Мария

      Никто из нас этого не хотел. Никто из нас не предполагал это возможным. Мы принадлежали разным мирам, диаметрально противоположным: он со своей арийской избранностью и я — с равенством и братством. Но Рихард заболел мной. Гораздо раньше ему следовало отдать меня палачам, но далеко не всегда он делал то, что следовало. Ему следовало выбросить шатающийся стул после первой же моей попытки использовать его как оружие — но он не выбросил. Уж не для того ли, чтобы вешать на него китель? Ему следовало отрезать мне косу...       Фрау Марта после его отъезда обратно на фронт взялась за меня со всей ответственностью, и как-то у нас случился такой разговор:       — Первое, что нужно сделать, это подтянуть твой немецкий до должного уровня и привести в порядок прическу. Завтра мы идем к парикмахеру.       — Рихард сказал, что если я отрежу косу, он меня на ней повесит.       — Какие глупости! С его стороны это была неудачная шутка, Мари. Но, так или иначе, я не стану хранить твои волосы до его приезда. Ты можешь не бояться.       — Должно быть, я плохо выразилась, фрау Майер. Ваш сын любит мои косы. Я не позволю их отрезать.       Он действительно очень их любил. Даже в то время, когда моя коса была тощей, больной и посекшейся, он мог долго-долго занимать ею руки. Гладил, разбирал, расчесывал. В конце концов он попросил меня научить ее заплетать. Очень четко отложилось в памяти, как мы вдвоем стоим перед возвращенным в мою спальню ростовым зеркалом. Мне немножко нездоровится после ужина. Рихард терпеливо, до гладкости, водит по моим волосам частым гребнем. Потом делит их натрое — идеально ровно. Его лицо до смешного серьезное и сосредоточенное. Я с улыбкой руковожу, практикуясь в немецком: правую на среднюю, левую на правую. Принцип простой, у Рихарда очень ловкие пальцы. Меня мама так аккуратно не заплетала, как он. Он доходит до конца и нежно поглаживает собственную работу.       — Моя маленькая валькирия…       — Мне нехорошо, Рихард, можно я присяду?..       Меня пронзает внезапной слабостью, ноги подкашиваются, к горлу подкатывает тошнота. Я машинально пытаюсь сдержать ее, Рихард подхватывает меня у самого пола. Он что-то кричит, но слова сливаются в невнятный гул, в глазах темнеет. Сознание возвращается от рывка. Перед глазами мелькают выщербленные доски паркета и пьяный узор ковра. Меня рвет.       — Wächter! — Рихард рывком усаживает меня. В рот льется вода, больше, чем я могу удержать в себе. Меня снова рвет. — Молодец… Den Arzt! Sofort! [1]       Хлопает дверь. Из зева камина валит пар. Я прихожу в себя от пощечины. В рот заталкивают что-то мокрое и горькое.       — Глотай… Глотай, Маша… — он заливает уголь остатками воды из графина и пихает еще. — Вот так, умница…       Когда в комнату шумно врывается Ханна, меня уже просто бьет крупная дрожь. Они обмениваются быстрыми рублеными фразами, и Рихард оставляет меня на попечение толстой фельдшерши и своего солдата. Остаток дня я провожу наверху, в теплой офицерской спальне.       Позже Рихард расскажет мне, что Раиса подложила в мой ужин крысиный яд. Что тело кухарки нашли в складской комнате — она повесилась. Что Любашу она заранее отослала в поселок, и девочку не нашли. Может быть, нашли позже, но Рихард никогда в этом не признается.       Я могу понять эту молчаливую женщину. Она оказалась большей патриоткой, чем я. Я была бы ей даже благодарна, если бы она нашла в себе мужество убить меня раньше, когда мне это было нужно. Когда меня унижали и мучили. Но предателей мы ненавидели сильнее, чем врагов.       В тот день Рихард окончательно понял, что держать меня при себе дальше нельзя. С ближайшей оказией он отвез меня в Берлин к матери. За всю жизнь я видела страх в его глазах всего дважды: в тот раз — и еще в день, когда он вынул меня из петли.              Это не было истерическим порывом — как моя голодовка или тот отчаянный побег, обернувшийся мучительным бронхитом. К решению о самоубийстве я пришла с какой-то холодной отрешенностью, как к суровой неизбежности, выгорев перед этим полностью. Однажды утром я оглядела комнату вокруг себя и поняла, что все это время в моих руках было множество возможностей, которые я просто не хотела видеть.       