Распутывая хитросплетения

Штаб сопротивления в госпитале для пострадавших от рабства. В этом было что-то раздражающе очевидное. Им выделили целое крыло, здесь не пахло лекарствами, больше – пылью и канцелярской краской. Узкий коридор со скрипучим полом, заваленный коробками. Местами со стен свисали обрывки плотного полиэтилена, скрывая следы незаконченного ремонта. Всё это навевало атмосферу сонной затрапезной конторки, в которой совсем не место революционному свободному духу сопротивления. Грейс потянула за круглую потёртую ручку, и та поддалась нехотя, открывая предпоследнюю у конца коридора дверь. Это был маленький кабинет с окном, выходящим на проезжую часть, и шторой, на которую, кажется, проливали кофе. Три письменных стола, запутавшаяся проводка над дверью и прошлогодние календари на стенах. Всё равно было уютно, хоть и царила атмосфера каких-то адских переработок. Пока я осматривалась на пороге, Ева скользнула к дальнему от меня столу и, пошарив в ящике, выложила на стол два паспорта, один потрёпанный. Мой. – Вот, – она замялась на секунду, закусив губу. – На самом деле, мы новые документы сделали тебе. Потому что в доме Ланкмиллера тогда ты как бы… «умерла». Я усмехнулась от «как бы умерла» и краем глаза покосилась на Еву: поняла ли Грейс нечаянную глубину собственной метафоры. – Но я решила, что лишать тебя твоей прошлой жизни без твоего согласия было бы как-то неправильно, поэтому твой старый паспорт тоже у Ланкмиллера выкрала. Хотя, знаешь, Аваланш достал тебя и в Анжи без всякого труда. Когда выяснит, что ты жива, сделает это ещё раз. Честно говоря, начальство запретило мне возвращать тебе старый паспорт, – Ева с преувеличенным вниманием изучала взглядом шоссе за окном, как будто самое важное сейчас происходило там. Под конец фразы голос её серьёзно поубавил уверенности. – Звучит… жутко, – старый паспорт я цапнула первым, опасаясь, что она передумает. На имя в новом не было даже сил взглянуть: меня уже очень тошнило от всех этих историй с фальшивыми смертями, именами и жизнями. Ёбаный цирк с конями. И горько признавать, насколько Грейс была права на самом деле, и насколько её услуга была бесполезной. Я не готова жить с новыми документами, потому что это означает оставить за плечами всё то, что я отвоёвывала у своей тревожности шаг за шагом эти два года. И это была война не из лёгких. Оставить старые документы означало, в сущности, то же самое, только без шансов на что-то новое. От своего нового имени я не сбегу, какое бы там оно ни было. Невозможно в моём положении наплевать на всё, ради чего так нечеловечески старались Ева и младший Ланкмиллер. К слову, об этом… Грейс дала мне какие-то шмотки на первое время, чей-то залипающий телефон, который был теперь моим, даже предложила место в их инсайдерской общаге. Остальное мне предлагалось додумать самой. Что я теперь буду делать со своей жизнью. Но перед тем, как начать её, перед тем, как ступить за порог, мне нужно ещё сделать кое-что важное. Поговорить с ним. – Ева, – я теперь тоже уставилась за стекло, на перекрёсток с единственным светофором и старыми липами вдоль дороги. Послегрозовые облака истончились, пропуская ленивый солнечный свет, тягучей патокой ложившийся на асфальт. – Мне жаль, что я стала твоей головной болью так надолго. И я не уверена, что смогу достойно отплатить тебе за то, что ты сделала, хоть когда-нибудь. Но я хочу попросить тебя ещё об одном. Организуешь нам встречу? Если он, конечно, не против. – А, он здесь, – я отметила для себя две вещи: она сразу поняла о ком я, и у неё странно изменился голос, – И не думаю, что он будет сильно против. – Он здесь?! – аж глаза на лоб полезли. – И давно он здесь? Не ответив и даже не взглянув на меня, Грейс снова