* * *
Вечером ее навещает команда — палата наполняется шумом и смехом; Прайс улыбается вместе со всеми, не зная, кого за это благодарить — умелых врачей, свою выдержку или обезболивающие, тоннами вливающиеся в нее прямо сейчас. Виктория говорит много и резко, постоянно поправляя тяжелую нитку жемчуга у себя на шее, рассказывает о конференции, делится газетными вырезками и целыми страницами в журналах; Тревор сидит на полу у кровати Хлои, озвучивает цифры, перечисляет новых спонсоров; Джастин ходит по комнате и мельтешит у них перед глазами, причитает, как тяжело было без Прайс; вместо Брук в воздухе висит Кельвин, и Хлоя машет ей рукой через окошко камеры. Обратной связи в дроне нет, но Прайс знает: Брук машет ей в ответ. Прайс благодарит за цветы, но получает выражение недоумения на их лицах, и лишь спустя минуту сообразивший, что к чему, Джастин отвечает ей: — К тебе приходила та девчонка из арт-центра, приносила цветы. Мы не возражали. Хлоя приподнимается на локте, наклоняет голову набок, облизывает сухие губы. — Из арт-центра? Колфилд? А сейчас она где? — Она приходит ближе к вечеру, после восьми. Наверное, все свободное время проводит в своей галерее. — Виктория хмурит брови. — Нет же, — возражает Тревор. — «Арт-центр» не включает свет уже несколько дней. Не работают же они там в темноте? — А ты прям следишь! — Окна моего кабинета... — Ой, заткнись. — Виктория закатывает глаза. — Зануда. — Неженка, — не остается в долгу Тревор. — Скажи ему! — Скажи ей! Хлоя закрывает лицо руками, спасаясь от этих двух, и улыбается. Когда они уходят, клятвенно обещав прийти завтра и принести Прайс ноутбук, в воздухе все еще висит запах полевых цветов. У Прайс нет сил думать, зачем к ней приходила Макс, как и нет желания видеть ее снова, но сегодня вселенная смеется над ней. Макс открывает дверь палаты и неслышно входит, сжимая охапку мелких ромашек; и где она только их нашла, думает Хлоя; ромашки в такое время не найдешь, если только, конечно, специально не искать. Макс стоит перед ней, и руки ее дрожат, губы бескровны, но она смотрит на Прайс так, как Хлоя когда-то смотрела на нее саму: видит — и не верит в то, что видит. — Зачем ты здесь? — Хлоя собрана и сдержана. — Я... Виктория любит такие вопросы — повисшие в воздухе, которые можно достать, когда нужно, и ответить так ярко и детально, что журналисты давятся от возможности записать это к себе. Макс такие вопросы не любит. Хлоя тоже. — Ну? — Я принесла цветы. — Макс показывает на букет в своих руках. — На могилу? — поднимает бровь Хлоя. — Нет. Тебе. Неловкость и напряженная тишина, повисшая в комнате, возвращает Хлое головную боль, и та лишь кивком показывает на вазу, мол, меняй, только быстрее, сил моих на это все нет. — Зачем ты приходишь? Посмотреть на конкурента? Я полна сил, не надейся. Глупые и резкие фразы вырываются из уст Хлои сами по себе; от них пахнет детскими обидами и почему-то солнцезащитным кремом, который не спас от ожога, и приходится бежать в тень, чтобы укрыться от палящего солнца. Разочарование. — Хлоя, все не так, как ты думаешь. Мы уже не дети. — И добавляет: — Давай поговорим? Пожалуйста. Макс забирает старые цветы, ставит новые, забыв сменить воду, и садится на краешек кровати. Прайс напрягает зрение — Макс в такой близости, что грех будет не рассмотреть детальнее. Ничего не изменилось, думает Хлоя. Веснушки, теплый взгляд, мешки под глазами, теплое шерстяное пальто в руках, вязаный шарф вокруг шеи. Хлоя переводит взгляд ниже: от аккуратного маникюра не осталось и следа, ногти обгрызаны до мяса, от лака осталась одна цветная шелуха. — Куда же делась стервозная мисс Колфилд? — Умерла. — Уголки губ Макс приподнимаются. — Неужто и фотосалон за собой прихватила? — Не надейся. И это арт-центр! — Там все равно будет стоять будка для селфи, — фыркает Прайс. Их взгляды встречаются, и по телу Хлои бьет зарядом чистого тока. Ледяные айсберги внутри нее разбиваются о серые волны теплого моря в глазах Макс, и Хлоя идет ко дну. Они