Когда Любаша принесла завтрак, я лежала на разобранной постели и смотрела в потолок, на переливающуюся хрусталиками люстру. Я думала. Выстраивала свой последний план: шаг за шагом, без эмоций, сожалений и самооправдания. Когда Любаша принесла обед, я все так же лежала.       — Унеси. Унеси, я сегодня не хочу, — попросила я. Она не послушалась — у нее был строгий приказ. — Не приноси ужин. Пожалуйста.       Я знала, что девочка все равно принесет, но хотя бы попыталась. Мне не хотелось, чтобы она меня увидела. В то же время мне не хотелось делать это после ужина — было слишком непредсказуемо.       Дверь за Любашей закрылась, и я встала с кровати, чтобы сдернуть простыню. Она была слишком широкой, пришлось рвать на полосы, потом скручивать и связывать их так, чтобы в итоге узел не запнулся и не застрял. Закончив, я застелила постель, спрятала «веревку» и выключила верхний свет. Пока лампы остывали, я приводила себя в порядок в ванной: гладко переплелась, помылась, надела чистое. Потом отправилась двигать стол, составив тарелки прямо на пол. Стол был тяжелый, с ним пришлось повозиться. Я была голодная, поэтому из сил выбилась быстро и в итоге дотащила его едва-едва до нужного места.       Стул в комнате был один, тот самый, шатающийся. Выходить мне не хотелось. Поставив его на край и взобравшись наверх вместе с веревкой, я тщательно следила за равновесием, чтобы не нашуметь, свалившись.       Люстра была большая и красивая, еще дореволюционная. Множество граненых кусочков стекла свешивалось с раскинутых лапок. Из них смотрело мое блеклое отражение, обезличенное слоем пыли и скудным светом из оставленной открытой ванной комнаты. Я подумала, что любым из этих стеклышек можно было бы перерезать вены. Или осколком чашки, из которых мы пили кофе с Рихардом. Но это была бы очень долгая смерть. Сейчас она мне не подходила.       Если бы у меня тогда оказалось достаточно фантазии, чтобы догадаться повеситься на спинке кровати, все могло быть по-другому. Или если бы я наплевала на чувства Любаши. Но случилось как случилось. Я в последний раз проверила, как скользит узел, и опустила его, готовая оттолкнуться, когда в соседней комнате хлопнула дверь и заскрипели половицы. Я дернулась на звук. В один миг в моей голове пронеслись мысли: а может, не войдут; снимут; успею ли я сдернуть веревку и спрятать; как объяснить эту башню из мебели посреди комнаты… Десятки вариантов с опровержением. Стул крякнул и просел от моего резкого движения. Ножка сорвалась с края. У меня перехватило дыхание от ощущения этого секундного зависания в воздухе, над бездной.       А потом все рухнуло. Стул с громким треском упал со стола. Я обрушилась вниз всем своим весом, петля затянулась. Рефлекторно я впилась в нее пальцами, пытаясь отодрать от горла. В ушах стучала кровь, а в голове осталось только: «Надо было дверь заблокировать…»       В черный туман перед глазами на миг ворвался яркий свет — и погас.       Сознание вернулось ко мне с царапающим уши хрипящим звуком собственного первого вдоха. Рихард одной рукой придерживал мою голову, другой сжимал обрезок простыни. Он сидел на полу, я лежала у него в руках. Его лицо было бледным. Он молчал, пока я хрипела и кашляла, пытаясь продышаться. Потом, все так же молча, осторожно опустил мою голову себе на колени. Его пальцы, все еще стискивающие кусок «веревки», больно сжали мое плечо. Он неровно, рывками, дышал, и ноздри красивого носа напряженно трепетали — только по этому и можно было догадаться, что он яростно сдерживает внутри себя.       — Неужели я настолько тебе отвратителен?       Я хотела ответить, но не смогла, только снова закашлялась. Рихард наконец отбросил обрезок и поднял меня на руки. Он уложил меня на кровать поверх одеяла, снова взял кусок разодранной мной простыни, свел запястья и привязал к изголовью.       — Для твоей безопасности. Я решу, что с этим делать.       Он поднял разбитый стул, приставив его к столу спинкой, подобрал свой нож, которым перерезал висельную петлю, и ушел, на ходу доставая портсигар. Только тогда я заплакала. Безостановочно, безмолвно, сама не понимая, отчего. Я не думала, что сделаю ему больно. Дело ведь было совсем не в нем. Дело было во мне.