начала копаться в столе, с раздражением бормоча под нос что-то вроде: – Ох уж эти Ланкмиллеры, совсем с ума меня свели. У меня скоро аллергия на эту фамилию начнётся. Порыв ветра за окном закружил жёлтые опавшие листья вперемешку с придорожной пылью. Я поёжилась от сквозняка, ворвавшегося в форточку. Ты сначала так думаешь очень много, про аллергию. Когда тебя наконец настигает понимание, что это кое-что похуже, дёргаться уже поздно. Мы спустились на пару этажей вниз по угловой лестнице и снова перешли в больничное крыло. Я всё время держалась чуть позади, притворяясь, что меня как бы не существует, а значит, вести непринуждённую беседу, чтобы сбежать от молчания, без надобности. У меня и раньше-то были проблемы с выражением эмоций. Сейчас всё стало ещё хуже. То, как я говорю с ней – это вообще не выглядит, будто я неблагодарная тварь? Чувствую себя недостаточно отзывчивой, недостаточно живой и недостаточно человеком. Ева остановилась напротив неприметной фанерной двери у сестринской. На подоконнике напротив стояла пепельница, воздух пронизывал затхлый табачный запах, от которого неприятно першило горло. Ожидая, когда ключ повернётся в замочной скважине второй раз, я думала о том, какой это тяжёлый и неприятный, наверное, будет разговор. Думала о том, почему он здесь, почему заперт и какого дремучего чёрта вообще происходит. Оттого в груди разрасталась липкая ледяная тревожность, снося опоры, которые я выстроила, превращая все эмоции в кавардак. – Вот, – Ева потянула на себя ручку, и её слова потонули в скрипе дверных петель. – Не торопись. У тебя столько времени, сколько понадобится. Увиденное мной за порогом только сильнее сбило с толку. Это была крохотная комнатка, узкая железная кровать стояла вплотную к тумбочке, а больше там ничего и не помещалась. В воздухе стояла жара и плотная, изнуряющая духота, не спасала даже распахнутая форточка. Туда бы должен дуть ветер, прохладный и свежий после едва утихшего ливня, но воздух заполнял пространство от пола до потолка плотной однородной массой, и единственный запах, который к нему примешивался – запах табака из коридора. Ланкмиллер лежал на кровати с книгой, и чьё-то появление его не очень взволновало, он даже головы не поднял. – Мгх… – слово «мастер», привязавшееся за время моего заточения, застряло в горле, скомкалось и выплёвывать его пришлось вместе с клубком воздуха. – Кэри? При звуках моего голоса он отбросил книгу на тумбочку, даже не позаботившись о том, чтобы заложить страницу, и краем глаза я заметила, что Кэри всё это время читал потрёпанный бульварный романчик, какими убивают время. Выиграла себе пару секунд, чтобы оттянуть момент, когда мне придётся встретиться с Ланкмиллером глазами. Но когда он всё-таки наступил, внутри всё замерло, и я поняла, что башка пустая-пустая, и даже звук захлопнувшейся за моей спиной двери отдался в ней эхом. Это какое-то большое грёбанное проклятие – теряться каждый раз, когда он смотрит. – Ого… Выглядишь… гораздо лучше, – он в первую секунду тоже не смог подобрать слова, стало немного забавно. И спасибо за комплимент, но выгляжу я, честно говоря, потрачено. Даже несмотря на долгий период восстановления. – Как ты? – Не очень, – усмехнулась. – Ты? Он молча похлопал рукой по одеялу рядом с собой, приглашая сесть. Я, крадучись, пробралась к его кровати, замечая уголком сознания, как с досок пола слезает по краям лак. Села, и жесткие пружины застонали под моим весом, как будто изнутри заскребли по черепу. Кэри потянулся ко мне, я съёжилась по инерции, даже не успев отдать себе отчёт в этом, и его ладонь замерла в воздухе. Потом упала на покрывало. В этот момент горечь табачного дыма в воздухе накалилась, достигая своих пределов, стала