Мария

      Позже Вернер рассказывал, что Рихард ему весь мозг проел на тему «сколько мне лет». У них на меня ничего не было, вообще ничего. Даже уверенности, что Мария — это настоящее имя.       — Ну что ты хочешь, чтобы я сказал?! Что на вид ей точно есть шестнадцать?       — Да.       — Есть. Все двадцать есть. Только отстань от меня.       У меня было почти детское лицо, большеглазое, с пухлыми губами и смешной пушистой челкой. А за несколько месяцев впроголодь я изрядно отощала и, наверное, действительно походила на подростка. Рихарду от этого делалось не по себе. Да, он мог пытать одиннадцатилетнего ребенка, мог казнить за помощь партизанам целые семьи с беременными женами и маленькими детьми — это была его работа, он делал это ради Великой Германии. Но со мной он спал только потому, что хотел. Расписавшись в своей покорности, я лишила его единственного оправдания. Но я об этом не знала.       В следующий раз, промучив несколько дней ожиданием, он пришел ко мне около полудня. Принес книги. Сборник чеховских рассказов, «Бесов» — судя по состоянию, чуть ли не первого издания; стихи Блока, какой-то невообразимо растрепанный бульварный роман с вытертой почти до белизны обложкой. И — Банзе, Бертрама, Двингера, Гёте… Сверху лежал маленький пухлый словарь.       — В доме было мало книг. Эти я привез из Германии. Возможно, ты найдешь их интересными.       Разумеется, книги в доме были, но не те. «Пропагандистскую» литературу Рихард не давал мне намеренно.       — Не делай такое удивленное лицо. Я выполняю обещания. Даже данные таким как ты.       — Спасибо.       — Возможно, вскоре с тобой даже можно будет о чем-то поговорить, — он усмехнулся.       — Можно подумать, сейчас не о чем, — огрызнулась я.       — Ты хочешь рассказать, где прячутся русские партизаны?       — Ты уже вырезал один наш лагерь. Тебе мало?       — Да. Мне очень мало.       — Я не знаю, где прячутся мои товарищи, — сказала я тихо и внутренне сжалась в предчувствии удара.       — В таком случае, доброго дня. Мария.              Сложно сказать, почему он меня не пытал по-настоящему. Да, это привело бы меня в абсолютно несимпатичный вид, но я не могу поверить, что эгоизм в тот момент возобладал над его патриотизмом. Возможно, насмотревшись на наших мальчишек, Рихард просто не верил, что добьется результата. Возможно, делал другие ставки. Мы ведь оба вели друг с другом игру. И он в этих играх был куда опытнее.       Например, однажды я заметила, что солдат, приходивший с Любашей, забыл запереть дверь. Я обнаружила это не сразу, пытаясь со словарем продраться сквозь незнакомую немецкую грамматику: ключ провернулся, замок щелкнул, — но, подняв голову в раздумьях, не променять ли свое бессмысленное занятие на остывающий ужин, я увидела между косяком и дверью узкую щель. Помню, как волнительно кольнуло сердце, но я задушила в себе порыв немедленно вскочить и бежать, и для начала неторопливо поела. Потом осторожно высунула в щель нос.       С местом моего заключения сообщалась маленькая гостиная. Здесь стояли диван и глубокое кресло под торшером, рядом — небольшой столик с одним стулом. Наверное, домработница здесь обедала. А может, моя комната была одной из спален владельцев дома, и тут вечерами хозяйка читала детям сказки или ее муж курил трубку и планировал дела. В одну из стен был вмонтирован настоящий камин, на пару секунд приведший меня в детский восторг: до этого я видела такое только в книжках. В нем уютно потрескивали поленья. Вероятно, Любаша растапливала совсем недавно.       Я тихонько пересекла комнату и послушала, что происходит за следующей дверью, не став проверять, заперта ли она. Там было тихо. Ждал ли Рихард, что я воспользуюсь первой же возможностью и попытаюсь сбежать? Не знаю. Но в тот день я отыграла пару очков в его глазах. Когда он пришел, я сидела на полу перед камином и читала.       — В спальне тебе холодно? — словно бы и не удивившись, спросил он.       — Мне нравится близость живого пламени, — я не подняла головы и перевернула страницу.       — А вот книге может не понравиться близость случайной искры.       — Тебе какая разница. Это не твоя.       Рихард подошел ближе и хмыкнул.       — Я так и знал. Ты — правильная fräulein.       Я закрыла потрепанный любовный роман и посмотрела на него снизу вверх.       — Я никогда не учила немецкий. И пока переведу до конца предложение, уже забываю, с чего оно начиналось.       — Ты хотя бы попыталась, — он отошел и сел на диван у меня за спиной. — Чем замок вскрыла?       — Не скажу.       Мы оба знали, что я вру. Зафиксированный механизмом язычок замка торчал из приоткрытой двери. Ее просто запирали не в паз. Нарочно.       Рихард смотрел на меня несколько секунд и кивнул на столик.       — Умеешь с этим обращаться?       С французской кофеваркой я обращаться не умела, но это оказалось несложным. Уже через пару дней Рихард перестал морщиться, когда я, наконец, научилась правильно убавлять температуру и выстаивать нужное время. С тех пор мы часто пили кофе после ужина.       Он принес мне пачку карандашей и разрешил делать пометки в книгах. Ему было интересно. Интересно настолько, чтобы позволить себе еще капельку опасности — ведь заточенный карандаш — это оружие. Точил он их сам — в те самые кофейные визиты. И тогда же Рихард начал заниматься со мной немецким.       Я все меньше походила на пленницу в его доме. Рихард не скрывал, что не запирает обе двери в малой гостиной. Когда я прямо спросила, можно ли мне свободно перемещаться по дому, он сказал, что да. Почти. Мне было запрещено подниматься на второй этаж, где располагались комнаты штурмбаннфюрера и еще нескольких ближайших к нему офицеров и кабинет, в котором они совещались. А напротив моих комнат всегда дежурил солдат. И, разумеется, я не могла выходить из дома.        На первом этаже были кухня, крохотная жилая комната, которую давным-давно превратили в чулан, просторный холл и еще одна — большая — гостиная. На кухне с утра до позднего вечера хозяйничала Раиса. Она готовила для немцев — и для меня, — стирала и гоняла Любашу с поручениями. Кажется, это была ее мать. Не знаю, она тоже со мной не говорила, хоть и смотрела без испуга. Усталая, измученная, какая-то бесцветная женщина. Из-за нее присутствие на теплой кухне было для меня тягостным. В холле вечно околачивалось слишком много немцев, а в большой гостиной было холодно — там не топили за ненадобностью, экономили дрова. Однако там я бывала чаще, чем где-либо еще за пределами своих комнат. В гостиной было окно, выходящее на запущенный сад со сломанной беседкой, укрытый сейчас снежным покрывалом. Вид его поначалу ослеплял меня, привыкшую к искусственному свету. Потом — наполнял тянущей бесконечной тоской и пронзительной иррациональной надеждой. Однажды Рихард застал меня там, уже трясущуюся, обхватившую замерзшие плечи руками.       — Здесь холодно, — заметил он, накинув на меня свой китель.       — Здесь красиво.       Так мне пожаловали шерстяной платок и теплые носки.              Все это время он меня не трогал. Можно было бы радоваться, но меня скребла тревога. Я не понимала, что творится у него в голове, не могла его просчитать. Возможно было предположить, что Рихард меня приручает. Приучает к себе, чтобы добиться желаемого не кнутом так пряником. Приручаться я не собиралась, но мой план тоже не двигался.       — Рихард, ты приносил яблоки… От них что-нибудь осталось?       — Спроси Раису, — он пожал плечами, аккуратно снимая стружку с моих карандашей.       — Она со мной не говорит. И я не хочу готовить при ней.       — Ты хочешь готовить?       — Я хочу испечь яблочный пирог.       — Скажи это по-немецки.       Я негодующе вспыхнула — как вспыхивала всегда, когда он заставлял меня говорить на своем языке.       — Ich möchte… ein Kuchen backen?.. [1]       — Widerlich, [2] — прокомментировал Рихард.       Но мою просьбу не отверг. Ему было интересно. Я постоянно ловила его на интерес. Для чего смертнице репейное масло? Зачем военнопленной печь пирог? Разве что отравить доблестного немецкого офицера.       Готовить мы пошли вместе.       