланкмиллерской экзекуции, но что-то подсказывало, что выглядело всё примерно так же. Я вдруг вспомнила и название больницы и то, что где-то о ней уже слышала. Реабилитационный центр для бывших невольников. Специализируются на лечении таких ран и… много чего похуже. И это всё, конечно, хорошо и правильно, только как ни крути, а неприятно осознавать, что ты хоть и бывший, но всё же невольник. Тоску нагоняет. Хотя с таким багажом, что у меня теперь, я вряд ли отмоюсь от этого хоть когда-нибудь. Начало немного мутить, пришлось опереться о подоконник и опустить голову. В таком положении меня и застала Йонес. – Ох, вы из палаты вышли, – растерянно констатировала она. Я краем сознания отметила, что внутренне сжалась: о том, чтобы покидать палату, мы никогда не говорили. – А знаете… не хотите… Мы можем выйти немного погулять на улицу. Мне накинули на плечи какую-то жёсткую больничную куртку, а потом я выяснила, что у этого места есть вполне себе милый сад, за которым, конечно, никто не ухаживал, и оттого он напоминал обычный деревенский сад на заброшенной даче. Здесь даже скамейка была такая же, крашенная года два назад, уже облупившаяся немного. Цепенея, подставляла запястья и шею ветру, потому что я забыла чувство, когда он касается кожи. Сколько я вообще провела в застенках у Ланкмиллера, а затем в этих, больничных? Казалось, что вечность. Меня довольно быстро начало клонить в сон от свежего воздуха, и Йонес заметила это. – Идём обратно, – мягко позвала она, помогая подняться. – Завтра придем ещё. После этой прогулки дела пошли на лад быстрее. Мы выходили в сад каждый день, но после всё равно приходилось возвращаться в больницу, а мне хотелось поскорее сбежать уже и оттуда. Неважно, куда. Дни тянулись однообразно и медленно, я всё так же не смотрела в календари, всё так же не понимала ничего. И это было… мучительно. Но одним дождливым утром всё это кончилось. В комнате было мрачно, но ночник на прикроватной тумбочке я не включала. Водная пыль рассеивалась в воздухе, делая его тяжелее, темнее. После этого дождя здесь снова не помоют стёкла, и они станут ещё мутнее. Монотонный дремотный ливень. Такие обычно бывают в начале августа. Значит, уже август. – Доброго дня, – Йонес впервые после завтрака появилась в дверях и объявила с небольшой заминкой, так как будто это было неловко ей. – У вас посетитель. Я мгновенно собралась, потому что это заявление и волновало, и одновременно пугало меня, но оба эти чувства немедленно уступили место оцепенению, едва я увидела Еву. – Здарова! Ну как дела у тебя, рассказывай, – когда она просочилась наконец в дверной проём мимо Йонес, я на какое-то мгновение потеряла дар речи, и потому пропустила ответное приветствие, но Грейс едва ли это заметила. Она притащила с собой просто огромную корзинку с фруктами и примостила её на тумбочку, опускаясь на край кровати. Та скрипнула. – Что будешь? – Апельсин. – Ну я тогда почищу. Йонес тут же нас деликатно оставила. Я подтянула колени к животу и из своего угла внимательно смотрела на Еву, ожидая, когда она дочистит апельсин. Или, когда она наконец устанет играть в эти свои немыслимые игры, перестанет делать вид, что это нормально прийти, будто никогда не уходила, будто ничего не произошло, нормально болтать о ерунде, чистить фрукты, что она там ещё собралась делать. Потом не выдержала и вздохнула негромко: – Ева… Он хотя бы жив? – Ты про Кэри спрашиваешь сейчас? – Угу. – Да… Он жив. – И ты назвала его Кэри, – я задумчиво закусила губу, даже не очень-то обращаясь к ней, больше в никуда. – Потому что, конечно, никакой он нихрена не Айрелл. Объяснишь? О ней не было слышно неделями. Она делает вид, что всё нормально так искусно, как будто родилась с этим талантом. Вопросы множатся и сводят меня с ума. Знаешь, Ева, у меня кипит мозг, рябит в глазах, у меня их, кажется, сотни. Но объясни мне хоть что-нибудь. – Да это, в общем, долгая история… Прости за клише, – Грейс усмехнулась, но как-то невесело. – Ты знаешь, я работаю на сопротивление, и это… по-дурацки звучит, сколько бы раз я не говорила. Именно из-за этого я была с Ланкмиллером, потому что мы выяснили, что он жив и, вроде как, даже не он один. И пришлось ввязываться в это дело… плотнее. Они не последнюю роль играют в торговле людьми, знаешь ли. – Ты спала с ним… по работе? – я таращилась на неё ошалело, задавая самый неподходящий и невежливый вопрос из всех. И самый ненужный. – Это одна из лучших вещей, которые я делала по