острее, больнее. – Я не хотела. Оно само. Все всё поняли в этот момент. Я не хотела быть поломанным исковерканным человеком, чтобы даже поговорить с которым, нужно прикладывать силы. Я не хотела быть человеком, который шугается остальных и боится прикосновений. Но я им была. Они вытащили меня из ада, но, чтобы вытащить ад из меня, кажется, понадобиться чуть больше времени. Словами тут уже ничего не исправишь, поэтому я просто придвинулась ближе, подлезла ему под руку и легла рядом, носом уткнувшись в шею. Раньше это казалось таким простым. А потом мы узнали, какими непреодолимыми могут быть запреты, стены и расстояния. Мне пришлось выучить, что когда ты сильно и долго хочешь чьих-то прикосновений, это ощущается точно так же, как когда тебе ставят клеймо. Ланкмиллер пригладил меня, и мы провели так какое-то время, в тепле и молчании. Но потом мне всё-таки пришлось его нарушить. – Ева мне всё рассказала, но есть пара вопросов, на которые можешь ответить только ты... Ты зачем ввязался в это? Всё могло кончиться плохо, а тебе, в конце концов, есть, что терять, – я едва не заикнулась о здоровье, но вовремя вспомнила, что сделать так, значит, убить разговор, который даже ещё не успел начаться. – И потом… Кем бы он ни был, он всё-таки твой отец. Я знаю, как он был дорог тебе и… Мне жаль, что так вышло, что всё закончилось вот этим, – из вопроса моя речь незаметно перетекла в тихие виноватые извинения, от которых хотелось проблеваться, потому что нет, я всё ещё не могу общаться с людьми на их, человеческом языке так, чтобы это звучало искренне. Чтобы ты живой, а не пустая картонная коробка. И сказанного недостаточно, и вообще никаких слов в мире не будет достаточно, чтобы просто сказать ему «прости», как не верти их, как ни переставляй. И такое положение вещей повергало меня в отчаяние, сводило с ума. Ланкмиллер вздохнул. Я знала, что он смотрит на меня, только голову поднять не решалась. – Когда всё только начиналось, я не знал ещё, чем кончится. Нет, такой конец был в планах с самого начала, но никогда не знаешь, как пойдёт. Думал, мы как-то выкрутимся, может, удастся как-то обойти… обойтись без этого. Но потом случилась одна вещь, которая вообще всё изменила, – он взял мою руку в свою и чуть приподнял, так, чтобы она оказалась на уровне его глаз. – У тебя с запястий не сходили синяки. У моей мамы были такие же. Потом я понял, что в тебе её напоминает вообще всё: голос, взгляд. И тогда до меня дошло, что, в общем, это не другие женщины в гареме, это он её довёл, – Ланкмиллер помолчал, переплетая мои пальцы со своими. Ему этот разговор не слишком легко давался. – Я тогда решил, что будет правильно закончить всё так, как мы изначально хотели. Его просто нужно было остановить. И его остановила бы только смерть, – по моему лицу он понял, что слова у него получаются какие-то ломкие и больные. Каждый раз, когда он рассказывает о своей матери, сжимается сердце. Он не сказал, что в глубине души знал это всегда. Всю жизнь бегал от того, чтобы себе в этом признаться. Он не сказал, но слова всё равно повисли в воздухе, вплетаясь в густую табачную духоту. Он просто остался с этим осознанием один на один тогда, в поместье своего отца. Не смог сбежать. Кэри откинул голову на подушку, и его взгляд упёрся в низко нависший в потолок. – Н-да, как мы отчаянно каждый раз себя оправдываем. Ладно, это всё уже мало имеет значения. Прости, что мы так долго. Ты как дальше? Что-то ты поторопился. Меня всё ещё очень занимает вопрос, как я сейчас. Хотя есть вопросы и поважнее. – Кэри, а ты… почему ты вообще здесь? – Такой был уговор с сопротивлением, – Ланкмиллер с отстранённым видом пожал плечами. – Для них всё это мероприятие было опасным, как же, столько рисков, – демонстративно