The long road to the Stars

      Ты слишком светел, чтоб ошиваться тут — что заберёшь как дар за свои труды? Ты слишком добр к такому дерьму, как я, и для такого трупа — до боли жив, в чаше моей вода обратилась в яд, мне говорят: «Хочешь выбраться? Заслужи». Мне не пристало о чём-то тебя просить, всё, что умею — трахаться и стрелять, в паре шагов до победы — совсем без сил, мне бы патроны — веришь ли, по нулям.                                   Хлоя в последний раз сверяет список приглашенных со списком подтверждений; ставит галочки, подпись и печать; пересчитывает пластиковые бейджики, убеждается в их правильности и улыбается на прощание стоящей рядом Тесс.              На улице ее ждет Макс — ледяной кофе Starbucks, широкий сарафан на футболку, расшитые пуговицами эспадрильи, солнечная улыбка до ушей.              Макс хватает Хлою за руку, сует ей свой кофе и касается губами щеки; Прайс смеется и кривится одновременно: напиток без сахара и сиропов.              — Фу!              — Я специально такой взяла, чтобы ты не выпила его! — радостно сообщает Макс, садясь в машину. — В прошлый раз я взяла себе с сахаром и... Я взяла его не себе, короче. Куда мы?              — Мне надо к Каю, — отвечает Хлоя, пристегиваясь. — Отвезти приглашение на новогоднюю вечеринку и закрытие.              Макс кивает и, засунув трубочку в рот, не сводит глаз с окна: Лос-Анджелес особенно красив своей новогодней солнечной красотой.              Хлоя закатывает рукава длиннющего — до пят — серого, расшитого ветками кардигана, поправляет синюю футболку и кладет руку на коробку передач.              «Туарег» плавно выезжает с Эмпайрн-уэй на Старс Авеню и едет по Западному Пико Бульвару, обгоняя машины. Макс крутит магнитолу, находит LA FM и тихонько подпевает Imagine Dragons; Хлоя неспешно курит в открытое окно, и серебристый дым кольцами окружает ее, пропитывая одежду табачным запахом.              Когда песня заканчивается, Макс спрашивает:              — А ты купила мне подарок?              Хлоя роняет пепел себе на синие джинсы в дырках и кашляет.              — Конечно, нет, iMax. Я что, по-твоему, богатая владелица одной из самых лучших галерей искусств в мире?              — Точно не одной из лучших! — Макс показывает ей язык.              Хлоя фыркает.              — Кстати, АртМакс, пойдешь со мной на закрытие ESPANADA в субботу? — Она выбрасывает сигарету в окно; сзади слышится недовольный гудок, и Хлоя, высунув руку, показывает средний палец. — Будет весело. Бал там, платья, халявное вино, пустой третий этаж, все дела.              — Пустой третий этаж? — Колфилд прищуривается и прикусывает нижнюю губу.              — Стопроцентно, Макс. Пустой, как твоя головушка.              — И вовсе она не пустая, я просто очень долго соображаю.              — Медленно, — поправляет ее Прайс. — Так что, долгосоображающая Макс, пойдешь?              — Пойду, — вздыхает она. — Нужно платье, да?              Хлоя кивает; ее внутренняя планета купается в лучах новогоднего солнца.              Пустота больше не разрывает ее на черные дыры, и, хоть на планете все равно сгущается тьма, она не так страшит Прайс, как то, что там было раньше.              По крайней мере, на ней не идут кислотные дожди, безрадостно думает Хлоя.              Она привычно паркуется позади «WAITHERFISH»; на идеально-синем небе сияет солнце, и его лучи путаются в синих волосах Хлои.              