Мария

      Невольно я придумывала запасной план. Следила за перемещениями немцев по дому, считала время между проходами патрулей, видных из окна в большой гостиной, исследовала доступное пространство на предмет любых вещей, способных мне помочь. План был призрачный. Мне было трудно думать о побеге, не зная ничего за пределами места моего заключения. Тем более что на дворе стояла зима.       Немцы приходили и уходили бессистемно. Рихарда днем вообще было не застать. Он вынужденно оградил меня от военных действий, но на Псковщине тогда было страшно. Фашистам страшно — их били из-за каждого куста. Я не знала об этом, даже будучи сама в отряде — мы никогда не видели картины целиком. Рихард видел. Накануне того самого дня я заметила его, пересекавшего быстрым шагом холл в сопровождении нескольких офицеров. Он был зол до крайности. Наверное, именно это подтолкнуло меня на тот отчаянный шаг.       Незадолго до ужина на следующий день я выглянула из малой гостиной и не увидела на посту солдата. Сердце знакомо сжалось. Я тихонько прошмыгнула по коридору. В холле было какое-то оживление, но туда я не высовывалась. Быстро проскочила к кухне, мельком увидев спину хлопочущей за плитой Раисы. Совсем рядом с проемом, на крючках, висели их с Любашей вещи. В тупике за кухней находилась задняя дверь, они пользовались ей, но она всегда, всегда запиралась. Поэтому я схватила Раисин полушубок и Любашины валенки и бросилась к большой гостиной.       Когда дверь захлопнулась и я задвинула шпингалет, сердце уже стучало в горле. Меня не заметили. Старинные часы показывали без четверти шесть. У меня было почти полтора часа, прежде чем меня хватятся. Не включая свет, я перевязывала на голову платок, заматывая лицо так, чтобы видны были одни глаза, натягивала полушубок и валенки. Потом сражалась со шпингалетами на высоких окнах. Снаружи как раз должен был пройти патруль… Я оглянулась на часы в последний раз, в последний раз подумала, правильно ли то, что я делаю. Я тогда слишком испугалась, что Рихард бросит свои заигрывания и просто отдаст меня дознавателям. Испугалась, что не выдержу, сломаюсь, как Павлик, сдам своих. И вышла в окно.       Темнело рано. Воздух уже был синим, одичавшие яблони распластали на снегу изломанные тени. Здесь было нехожено, но под самым домом снег выметало, оставляя узенькую тропинку. Я ринулась по ней, пригибаясь под окнами. В голые икры впивался морозец. Обогнув дом, я вышла к запертой задней двери на натоптанную дорожку. Если мне повезет, издали примут за Раису, возвращающуюся с работы у офицеров. Лишь бы не остановили… Я понятия не имела, когда начинается комендантский час, в какой стороне окраина городка и спрашивают ли немцы документ с каждого встречного. От следующего патруля я свернула за угол и схоронилась в сугробе.        От страха даже холодно не было. Я пролежала в снегу несколько минут, пока скрип шагов не затих вдалеке окончательно. Выбравшись, оглядела пустую в обе стороны улицу и побежала. Сердце стучало в ушах, где-то лаяли собаки. Но никто не остановил меня до самой околицы. Там я перевела дыхание, стараясь успокоить колотьбу в боку, и зашагала вдоль дороги.       В какой момент я поняла, что меня отпустили? Не знаю. Сейчас кажется, будто я с самого начала это знала. Понимание сидело у меня в подсознании, подсказывая, что по-другому не может быть. По-другому нет шансов. Тебя отпустили, глупая маленькая партизанка, потому что Рихарду так было нужно.       Я с мрачной решимостью шагала по обочине дороги, чувствуя, как заползает под полушубок холод, как немеют голые ноги и липнет к губам платок, влажный от дыхания. Меня бы подобрала первая же машина, если бы вообще не расстреляли на ходу. В следующем же поселке меня бы остановили немцы. Это все было бессмысленно и глупо.       Я свернула к лесу.       С трех шагов ноги провалились по колено. В валенки набивался снег, тяжелил их и в конце концов один я потеряла в сугробе. Долго выкапывала его, почти согрелась. Дальше я поползла, уже почти не ощущая, как покалывает кожу. Мне не нужно было выжить — мне нужно было просто доползти. Я тешила себя тем, что повторяю подвиг Сусанина, что заманю проклятых немцев пусть не в болото, но хотя бы в лес, где их всех перестреляют. Ведь пойдут же они за мной — иначе зачем?       Сейчас мне кажется, что я едва ли могла отдалиться от дороги больше чем на пару десятков метров. Тогда думалось, что ползу уже целую вечность. Руки подломились. В голове мелькнуло еще — гипс размокнет, раскрошится, Ханна будет ругаться. Я тихонько рассмеялась сама себе — ну какая Ханна? Перевернулась на спину и убрала платок с лица, чтоб не мешал дышать. Ночь была безлунная: небо заволочено тяжелыми снеговыми тучами. Он как раз начинался, этот снег. Я лежала где-то посреди целины и думала, как же у нас красиво. Тихо было, безветренно. И снежинки, крупные такие, белые из черноты. Странное ощущение, когда они перестают таять на щеках. Отстраненное. Я понимала, что умираю. Так ничего и не сделав, но хотя бы свободной.       Потом — шум с дороги. Я решила — не увидят. Снег идет, следы уже, наверное, замело. И меня заметет. Не найдут.       Но у них были собаки. Меня окружило мохнатыми лапами, горячим дыханием, рвущемся из их розовых пастей, мокрыми носами, тычущимися в остывшие щеки. Одна залаяла. Раздались резкие выкрики команд. Прошло еще сколько-то времени, и среди собак появился он.       — Набегалась? — спросил Рихард.       Он сгреб меня вместе с огромным полушубком в охапку и вытащил на руках, утопая в снегу по пояс. На обочине ждали люди и машина. Он передал меня в руки своему приятелю на заднем сидении, махнул сопровождавшим и сел рядом.       — Zurück, — приказал Рихард водителю.       — Na, dein brillanter Plan ging nicht auf? — усмехнулся Вернер.       — Ah, zum Teufel. Ich würde den Wald prüfen. Du hast aber Recht, ging nicht wirklich auf. Eine Flucht ist nicht ihre Stärke. Die Wäsche lag extra auffällig. Sie hat nicht darauf reagiert. Ich weiß nicht… Soll ich sie mit den Nase auf die Wäsche stoßen?       — Das zweite Mal wirdnicht funktionieren.       — Ja, wirdnicht. [1]