завёл глаза. – Поэтому они согласились только в обмен на кое-какие гарантии, то есть, на меня. Я почувствовала, как воздух густеет, словно кисель, и становится вообще непригодным для дыхания. – Иными словами, всё это время, пока я проходила лечение, ты был… – В этой комнате, – коротким безэмоциональным кивком подтвердил он. – И так спокойно говоришь об этом?! Нет, я ещё не померла изнутри. Я даже живее, чем предполагала. Иначе бы услышанное с такой силой не убивало. – Ну, дорогая, мне нельзя нервничать, – теперь он, кажется, развеселился. Очевидно, этой мыслью он себя всё это время развлекал тут. – Тебе, кстати, тоже не нужно. – Абсурд какой-то, они просто держат тебя здесь, зачем? Чтобы что? Ланкмиллер рассмеялся, правда, как-то невесело. – Думаю, они и сами до конца не поняли, зачем. Поймали вроде как большую рыбу: я же следующим возглавлю компанию, теперь точно и окончательно. Она один из главных партнёров «Зуба». Нет, потенциал у такого перспективного приобретения в виде меня и правда большой. Только вот как разыграть эту карту, они не придумали. А назад сдавать уже поздно, я как-то многовато знаю. Я села на кровати, свесив ноги на потёртые доски со сползающим лаком. Спросила придушенно: – Такой договор был изначально? – Да. – И на что ты надеялся? – Ни на что особо. – Придурок, – выплюнула злобно и беспомощно. – Об этом кто-нибудь знает? Кэри загадочным игривым взглядом показал на дверь. Или на что-то над дверью, я не стала сразу оборачиваться, потому что сомнения закрались сразу. В таком состоянии я со своим обществом едва ли была полезна этому ебучему Ланкмиллеру, нужно было уходить, чтобы не дёргать его. – Ладно, – взъерошила волосы. – Ладно-ладно-ладно. Мне пора, но я вернусь ещё. До этого времени не помри. – Ну, я, кажется, неплохо справляюсь, – хохотнули мне в спину. Когда выходила, заметила глазок камеры над дверью, справа у косяка. Подпёрла собой коридорную стенку и мрачно уставилась на пепельницу на подоконнике, пока Ева снова запирала замок на ключ. – Думаешь, если я закурю, то совсем загнусь? – Да, думаю, что не стоит. – Какого хрена, Грейс, а? Ему нужны лекарства, движение, свежий воздух! Ты ведь и без меня это знаешь. Ты гораздо лучше меня это знаешь. – Знаю, да, – подтвердила Ева. – Проблема только в том, что я нихрена не решаю тут. По ней видно было, что она испытывает отвращение и к этой двери, и к ключам у себя в руках. Ей не плевать и, в общем, никогда не было на него плевать, что бы она там ни говорила. И я совершенно зря её тут отчитываю. Она вообще не заслужила. В её мире и так дерьма хватает. – В тот день, когда в твою жизнь приходят Ланкмиллеры, в неё приходит пиздец. Жаль, что тебе тоже об этом никто не сказал. Ладно, я пойду, – говорить дальше стало уже тяжело, поэтому нужно было скорее заканчивать, пока это не стало чем-то нездоровым. – У меня теперь, кажется, много дел. Спасибо тебе ещё раз. – Выход по лестнице вниз, потом направо по коридору до большой двери. Поймай маршрутку до общаги, тебе нужна сорок девятая, ехать три остановки! – советы ещё долго сыпались мне в спину, пока я прыгала через ступеньки, не считая. Так, как будто не существует падений, синяков и ссадин, которые от них бывают. Остановиться пришлось тремя пролётами ниже, потому что закололо так, что нужно было продышаться. Удушливой волной захлестнул стыд, и я даже закрыла лицо руками, хотя меня и не видел никто. Сорвалась на Грейс, которая совершенно этого не заслужила. А она хорошая, светлая. В ней силы столько, сколько во мне никогда не будет. Я столько не вывезу. Но сейчас, хотя бы один раз в жизни, мне нужно собраться, собрать себя во что-нибудь цельное, не разваливающееся на части. И сделать кое-что полезное для него.