молчат — между ними пропасть в десять лет, сто двадцать месяцев, несколько тысяч дней; молчат — и чувствуют, как напряжение спадает, и в самой тишине зарождается понимание и что-то еще. Уязвимость. Хлоя приходит в себя первой, отводит глаза, тяжело дышит; Макс робко протягивает ей руку ладонью вверх. Хлоя долго думает, перематывает внутри себя время, часы тикают: тик-так, тик-так. Отец. Рейчел. Фрэнк. Мама. Макс. Блэквелл. Тик-так, тик-так. Первая любовь, первая трава, первая доза тяжелых наркотиков, первый секс, первая машина, первые разбитые мечты. Тик-так, тик-так. Жизнь без денег, дерьмовая техника, сломанный телефон, «услуги мисс Хилл стоят дорого». Тик-так, тик-так. Тупые лезвия бритв, крики, беззвучный сигнал SOS, посланный в звездное небо, клиника, клиника, клиника. Тик-так, тик-так. Галерея, Виктория, Тревор, Джастин, Брук, Тесс; салюты на открытии, чистая кровь внутри, «мисс Хилл, я бы хотела Вас нанять на постоянный контракт». Тик-так, тик-так. «Хлоя, нам пизда», «мисс Колфилд», арт-центр, боль повсюду, куда бы ни побежала, ягодный запах постельного белья. Тик. Так. Между ними тонна несказанных слов и незалеченных ран, миллионы обид и проклятий, между ними стена плача и тоски в ржавых пятнах крови, восемь шрамов на запястье, письма в никуда. Хлоя поднимает руку. И опускает ее на простыню, злясь на собственные слабости. — Уходи, Макс. Это все пустое. И тогда серое, соленое море выходит из берегов, заполняясь обломками ледяных скал. В мире Хлои идет тяжелый свинцовый дождь. Когда за Макс захлопывается дверь, Хлоя баюкает свою боль в ладонях, словно маленького ребенка. Где-то за окном гаснут последние вечерние огни.* * *
— Это низкосортное дерьмо, которому место в помойке. Хлоя лежит на животе посередине своего рабочего кабинета, болтает босыми пятками в воздухе и отказывается перелезать на диван — на мягком ковре ее все еще болевшие ребра не беспокоят ее от слова «совсем». Виктория, гордо сидящая за ее столом, фыркает и рвет заявку очередного кандидата; черная помада на ее губах как бы говорит о ее плохом настроении, а остро заточенные ногти готовы разорвать каждого, кто будет раздражать. С момента выписки Хлои из больницы прошло два дня, и Прайс, в очередной раз наплевав на рекомендации врача, с головой окунулась в работу; и это все не считая бессонных ночей за ноутбуком и кофе в самой палате. В кабинете было тепло, уютно и солнечно; Хлоя нежилась в лучах света на полу, вдыхая запах чистого (только что привезенного из химчистки) пушистого ковра. С нее сняли бинты и швы, и теперь о произошедшем напоминали еще не совсем зажившие синяки и уродливый шрам на щеке, отек на котором никак не хотел спадать. Зато Хлоя в совершенстве освоила искусство маскировки, несколько раз в день замазывая ненавистную отметину. Виктория находила это все смешным, Брук — глупым, но Прайс не слушала никого, кроме себя самой — шрам уродлив, и точка. — Прайс, у меня есть отличный лазерный доктор в Чикаго... — как-то говорит ей Чейз. Хлоя давится кофе. — Что? Кто? — Лазерный хирург, — терпеливо объясняет ей Виктория. — Удалит шрамы за полчаса. — Мозг себе удали, — весело отзывается Тревор. — Что ты сказал?! Разговор заканчивается. Хлоя смотрит на Викторию — раннее утро, половина седьмого утра, а Чейз уже при полном вооружении: острые шпильки, длинная вельветовая юбка и блузка с широкими плоскими пуговицами в тон черной помаде. Чейз недовольна: ее утро началось еще раньше, чем у Хлои, в четыре часа утра, когда она, разбуженная звонком с другого континента, поехала в галерею оформлять договор купли-продажи целой серии картин. Тревор, нагло проспавший ночной звонок, хитро улыбается, отчего Виктория злится еще больше. Подготовка к выставке идёт полным ходом: вокруг них разбросаны тысячи листков с фамилиями, именами, фотографиями работ и контактными данными; Тревор едва успевает вычеркивать фамилии из списка. Хлоя бы плюнула на это и пошла напиваться в бар, да не может: до вечера нужно подготовить все