Макс ловит солнечного зайчика циферблатом наручных часов и восторженно делает кадр; серый с серебром кардиган Хлои тоже попадает туда, и Прайс закатывает глаза.              — Мне стоит написать на тебя жалобу за фото без разрешения.              — Только попробуй, — возмущенно отвечает Колфилд. — Иди, я подожду тебя.              Хлоя кивает, плотнее запахивает полы кардигана и входит в пустой бар — на часах два часа дня, они только открылись, и в воздухе все еще висит пыль, смешиваясь с солнечными бликами, отражаясь от цветных витражных окон; но стулья расставлены, а на каждом столе стоит по свече.              Кай — красные волосы, черные стрелки до висков и белоснежная улыбка — сияет, когда видит ее. Хлоя стучит костяшками по барной стойке, пожимает ему руку и забирается на высокий стул.              — Мисс Хлоя, я не ожидал Вас так рано. Кофе?              — Два, оба с собой, один черный без сахара, второй как обычно. Я принесла тебе кое-что.              Она кладет на стойку алый с золотом конверт с большими буквами VIP; Кай восторженно трогает шелк бумаги, открывает и достает плотную именную бумагу: идеально ровные буквы, написанные вручную, витиеватая подпись Хлои под ними.              — Оно на двоих, — говорит Прайс. — Здесь, — показывает, — можно вписать имена. Твое уже есть, второе допишешь сам. Я буду рада тебе.              Кай выходит из-за стойки и обнимает ее; Хлоя теряется на секунду, но потом просто наслаждается теплом рук и запахом кориандра. Сангиновые волосы Кая скользят по ее щеке, и она улыбается — неожиданно, но они пахнут не лаком для волос или табаком, а детским шампунем.              Кай говорит ей:              — Я хочу, чтобы Вы были счастливы, мисс Хлоя. Вы заслуживаете этого. И Ваша галерея заслуживает. И Ваша женщина тоже.              — Какая женщина? Макс?              — Та, которую Вы выберете, — загадочно отвечает бармен и отворачивается к кофемашине.              Хлоя задумчиво кусает прядь волос.                            Брук допивает пятый бокал виски и говорит:              — Если бы мы всей командой пришли в ресторан, то переругались бы; поэтому мы и не ходили никогда никуда вместе. — И сразу же отвечает на немой вопрос: — Виктория бы заказала рыбу стоимостью как моя квартира, Джастин взял бы стейк, Тревор ел бы только первое, я бы хотела салат, а тебе вообще все равно — ты бы просто ткнула пальцем во что-то дорогое и безвкусное, как всегда, промахнувшись с вкусовой палитрой. И вот представь — Трев уже доедает суп, в то время как Виктории только приносят рыбу, а Джастину — стейк, и от смешения этих запахов Чейз становится хреново, и она морщит свой царский носик. Мне приносят салат, но он не очень вкусный — ты когда-нибудь ела салаты в дорогих заведениях? Они все пресные. А тебе вообще приносят десерт, и ты неловко ешь в одиночестве. Я молчу про разницу в винах и напитках. Джас взял бы белое — к мясу, Тревор — грог к супу, а ты бы мечтала о пиве и о том, чтобы это все побыстрее кончилось.              И подытоживает:              — Так что херня это все, мы живем на работе и только там. Мы просто больше нигде не выживем. Если, конечно, Чейз не трахнулась все-таки с Тревом.                            Хлоя возвращается к Макс в машину, выслушивает недовольства вроде «Ты не могла бы еще дольше?» — и закуривает.              Прайс молчит: в ее голове кавардак, и разбирать это у нее нет сил; но она старается. Сердце, раньше неделимое, поделилось сразу надвое; и Хлоя пытается найти там место для самой себя, потому что Рейчел когда-то говорила ей: «Если ты раздашь всю себя другим, то что тогда останется тебе?»              