Мария

      Вернер сетовал, что Рихард переводит на русскую дикарку хороший коньяк. Встречавшая нас Ханна громко ругалась. Я помню это смутно, урывками, как и все, что со мной делали, вернув в особняк.       Я слегла.       Рихард говорит, я болела очень трогательно и страшно. Как огонек свечи, трепещущий на ветру — вот-вот потухнет. Для меня большая часть этого времени прошла в тумане. Я задыхалась от кашля, плохо спала по ночам. Мир воспринимался как сквозь вату.       Ханна приставила ко мне сиделкой одну из своих девочек. Меня натирали камфарой и отпаивали травяными чаями. Тратили дефицитный тогда пенициллин. Рихард не возился со мной — у него не было на это времени. Только изредка приходил по вечерам, отпускал сиделку и сухо интересовался, как мое самочувствие. Я отвечала, что лучше б сдохла и заходилась сухим изматывающим кашлем. Тогда он заваривал чай и спаивал мне лишнюю чашку на ночь. Мы почти не говорили. Он просто сидел рядом, а мне очень хотелось в него уткнуться. Однажды, вконец измучавшись бессонницей, я все-таки это сделала, обняв его за колени и прижавшись лбом к жесткому сукну форменных брюк. Я так устала, что мне было все равно, с кем я. Хотелось человеческого тепла, понимания, ласки. Я совсем не умела болеть.       Рихард положил ладонь мне на голову.       — Ну, а если бы я тебя на самом деле отпустил?       — Ну и отпустил бы… Сейчас бы не мучилась…       — Где же твоя воля жить? Ты хотела увидеть родителей.       — Глупости все это, — прошептала я, не открывая глаз. — Я смертница… Мне уже не вернуться…       — Почему? — казалось, он действительно удивился.       Если бы я не была такой слабой, я никогда бы этого не сказала. Тогда я перечеркнула все свои зыбкие надежды, всю свою прочувствованную ложь.       — А кто я теперь, по-твоему? Немецкая подстилка… — устало выплюнула я. — Меня свои же убьют… Никогда не поверят, что не подосланная… Подстилка и есть…       — Ты же была в плену. Я брал тебя силой…       — Кто поверит? Кто разбираться будет? Видела я таких…       — И ты не верила?       — Не верила…       Он долго молчал, гладя меня по голове. Потом отнял руку, спросив:       — Как твое имя коротко?       — Маша.       — Маша… — задумчиво повторил Рихард, снова запуская пальцы мне в волосы и, наверное, вспоминая правила русского словообразования. — Машенька…              В другой раз он пришел как будто прямо с улицы, холодный и откровенно уставший.       — Когда эти черти кончатся… — пробормотал Рихард, вынимая на ходу портсигар, чертыхнулся и спрятал обратно.       Мне наконец-то сняли гипс, а кашель стал влажным и чуть менее мучительным. Рихард, не спрашивая, заварил чай и первую чашку залпом выпил сам.       — Ты будешь?       — Нет…       Он по привычке сбросил китель на спинку стула и присел на краю постели, прислонившись спиной к высокому железному изголовью.       — Если бы ты знала, как я устал, Маша… Сначала Польша, потом Франция, теперь вот это… Скорей бы все кончилось.       — Вы не победите…       — Скоро падет Москва, и Союз сдастся.       — Когда-то мы уже отдавали Москву… — я в очередной раз закашлялась и с отвращением отхаркнула мокроту в плевательницу. — Пристрели меня…       Рихард покачал головой — то ли на просьбу, то ли на мою ершистость, но продолжать тему не стал. Вместо этого он спросил:       — Хочешь, я тебе почитаю?       Мне было все равно. Он взял верхнюю книгу с моей закладкой — это был «Фауст» Гёте. Несколько секунд пробегал взглядом страницу, а затем начал читать — по-русски. Меня всегда удивляло, насколько чисто он говорит. Переводил Рихард тоже чисто, с листа, почти не задумываясь. Я свернулась клубочком, снова тычась ему в бедро. Ткань все еще была прохладной. А через несколько секунд почувствовала его пальцы на шее и закрыла глаза, уставшие от электрического света.       После Рихард стал снова брать с собой керосиновую лампу и выключать верхний свет — только ставил ее теперь поближе, чтобы видеть буквы. Я дремала под его голос.       — Ты спишь? — каждый раз спрашивал он через определенное число страниц.       — Читай… Можешь даже по-немецки…       Он уходил, только когда я действительно засыпала. Наверное…       Так кончилась одна книга.       — И что мы будем читать сегодня, fräulein?       — Что хочешь…       — Я тебя этим утомляю?       — Мне… — я подавилась кашлем, неловко звякнув чашкой о блюдце. Рихард поспешно взял у меня посуду и дождался конца приступа. — Как же мне это надоело…       — Фрау Эбель говорит, прогнозы положительные.       — Кто?       — Ханна, — он присел рядом и подал мне чашку, не выпуская из рук.       Было неудобно. Тогда Рихард поднял подушки и обнял меня за плечи, придерживая дрожащие ладони. Я осилила мелкими глотками половину и отвернулась, прижавшись лбом к его шее. Он был прохладным. Все вокруг казалось мне прохладным, кроме собственной постели, пропитавшейся моим жаром насквозь. Рихард со вздохом отставил чай и погладил меня по щеке. Я отняла от него голову, оказываясь в его ладони, и измученно посмотрела в глаза. Он снова меня изучал.       — Только попробуй соврать, что я красивая, — прошептала я. — Я больная и гадкая.       — Ты трогательная, — улыбнулся Рихард, гладя меня пальцем.       В тот момент моей пылающей коже было все равно, кто ее трогает. Его прикосновения были приятны. Да и в целом уже очень давно обо мне так никто не заботился. Я почти не болела. В последний раз — кажется, еще в детстве.       — Сколько же тебе все-таки лет?.. — спросил Рихард будто бы у самого себя.       — Это так важно?       — Не могу отделаться от мысли, что растлил ребенка.       — Поэтому перестал со мной спать?       Он кивнул. Я могла бы съязвить, но не было сил.       — Какое сегодня число?       — Двадцать седьмое января.       — Надо же, и новый год пропустила… — пробормотала я и прикрыла слезящиеся глаза. — Мне девятнадцать, Рихард. Уже неделю как девятнадцать…       Он осторожно тронул пальцем мои губы.       — Могла солгать.       — Могла…       Я тихонько поцеловала кончик его пальца — это получилось совершенно естественно, бездумно — и подняла взгляд. Его лицо было так близко, что мы почти касались друг друга. Я даже не трепыхнулась, только прошептала еще тише:       — Не надо… Заразу подцепишь…       — Если дело только в этом…       — Да…       — …то я и так болен…       Он был все таким же горьким, но его сдержанность стала какой-то иной. Мы целовались долго и упоительно. Я старалась не кашлять.       — Ты не уйдешь?..       — Только утром, meine kleine [1]. Иди ко мне.       Никогда раньше он не был таким ласковым.