контракты и разослать на подпись. После огромной, катастрофически дорогой рекламы, двух конференций, десятка интервью и бог весть сколько тонн нужных бумаг на сайте появляется такое долгожданное для многих представителей мира искусств объявление VACATION. Вместо предполагаемых десяти свободных площадок у них остаётся только пять, а предложения льются рекой, и к концу второго рабочего дня у Хлои пар валит из ушей от количества работы. Они режут, клеят, снова вырезают, прикидывают масштабы, отправляют замеры для рам, рассчитывают стоимость доставок, снова клеят, звонят, уточняют, и опять — по кругу, пока не находят что-то, что устраивало бы Прайс. Виктория только фыркает и механическим карандашом рвёт бумагу, ставя очередной крест. — Что это?.. Инсталляция «50 оттенков белого»... Триста тысяч долларов за одно полотно. А что у нас с принтером? Хлоя трясет белым листом с серыми полосками, на котором должна была быть напечатана работа. — Так там же цикл из пяти картин, — отвечает Чейз. — Нет тут ничего. У нас картридж кончился от такого количества работ. — При чем тут картридж? Там пять белых полотен. Кремово-белых, серо-белых, черно-белых... — ...триста тысяч баксов за лист формата А2, — подводит итог Хлоя. — Тревор, пусти эту бумагу на новую печать, что добро выкидывать? — Да, босс. — Посмотри это. — Виктория бросает ей несколько скрепленных степлером страниц. — Всего десятка. — Цикл фотографий «Отречение», — читает Хлоя подпись. — Кейт Марш, выпускница Блэквелла, опыт работы семь с половиной лет, работает в Фуллеровской семинарии фотографом. Прайс листает фотографии: несколько фотографий из жизни семинаристов, черно-белая съемка, правильные ракурсы, интересная задумка. Имя скребет по памяти, но, порывшись, Хлоя не может вспомнить, где его слышала. — Десятка за три фотографии? Это три штуки за одну, — сразу считает Тревор. — У нас есть и более выгодные работы... — Десять долларов, — перебивает его Виктория. — Не тысяч. Тревор замолкает. — Отлично, вышли ей благодарность и пять сотен баксов, — сходу решает Прайс, не позволяя себе долго думать. — Скажи, что мы выделим ей сектор Б7 на втором этаже, и вышли пригласительный билет. Короче, оформи ее как vip-персону. — Что с ценой? — хмурится Тревор. — Нужно ли звать оценщика? Хлоя долго думает, мнет кончик странички между пальцев. — Ничего, — наконец отвечает она. — Мы не будем их продавать. Пусть висят как эсклюзив до конца сезона. Напиши, что это Блэквелл, да еще и семинария. Кстати, где у нас Прескотт? — Сектора А3-А4, — говорит Чейз. — Рядом с Роше. — Убери оттуда Роше. — Прайс кривится. — Они не смотрятся. Виктория делает пометку в ежедневнике. — Тогда там есть целых четыре места. — То есть, одна площадка... — Как насчет Мэттьюса? У него неплохие ранние работы, — предлагает Тревор. — По сотне за штуку. — Слишком пафосно. У нас есть еще Блэквелл? Виктория лезет в компьютер, стучит по клавишам. — Только пара раннее предложенных работ Марш. — Мы можем сделать ход конем и повесить их вместе. — Прескотт нас сожрет, — качает головой Хлоя. — Ты должна это понимать. Мы можем перевесить его на А2-А3? Пусть занимает всю стену, а на А4 возьмем Мэттьюса. — Ну да, не купят за миллион, так купят за два, — педантично замечает Тревор. — Мы пустим туда Уильямса, он все продаст, — отвечает ему Чейз. — Осталось четыре свободных площадки... — вздыхает Прайс, на секунду становясь человеком. — Одна на втором, две на третьем этаже, — замечает Чейз. — Не нравится мне эта площадка на втором, — говорит Хлоя. Виктория разворачивает огромный план галереи и с головой погружается в работу. Когда Хлоя выходит на улицу, время на часах подходит к десяти. Десять — именно столько дней осталось до выставки и до открытия арт-центра. Прайс смотрит на соседнее круглое здание, скудно освещенное слабыми прожекторами — видимо, денег Колфилд государство дало не так много, как ей хотелось. Хлоя кутается в двубортное пальто и садится в машину. Ей определенно нужно выпить. О том, как она