Рейчел права; Рейчел вообще почти всегда права; даже когда в ссорах кричит на нее, срывая голос и рыдая: «Ну что ты с собой делаешь? Что я с собой делаю?», а потом колется снова и снова, и Хлоя только и успевает, что откачивать ее от очередного прихода да добывать еще.              Хлоя думает: в шестнадцать ее жизнь была адом; а в двадцать три она сама становится Сатаной, и все они варятся в этом котле, таком же лживом и грязном, как и она сама.              Прайс заводит машину, не слушая рассказа Макс — кажется, та говорит ей об успешных продажах; ей не хочется сейчас говорить, только думать и сосредотачиваться на настоящей реальности, а не той, где она горит заживо.              Хлоя не знает, что такое совесть, она не верит в прощение, но носить в себе этот груз становится с каждым днем все тяжелее, и когда чувство вины заставляет ее планету сгорать дотла, она готовит очередное «Нам надо расстаться», но теплые губы Колфилд возрождают ее, и приходится начинать все с самого начала.              Прайс прокручивает это в голове:              — Макс, это я выключила свет и сорвала открытие, после которого ты до сих пор не восстановилась.              Или:              — Макс, это я попросила Брук, Викторию и Джастина сломать «Арт-центр».              И потом это, ее коронное:              — Я виновата, да, прости; как насчет примирительного секса?              Макс рядом с ней все еще говорит, но Хлоя смотрит на нее пустыми глазами, все-таки выпадая из этой параллели.              Потому что все, что бы она ни продумала, увенчается крахом; и никакого примирительного секса или долгого разговора ночью не будет; Хлоя, в конце концов, вновь останется одна.              Поэтому она не собирается ничего рассказывать Макс.              Не сейчас, по крайней мере, утешает она себя. Когда-нибудь потом.              

* * *

      ВСПЫШКА!              Макс отдает ей полароидную карточку: синеволосая Прайс с грустным и пустым взглядом и улыбающаяся Колфилд; и целует в щеку, благодаря за возможность сохранить этот момент в памяти. Хлоя не любит фотографироваться; она вообще не любит фотографии; они же тоже горят, как и она сама.              Внезапная мысль озаряет ее, и Хлоя вскакивает прямо посередине итальянского ресторанчика на окраине Мид Сити:              — Макс, представь, что тебе нужно сделать кадр человека, лежащего на полу. Скажем... э-э-э... ну, у него сильный приход. Но у тебя только пленочный фотик, а сфоткать надо прям пиздец как срочно. Что ты будешь делать?              Колфилд дожевывает фрикадельку и задумчиво смотрит на Хлою, подложив руку под голову.              — Включу «макро» и сниму без режима ночной съемки, а потом проявлю с высоким концентратом «Tetenal Ultrafin», чтобы улучшить стойкость, и никакого фиксажа, чтобы не запороть качество, раз оно так необходимо. Потом высушу и все. А зачем ты спрашиваешь?              Хлоя начинает думать.              — Послушай, фотоМакс, какой-то ублюдок прислал мне фотки шестого декабря.              — И что на них? — напрягается фотограф.              — Там, эм, — мнется Прайс, — короче, там я во всяких... эм... странных позах.              — Обдолбанная, — уточняет Макс.              — Да, именно, — кривится Хлоя, цепляя пасту вилкой. — Но, слушай, все фотки сделаны в разное время... Наверное. Чейз сказала, что это пленка. И сделаны они так, что я не знала, что этот мудак меня фоткает. Еще там была эта фотка, где ты с этим...              — Уорреном.              — Уродом, — соглашается Хлоя. — Ты можешь мне помочь в этом?              — У тебя есть еще эти фотки? — Макс выглядит растерянной, но в ее глазах читается решимость.              — Я все сожгла, — качает головой Прайс. — Они больше не приходили, и я про них совсем забыла.              Макс кусает губы, пока Хлоя с надеждой смотрит на нее.              — Фотография с Уорреном была только одна, это мгновенная печать, чтобы можно было вставить... Не суть... Я ее забросила в центр и больше не... О господи! — Колфилд всплескивает руками. — Значит, ее забрали из моего кабинета. Я гляну список посетителей вечером в субботу и смогу сказать тебе, кто мог ее спереть. Ок, Хлоя?              Хлоя кивает.              — Ты совсем не притронулась к еде, — обеспокоенно замечает Макс. — Либо ты не голодна, либо нервничаешь.              Она берет ее руку и легонько сжимает, получая в ответ взгляд, наполненный благодарностью.              Ради таких моментов Макс хочет дышать.              — Ты не боишься? — спрашивает ее вдруг Хлоя.              — Не боюсь чего?              — Что однажды придется делать выбор: я или твой центр.              Это звучит настолько холодно и мерзко, что Макс вся покрывается мурашками. Хлоя пожирает ее своими кобальтовыми глазами, на таком ярком солнце кажущимися циановыми и почти выцветшими; Хлоя так близко к ней, что Макс видит сетку глубоких морщин, черные мешки под глазами и крошечную родинку на щеке.              Колфилд думает, сколько готова продать за теплоту в тенаровом взгляде, и честно отвечает:              — Теперь ты — мой центр.              Хлоя на секунду загорается, но моментально гаснет: она уже не верит в подобное, просто не может позволить себе верить, и оттого просто треплет волосы Макс.              

* * *

      Брук смотрит на нее, и в ее коньячных глазах плещется вековая усталость.              Она пьяна, как и Хлоя; они сидят на кухне уже несколько часов, и телефоны обеих разрываются беспрерывными звонками, но ни одна из них не хочет отвечать. Хлоя боится потерять нить доверия, Брук — потерять Хлою.              Прайс раздевается: снимает кардиган, стягивает джинсы и остается в своей длиннющей майке и тонких низких носках, в которых она скользит по паркету до холодильника и обратно. Прайс не стесняется ничего — Брук кажется, что если Хлоя сейчас разденется догола, то дискомфорт будет испытывать только она сама.              — А помнишь, как Стелла нашла тебя?              Да, говорит Хлоя; вспоминает унизительные колени, на которых она стояла, когда подбирала рассыпавшуюся мелочь. Конечно, помню. Такое не забудешь.              — Мы общались со Стеллой после Блэквелла, — говорит Брук. — Я тогда была глупой бабищей с дредами и разбитым сердцем. Ну, ты должна помнить еще ту меня, вечно грустную. Стелла сразу ушла в адвокатуру, а я пыталась найти себя в радиоинженеринге; ты же это тоже помнишь, верно?.. И когда Стелла подобрала тебя тогда, она написала мне. Что-то вроде: «Я помогу Прайс, вдруг воздастся?». Это было так смешно тогда, адвокат и Бог, да кто вообще так говорит на ее месте; но сейчас я понимаю, что ей, действительно, воздалось. Потому и ответила тебе тогда. Ты притягиваешь свет, Хлоя Прайс. И он защищает тебя от этой тьмы внутри.              Хлоя плачет.              

