The long road to the Stars

      Вот он я, кто ранил, а после смиренно ждал.       Оголенный провод, пустая комната и кинжал —       Я цветы наши срезал и больше их не сажал —       Без тебя я пустое место.              Хлоя держит в руках оставшиеся снимки — в темной пленочной виньетке она видит полуобнаженную себя на кровати: волосы рассыпаны по подушке, рука положена под голову; на высветленном вспышкой кадре можно разглядеть даже темно-синие мешки под глазами и лопнувший капилляр на скуле.              Брук запирает ее кабинет изнутри и подходит к снимкам; Виктория стоит напротив Прайс и, видимо, ждет объяснений, но Хлоя молчит и всматривается в фотографию.              Брук подбирает высыпавшиеся фото и вздрагивает всем телом; повсюду Хлоя: пьяная, обдолбанная, укуренная; с бутылкой виски, сигаретой или косяком; на некоторых Хлоя спит в своей кровати: растрепанные волосы, обнаженная грудь, сетка шрамов у ключиц; а на остальных — в барах, подворотнях или узких улочках: зрачки расширены, повсюду шприцы, грязь и выпивка. Фотографий не меньше тридцати, они не датированы и не подписаны, просто голые, ледяные факты: Хлоя Прайс — наркоманка, алкоголичка, ненормальная.              Виктория рассматривает одну из выпавших фотографий: желтое здание с решетками на окнах и огромными железными воротами; чугуном сияет вывеска: «Наркологическая клиника доктора Юджина»; и плечи Чейз опускаются.              У Хлои внутри срабатывает защитный механизм; она застывает и растворяется в пространстве, смотрит на десятки бумажных Хлой, и перед ее глазами почему-то мелькают цветные журавлики — те самые, что висят в спальне у Брук.              Все эти «кто? почему? зачем?» кажутся ей пустыми; она и без того понимает, что это неважно; Хлоя смотрит на саму себя двухгодичной давности и понимает, что она не изменилась; и все эти хваленые двадцать четыре месяца — пустяк, дай ей сейчас дозу, помани таблетками — и она пойдет, как проклятая.              Не обманывать себя, говорит она себе, не обманывать, не давать ложных надежд и все выполнять в срок — три кредо в ее жизни, нерушимые уже несколько лет; однако она упорно твердит, что чиста, что завязала, что нет-что-ты-больше-никогда-нет, что все это в прошлом; а сама ночами мечтает о том кайфе, что ловила когда-то.              Фотографии танцуют вальс в воздухе и прощальным поклоном опадают на пол.              — Человек, который их делал, явно тебя ненавидит, — говорит Брук. — Но не настолько, чтобы вывесить это сразу в сеть. Кому вообще сдались такие фотки?              — ...пленка. — Голос Чейз глухой отбивкой доносится до Хлои сквозь пелену мыслей. — Они сделаны на пленочный фотоаппарат. Кто носится с пленкой в наше время? Фотограф-извращенец? Хипстер из девяностых?              Хлоя опускается на пол, шарит руками по фотографиям и не может до конца осознать, почему везде разная хронология; вот здесь ей восемнадцать, а вот тут двадцать один, а тут резко двадцать три.              — Я не понимаю, — говорит она. — Я не понимаю, как можно фотографировать меня так, чтобы я не заметила. Это невозможно. Я не видела вспышек. Не слышала щелчков. Я не идиотка! — Прайс снова, наверное, раз в пятый за последние четверть часа, швыряет фотографии в воздух. — Посмотрите на эти фотки. Посмотрите на них, блять. Я даже не знала, что меня снимают.              — Щелчок затвора можно сгладить, — заученно, будто повторяет выученный урок, отвечает Виктория. — Вспышку — загасить. На старых моделях это вполне возможно, но такое качество можно получить лишь в проявочной.              — Ну, или ты была слишком обкурена, чтобы это заметить. — Брук пожимает плечами. — Прости, босс, кто-то должен был это сказать.              — Настолько? — ужасается Виктория.              — Блять, Чейз, будто ты в своем Блэквелле не злоупотребляла травой, — огрызается Хлоя.              — Не так, чтобы не заметить, что меня фоткают, — морщит носик та. — Если кто-то увидит эти фотки, то...              — То что будет? — резко обрывает ее Брук. — Скандал? Владелица галереи — бывшая наркоманка? А что, бывают другие владельцы, не наркоманы?              — Что ж ты кабинет-то заперла тогда? — ехидно спрашивает Виктория.              — Хватит.              Хлоя выхватывает снимок, сильно отличающийся от других: на нем, в отличие от прежних, нет и намека на пленку, фотография цифровая и отличного качества.              До боли в сжатых зубах Хлоя рассматривает целующихся девушку и юношу, утопающих в солнечных лучах и держащихся за руки; на ней — легкая ветровка в нелепых значках и виднеющийся ремешок от камеры на шее, на нем — Sci-Fi очки и футболка со Star Wars. Хлоя переворачивает снимок и видит небрежный, угловатый почерк: «Декабрь, 5, Макс и Уоррен, навсегда».              Хлоя переводит взгляд на календарь.              Декабрь, 6.       

* * *

      За ужином Хлоя немногословна; Макс пытается ее развлечь, но попытки оказываются тщетны: Прайс не идет на контакт, скукоживается внутри себя и создает лишь иллюзию своего присутствия.              Ей больно; но эту боль она переживает, как и всегда, как и каждый раз, когда кто-то выбивает ее из колеи. И как бы ее ни предавали, ни бросали и ни шили раскаленными иглами изнутри, никакая боль не сравнится со швырянием об асфальт; но от этого не становится легче.              Хлоя долго думает, что делать с фотографиями, но, в конце концов, сжигает каждую из них; и процесс этот занимает у нее несколько часов. Хлоя надеется, что так она избавится от прошлого и ненависти к самой себе, но она лишь вынуждена избавляться от пепла в чашке.              Имеет ли она право ревновать Макс к тому парню?              Хлоя не может ответить на этот вопрос, да и не хочет. В рюкзаке до сих пор лежит этот снимок, зачем сохранила его — она не знает, но сейчас, в этом почти индийском ресторанчике на окраине Элиссон Авеню, ей хочется швырнуть его в лицо Колфилд, разбить стакан и уйти.              — Хлоя? А ты чего хочешь?              Кажется, Макс о чем-то очень долго рассказывает, или выбирает десерт, или зовет ее куда-то на выходные.              Забавно.              — Что с тобой?              — Ничего, — тихо говорит Хлоя. — Ничего со мной, Макс.              — Ты выглядишь разбитой, — обеспокоенно замечает Колфилд.              Хлоя не разбита; она раздавлена и подожжена с одного конца. И если бы кто-то мог заглянуть ей внутрь, он бы задохнулся в гниющем пепелище внутри нее.              Простит, но не забудет; отпустит, как отпустила Эмбер, и ту-девочку-что-была-когда-то, и Макс десять лет назад, и отца, так невовремя оставившего ее, и саму себя.              Отпустит, как отпускала ее героиновая ломка — со слезами и вывернутыми наизнанку костями, переломанными ребрами и шрамами на сердце, но отпускала, оставляя тяжелый след на всю жизнь.              Но вот выяснять все это дерьмо она больше не хочет.              Поэтому Хлоя говорит: «Извини, мне нужно отойти», двигается к выходу, просит счет и вместе с двадцаткой долларов вкладывает в чекбук фотографию.              Передайте это вон той девушке за столиком у окна.              Всего доброго.              До свидания.              Подставляя лицо прохладной темноте, Хлоя ловит такси — ее машина все еще на стоянке у бара Кая — и диктует адрес.              — Север Мейпл Драйв, пожалуйста, да, Беверли-Хиллз. И мне неважно, сколько это будет стоить.              