будет добираться домой, Прайс не думает — у нее без этого в голове хватает дум. «Туарег» плавно мчится вниз по улице, магнитола сменяет семь песен, и Хлоя паркуется позади «WAITHERFISH». Бар малолюден и неприметен, однако Прайс когда-то даже хотела придумать рекламу для него на портале галереи, настолько вкусное пиво варили в его подвале; идея быстро испарилась (мешать алкоголь с искусством — не дело, возмутилась Чейз), а любовь к этому месту осталась. Голые кирпичные стены, выщербленный паркет, хрипловатые The Beatles из колонок, стены, украшенные пластинками, граффити и гитарами, тяжелая барная стойка с четырьмя стульями, несколько столиков и милый бармен Кай, который всегда солнечно улыбается Хлое. Прайс оставляет пальто в машине — пробежать до входа меньше пяти метров — и, закуривая прямо у входа, спешит внутрь. Из десятка столиков заняты только три — влюбленная парочка у окна, седой старичок, распивающий пиво в одиночестве, и еще один парень, сидящий в самом углу в облаке дыма. В баре пахнет пивом, пряностями и свежесваренным кофе; негромко звучит Nirvana, и Хлоя расслабляется, забираясь на высокий стул у барной стойки. — Мисс Хлоя! — Кай трясет ее руку. — Я рад, что Вы зашли ко мне. Британец Кай — красноволосый, бледнокожий, в рваной футболке и джинсах с подтяжками; Хлоя не раз терялась в пронзительном взгляде его подведенных черным карандашом карих глаз. — О Вашей выставке говорят везде. — Кай ставит перед ней вишневое пиво и пепельницу. — Примите мои поздравления. Надо сделать ему билет, думает Хлоя. — Это не только моя выставка, — возражает она; раскрасневшиеся щеки никак не хотят менять свой цвет после холодной улицы. — Это только Ваша работа, — возражает Кай. — Не пытайтесь меня обмануть, я Вас насквозь вижу, мисс Хлоя. Прайс нравится Кай: его британский акцент напоминает ей о старых английских фильмах, которые она смотрела на кассетах, когда была совсем маленькой. Они разговаривают — медленно, не спеша; Хлоя растягивает пиво, Кай — слова; и все напряжение, накопившиеся в Хлое за последние две недели, постепенно спадает. Где-то через полчаса Хлоя выключает телефон — слишком хороший вечер для звонков, слишком она умиротворена, чтобы, нацепив на лицо маску ледяного спокойствия, решать рабочие проблемы. Кай говорит: у тебя внутри солнце в зените, просто ты прячешь его для кого-то особенного. Кай говорит: все то, что ты делаешь — важно; просто ты этого не замечаешь, принимая идеальный результат как данность. Кай говорит: я не знаю никого такого, как ты. Он ставит перед ней еще пиво, а после — угощает коктейлем с оранжевым зонтиком, время переваливает за полночь и останавливается совсем. За все те часы, что Хлоя сидит в баре, из него не выходит и в него не входит ни одного посетителя; у окна воркует все та же влюбленная парочка, пожилой мужчина дремлет, облако дыма, скрывающее за собой юношу в углу, не уменьшается. Кай зовет Хлою на футбол, и Прайс неожиданно для самой себя соглашается, хотя от футбола далека, да и времени на подобное в ее жизни нет. Кай говорит: я бы познакомил тебя с друзьями, у них внутри ясное небо. Хлоя кивает на каждое его слово, слушает, и говорит, и уже совсем расслабленно закуривает восьмую по счету сигарету. — Перестань! — Громкий смех пронзает Bon Jovi в колонках, и Хлоя оборачивается — больше рефлекторно, чем охотно. Каштановые волосы, серая толстовка, сумка через плечо, серое море в штиль; Хлоя кривит губы и пытается собраться, чтобы сказать колкость, но — удивляя себя второй раз за вечер — приветливо машет рукой. — Колфилд? Макс поворачивается на звук фамилии и застывает на месте; секундный ступор — и вот она неловко машет в ответ. Хлоя переводит взгляд на парня — чертова влюбленная парочка: взлохмаченные волосы, очки, дурацкая футболка и фенечки на запястье. Колфилд, твой вкус неизменен. — Хлоя! Они кивают друг другу еще раз, но не подходят — Макс со своим мужчиной, Хлоя со своим пивом, каждый на своем месте. — Первый раз их здесь вижу, — вполголоса