* * *

      Макс привычным жестом ставит рядом с кроватью свой черный кофе, который она может пить бесконечно, и забирается к уже лежащей там Прайс.              Хлоя до чертиков занята — Колфилд сейчас кажется ей лишним элементом, порывом теплого воздуха в ярую духоту, ярким прожектором в черном кубе ее темноты.              Прайс лежит с ноутбуком; губы раскрыты, футболка задралась, пальцы летают по клавишам — она проверяет почту и отвечает на последние сообщения. На часах давно уже за полночь, но Хлоя упорно не желает останавливаться и все больше и больше нагружает себя работой. Она проверяет отчеты, досчитывает на калькуляторе последние цифры, закрывает год; звонит Тревору в первом часу ночи, кричит в трубку, что все туфта и надо переделать к утру.              Она вызванивает даже Чейз, передает привет Прескотту и заявляет, что хочет переделать весь второй этаж за завтрашний день. Перевесь украшения, говорит она, это все херня, выглядит дешево, и отзови приглашенного Хоггинса, он нудный, и от его песен хочется сдохнуть, да плевать мне, где ты найдешь другого сейчас, ищи, блять, ты же знаменитая Виктория Чейз, так добудь мне лучшего из лучших.              — Я, — говорит, — не умею в музыку, но даже я играю на гитаре лучше него.              Макс хватается за голову: в ее галерее всем подобным заведует Олли, она только ставит подписи и договаривается с авторами, большего государство ей доверить не могло, зато все отчеты уже давно закрыты, и «Арт-центр мисс Колфилд» работает весь январь, в то время как STARS GALLERY открывает свои двери лишь первого февраля.              Она думает, что за месяц форы сможет развернуть несколько рекламных кампаний и подготовить презентацию новых выставок.              Хлоя только что утверждает выставку на март.              Макс не выдерживает и захлопывает ее ноутбук так громко, что Хлоя вздрагивает.              — Хватит. Остановись. Ты себя убьешь.              Колфилд полна решимости: прямая спина, грозный взгляд и губы, сжатые в тонкую нить; она молча убирает ноутбук под кровать, выключает телефон Прайс и смотрит на ту с какой-то дикой яростью.              — Хлоя Прайс, сейчас три часа утра, нам обеим вставать в семь, а ты еще даже не ложилась!              Хлоя не понимает, почему Макс злится: ей, работающей двадцать три с половиной часа в сутки, не понять Колфилд, проводящую в арт-центре меньше восьми часов в день.              Но она не возражает: у нее просто сейчас нет сил на ссору; Прайс опустошена и вся состоит из цифр и расчетов; Макс же полна сил — настолько, насколько бывают силы у людей в три часа ночи.              Макс выключает свет и снимает с себя майку; забирается на нее сверху и исступленно целует Хлою в почти бескровные губы, ладонями забираясь под футболку, исследуя ребра.              И опять пальцы цепляются за выпуклую родинку, нежно ведут к ложбинке на груди, вырисовывают спирали.              Хлоя резко дергает Макс от себя и, пока та пытается сохранить равновесие, тянет вверх свою футболку, расстегивает белье; и вновь падает на кровать, утопая в черных подушках.              Даже в почти кромешной тьме Хлоя видит сияющие антрацитом глаза Макс.              У Колфилд бешено колотится сердце, когда она касается губами ямочки на ключице, проводит языком по плечу, целует каждый сантиметр и дрожащими руками прижимает к себе ее еще сильнее. Хлоя тонет в этих ладонях, захлебывается безудержной нежностью, кутается в воздушное одеяло из десятков прикосновений.              — На тебе не будет ни одного места, которого я бы не коснулась, — шепчет ей Макс.              Она держит сердце Хлои в своих ладонях, когда целует ту под острыми коленями — и ниже, доходит до ступней, и Прайс не может сдержать низкий, гортанный стон; и этот звук отражается от звезд.              Макс целует ее внутреннюю сторону бедер: худые ноги, выпирающие кости, мелкие шрамы и россыпь родинок; бархатные губы касаются везде, и Хлоя чувствует, что на ней действительно нет места, куда бы Макс не добралась; она вся состоит из этих едва заметных прикосновений; и они ласково щекочут кожу, оставляя метки.              А потом ее касаются губами там, и Хлоя изгибается на кровати так, что острые косточки бедер чуть не рвут тонкую кожу; она уже не стонет — только хрипит и как-то жалобно вскрикивает, сжимая руки в кулак, комкая темные простыни, теряясь в своих же собственных растрепанных, прилипших к мокрому от пота лицу волосах.              Их занятие любовью — Хлоя никогда бы не назвала это сексом — прозрачное и сияющее, как прожектора у ее галереи; и когда оно заканчивается и они засыпают вместе, у Хлои впервые за последние несколько лет появляется надежда, что все будет действительно хорошо.