В машине Хлоя отключает мобильный; ей совсем ни к чему сейчас все эти разговоры, кто виноват и что делать; она просто хочет выпивки и тишины.              — Прости, что так поздно.              Она застает сонную, растрепанную Викторию в халате поверх нелепой пижамы в розовую полоску и признается себе, что рада увидеть Чейз сейчас.              Виктория — единственная из их команды, кто живет в действительно дорогом районе; Тревор обосновался в многоквартирном доме в Сентрал Ла, а Джастин занимает небольшие апартаменты в Сенчери Сити. У Чейз Хлоя не впервые, но каждый раз огромный дом с бассейном и террасой поражает ее своим великолепием.              Вот только образ проснувшейся и изрядно помятой Виктории в теплом халате никак не вяжется с этим местом.              — Прайс? Хоть бы позвонила.              Хлоя не извиняется; Виктория вряд ли хочет слышать поток бессмысленных слов. Она проходит внутрь дома и оказывается в светло-розовой гостиной: дорогие картины, мягкие диваны, камин, высокая барная стойка, выбеленные кресла и небольшая кухня в закутке, отгороженная резной ширмой. Каждая вещь в этом доме кричит о роскоши — кажется, что даже на обычной вешалке наклеен ярлычок «тысяча баксов/ручная работа».              Хлоя скидывает обувь, берет тапочки со стойки и идет в ванную.              Особенность дома Виктории первое время ставила Хлою в неловкое положение, и как бы ни старалась Хлоя обойти главное правило, ей не позволяли это сделать.              — Держи ноги в чистоте, — говорит Чейз, подавая небольшое полотенце. — Остальное мне неважно.              И Хлоя послушно подворачивает и без того узкие джинсы, забирается в ножную ванну, позволяя потокам воздуха массировать уставшие ступни; воздух наполняется синтетическим запахом лимона.              В гостиную Прайс возвращается насквозь пропахшая лавандой, цитрусом и чайными розами — даже мыло у Чейз с едкой отдушкой — и с достаточно четким желанием выпить что-то, что эти запахи растворит.              Виктория ставит перед ней стакан односолодового «Auchentosham» и достает крупный лед в вазочке.              — Наслаждайся.              — Черт, мне нравится, что ты знаешь, чего я хочу, — восхищается Хлоя, наполовину наполняя стакан.              Чейз с ногами забирается в кресло, Хлоя, облюбовавшая кожаный барный стул, потягивает виски и курит.              — Так зачем ко мне на ночь глядя приходит босс? — уточняет Виктория. — Не выпить же с давним другом.              В теплом свете бра она кажется еще хрупче и нежнее, чем обычно, зажимая в тонких пальцах черный мундштук и пристально глядя на Хлою своими терракотовыми глазами.              Прайс медлит, отпивает еще виски, прокручивает в голове все варианты, а потом, словно набравшись смелости, выдыхает:              — Я хочу ее уничтожить.              Чейз не спрашивает, кого, лишь молча кивает в ответ и выпускает в потолок вихрь дыма; в ее русых волосах бликами играют отражения.              У Хлои внутри переворачивается планета и медленно-медленно начинает вертеться против своей оси, наплевав на все законы физики, абстрагировавшись от остальной Вселенной, погрузившись в вечный мрак; она чувствует холод, морозящий вены и заставляющий остановиться кровь. Наверное, так чувствуют себя те, кто предают.              — Куда ты ни пойдешь, я за тобой.              Черная дыра поглощает ее планету, и никто не сможет спасти ее мир, сошедший с ума; даже сама Хлоя понимает, что делает шаг, который уже не в силах остановить.              Совершает действие, имеющее последствия.              Пока Прайс захлебывается тьмой, Виктория что-то строчит в своем ежедневнике тонким бисерным почерком; в своей личной темноте ей комфортно.              — Я думаю, мы можем начинать.