говорит ей Кай. — Она мила. — Не настолько. — Хлоя постукивает по столешнице. — Мисс Хлоя, опять обманываете? — Кай улыбается. — Вы находите ее милой. — Да как ты это делаешь? — притворно возмущается Хлоя. — Я просто смотрю сквозь, — загадочно отвечает бармен. Когда Хлоя заходит в туалет, чтобы освежиться перед дорогой домой и попытаться прийти в себя, ей приходится сознаться себе: она слишком пьяна, чтобы садиться за руль. Прайс включает телефон, но на удивление не видит ни одного пропущенного или непрочитанного, вызывает любимый «Yellow Cab» и слышит механический голос в трубке: «Ваше такси будет подано через десять минут». Хлоя опирается двумя руками на раковину и смотрит на себя в изрисованное граффити зеркало — выступающие скулы, мешки под опухшими глазами, уродливый шрам на щеке; ультрамариновые волосы растрепаны не меньше, чем у бойфренда Макс. Хлоя набирает воду в ладони и смотрит на свое искаженное отражение в ней. Ее голова пуста; и она сама достаточно пьяна, чтобы не думать ни о чем. Даже о дружке Колфилд. Хлоя стоит, считая от одного до десяти и обратно, сама не зная зачем. Странное чувство — не пить очень долго, а затем чувствовать себя накачанной алкоголем после малой дозы. Малой ли?.. Дверь открывается, но Хлоя не оборачивается: в баре только две женщины, она и... — Хлоя? Я думала, ты ушла. Макс тоже пьяна — от нее пахнет сладкими коктейлями и ванильным пивом; она становится рядом с Прайс и достает пудреницу из сумки, неуверенным движением открывает ее, затем думает над чем-то и кладет на край раковины. Пудреница?.. Макс моет руки, поправляет волосы, но в ее движениях нет раслабленности Хлои, скорее, она нервничает и плохо воспринимает реальность. Ее слегка шатает, когда Хлоя поворачивается к ней; с влажных рук капает вода, и Прайс трясет ими в воздухе. Капли летят во все стороны и замирают на изрисованной стенке туалета прозрачными бусинами. — Колфилд, сколько ты выпила? Макс начинает загибать пальцы, но останавливается, когда они заканчиваются. — Дальше считать не получается? — хмыкает Прайс. Странность происходящего вокруг них плавит реальность Хлои со всех сторон, будто кто-то поджигает старую фотографию, хранившую некогда дорогие сердцу воспоминания. — Я слишком много выпила, — пытается извиниться Макс. — Я очень давно не пила. Ее оправдания звучат слишком жалко даже для нее самой, а уж для Прайс тем более. Они смотрят друг на друга с минуту, затем Хлоя достает сигарету и закуривает. Щелчок зажигалки привлекает внимание Макс; она изо всех сил пытается сфокусироваться на происходящем. Реальность утекает сквозь пальцы. Хлоя делает затяжку, выдыхает горький дым; на несколько секунд Макс пропадает в нем, а после — абсолютно трезвым, ровным голосом произносит: — Хлоя, если однажды ты упустила возможность, а теперь она вдруг снова подворачивается, ты ей воспользуешься? Хлоя на секунду теряется от неожиданно отрезвевшей Макс; кладет сигарету на край раковины так, чтобы она не потухла, и двумя пальцами за подбородок поднимает голову Макс вверх. Теперь лицо Колфилд так близко — всего в сантиметре от ее собственного, — что Хлоя может посмотреть ей в глаза и увидеть, как серое море тонет в тумане. — Воспользуюсь, — едва слышно отвечает она. А затем наклоняется и целует Макс. Колфилд на вкус как отчаяние и юность, сладкая и тягуче-пряная весна, Хлоя же воплощает собой тоску: горький вкус сигарет, алкоголя и осенней усталости; но ни одна из них не шевелится; и Прайс чувствует, как на секунду Макс напрягается — и сдается. Пружина в пудренице начинает закрываться, и Хлоя отрывается от губ Колфилд в тот момент, когда она защелкивается с громким стуком. Не глядя на Макс, Хлоя разворачивается и уходит, захватив с барной стойки недопитое пиво и оставив сотню долларов — щедрые чаевые для Кая. Уже закрывая дверь машины, Хлоя видит, как Колфилд бежит за своим бойфрендом, трясет того за руку, лепечет: «Уоррен, прости, но я не могу» — и поднимает бутылку вверх, празднуя свою победу.