Это было под ночь. Раиса с Любой ушли. В доме стояла тишина, изредка разгоняемая скрипом шагов с улицы. Рихард сидел на табурете и смотрел, как я режу яблоки и замешиваю тесто. Тогда мне показалось, что я уже целую жизнь не занималась этим — вот так, на кухне, с водой в кране и электрической духовкой. Было странно и страшно сделать что-то не так. Готовить меня еще бабушка учила в те редкие периоды, когда я-школьница приезжала к ней на юг. Это было так давно…       — Китель сними… — пробормотала я, ставя пирог в разогретую духовку.       — Для чего тебе это?       — Мне? Это тебе сейчас будет жарко, — я обернулась, сидя на корточках перед плитой. Он стоял с кителем в руках, размышляя, куда его повесить.       — Я спрашиваю, зачем тебе готовить пирог. Самой.       — Захотелось… — я отвела взгляд. — Бабушка часто говорила, что самый короткий путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.       — Кратчайший путь к сердцу любого человека — это несколько сантиметров стали под ребра, — усмехнулся Рихард.       — Чертов фриц без фантазии и абстрактного мышления, — буркнула я.       — Значит, все-таки совращаешь… — он вздохнул и поманил меня рукой. — Подойди.       Я поднялась на ноги и сделала эти несколько шагов. Сердце неприятно сжималось. Он мог ударить, мог унизить — да что угодно, только не что-то хорошее.       Рихард смахнул с моей челки муку.       По лицу было понятно, что это все, что он хотел сделать. Мучной след на волосах бесил его аккуратистскую натуру. Во мне смешались облегчение и разочарование. Но он задержал руку. Кончиками пальцев коснулся щеки, провел вниз и заставил поднять подбородок.       На самом деле, он часто на меня так смотрел. Брал лицо в ладонь, гладил пальцами и просто смотрел отстраненным взглядом ценителя. В такие моменты я была для него как дорогая кукла для коллекционера. При всей своей жесткости Рихард не был лишен любви к красоте. Мне кажется, не задуши он в себе все, по его мнению, ненужное, вступая на путь военного, из него мог бы получиться художник. Или скульптор. Его пальцы изучали линии моего лица, гладили брови и веки, будто он стремился запомнить соотношение визуальных и тактильных ощущений.       Я мужественно терпела.       — Я тебе не нравлюсь, — с уверенностью сказал Рихард. — Ни как мужчина, ни как человек. Для чего ты это делаешь?       — Я хочу жить, — мой голос очень кстати дрогнул. — Хочу когда-нибудь снова увидеть родителей…       Он пристально смотрел мне в глаза и молчал так долго, что стало даже немного жутко.       — Ты красивая. Тебе это говорили?       — Может быть…       — Если бы ты родилась в Рейхе, я бы с уверенностью назвал тебя истинной арийкой.       — Что это значит? Какая-то особая каста?       — Раса, — поправил он. — Раса, которая превосходит все остальные по физическим, умственным и моральным качествам. Арийцы — это раса гениев, создателей цивилизации. Прочие — всего лишь исполнители, они должны нам подчиниться.       — Пф, — фыркнула я и отстранилась. — То есть, арийцы — это немцы. И на этом все держится? А ничего, что исторические корни у нас с тобой одни и те же?       Рихард покачал головой.       — Мы сохранили чистоту крови. Славяне смешали ее с варварами.       — А тебе откуда знать, кто, с кем и сколько? — огрызнулась я. — Или этому вашему Гитлеру? Откуда?       Я отступила к плите и отвернулась, шумно открывая духовку. Было еще рано и совершенно незачем, но он меня смутил. Не разговорами об арийской расе, конечно. Я и в самом деле не помнила, чтобы кто-то называл меня красивой…       Пирог поспел через час. Я заварила чай, и мы попробовали его тут же, на кухне. Хотя Рихард пытался играть в подозрительность и заставил меня есть первой. Я не отпиралась, но сказала, что он сам дурак и пока будет ждать, не окочурюсь ли я от гипотетического яда, все остынет. Получила по лицу за оскорбление офицера. Но пирог ему понравился.       Именно в тот день мне удалось ненамеренно заронить в нем искру сомнения. Не в идеологии и не в системе, разумеется. Но он пока еще с опаской, смутно, не желая проговаривать это даже про себя, допустил мысль, что я могу оказаться ему равной.