работе. Что, впрочем, неважно, потому что это едва ли меняет суть, – она кинула в меня очищенный апельсин. – Как-то он отвёз меня в лес и приставил пушку ко лбу. Раскусил не без помощи своего жутковатого Фарси, и довольно быстро. У нас тогда состоялся… о-очень долгий разговор по душам. Пришлось закусить губу, чтобы скрыть болезненную усмешку. Я слишком хорошо знаю, что такое разговоры по душам в лесу и с пушками. Гораздо лучше, чем мне хотелось бы. – После этого мы решили оставить всё, как есть. Я приглядываю за ним – он за нами. Врагов выгоднее держать при себе, на виду, чтобы они чего не выкинули. Так что у нас установилось что-то вроде паритета. Ну, так было до того звонка. Она почему-то не смогла продолжать. Шумно выдохнула и завалилась на кровать спиной назад. На какое-то время наступило молчание, слышно было, как большие тяжёлые капли бьются в оконное стекло. В комнате становилось темнее. – Роуз, ты знаешь, я… Я уже очень давно работаю с сопротивлением, сколько себя помню. Серьёзно, я, наверное, с пяти лет с ними. И мне раньше как-то легко всё удавалось. Меня даже и дуло у виска не особо-то испугало. А потом он мне позвонил. Помню, что был поздний вечер уже, я стояла на пороге ванной, – её вдруг голос изменился, стал как будто бесцветным и неживым. – Мы не спали в ту ночь, в ту, самую первую. Сидели и думали, как лучше поступить, как нам выкрутиться, чтобы вытащить тебя. Ведь Ланкмиллер бы потом всё равно нашёл тебя, где бы ты не была, достал бы даже из-под земли. Нам пока не тягаться с Аваланшем по части его связей и ресурсов. С ними двумя – тем более. Поэтому нам нужны были две вещи. Сделать так, чтобы ты для них перестала существовать, и чтобы Вестон не смог принести боль хоть кому-нибудь. Грейс остановилась, чтобы перевести дух, и дальше она, в принципе, могла бы не продолжать. Я была вполне в состоянии догадаться об остальном сама, но она всё-таки заговорила снова. – Всю эту взрывчатку собрать на коленке ночью, придумать, что делать с камерами. А у него охрана, пропускная система, металлодетекторы. Нужно было столько всего сделать, тихо, медленно. Больше всего убивало то, что медленно. Потому что поторопишься и конец. А время работало против нас. Я слушала, цепенея. Вот почему Кэри просил меня не вступать в перепалки с отцом, не бесить, не выводить его лишний раз. Сухо было во рту. Грейс окончательно перестала звучать, как Грейс. – Именно с той ночи, с того самого звонка в моей жизни начался какой-то ёбаный ад, я была на пределе всё время, каждую секунду. Ты как будто живешь за стенкой пыточной камеры, и тебе нужно играть на публику, что всё побоку, что ты счастливый и довольный. И, видимо, очень тупой. Чтобы они не начали смотреть ещё внимательнее. Это особенно тяжело, когда ты каждую секунду готова этого ублюдка прикончить собственными руками. Его и его эту домработницу. Ева закрыла руками лицо и взвыла что-то вроде «Да господи!» Потом села, сгорбившись, и низко опустила голову. – Меня всё время мучил страх, что нас поймают. Не что с нами сделают после этого, а что мы тебя подведём. И тут ещё Кэри начал как-то стремительно помирать. Меня просто разрывало. Когда я вернулась домой, я три дня проспала, а на четвёртый еле могла ходить. А знаешь, что самое паршивое в этой ситуации? Что даже так… тебе всё равно было в тысячу раз больнее. От голоса Грейс щемило сердце, и её хотелось погладить. Но я не была уверена, что не разучилась прикасаться к людям. – Прости, что вывалила на тебя это всё. Я ещё ни с кем об этом не говорила. И, наверное, не поговорю, – она тряхнула головой, выдыхая. – Когда я проснулась, я не чувствовала никакого облегчения вообще, теперь чувствую. Я так рада, что ты хорошо кушаешь, что поправляешься. Что всё это было не зря. В комнате было очень холодно, может, это потому, что температура снаружи упала из-за дождя. У меня оставался ещё один вопрос, кое-что, во что очень сложно было поверить. – Так он умер? – когда спрашивала, губы едва слушались. Грейс подняла на меня хмурый беззащитный взгляд. – Вестон? Он умер ещё до того, как взорвался дом. Я вдруг вспомнила, как Ева появилась на крыльце в ту ночь, растрёпанная, испуганная и босая. – Спасибо, – сама не поняла, как повисла у неё на шее, и как я не старалась, у меня не получалось выговорить ничего, кроме этого слова, поэтому я просто повторяла его сквозь подступающие рыдания. – Спасибо. Спасибо. – А теперь съешь пожалуйста апельсин, – улыбаясь и утирая слёзы, тихо попросила Грейс.