The long road to the Stars

                    И если когда-то, спустя десять зим, ты встретишь меня в толпе, найдешь меня серым, безликим, пустым, ушедшим в чужую тень, схвати меня крепко, сожми воротник, встряхни меня за плечо, скажи, что я трус, неудачник и псих, брани меня горячо. Заставь меня вспомнить ночной океан, рассветы, ромашки, джаз.       Прижми свои губы к холодным губам,       заставь меня       вспомнить       нас.                            Хлоя стремительно идет по коридору, чеканя шаг; и звук низких каблуков ее сапог разносится по всей утренне-безлюдной STARS GALLERY.              Виктория едва поспевает за ней, на ходу делая заметки в синем, с золотым переплетом, ежедневнике.              — Мы не укладываемся в срок. — Чейз переводит дыхание. — Нам нужно больше человек.              — Ты что, не можешь найти людей? — язвительно уточняет Хлоя, останавливаясь у черно-белой фотографии.              Виктория бросает на нее раздраженный взгляд:              — Я могу найти кого угодно, но не нормальных аппаратчиков. Они все на мартовском джаз-фесте.              — Что за проблемы? Дай им на пару сотен больше. Нам же не двести человек на неделю нужно. Или это тоже я должна делать? — Хлоя достает карандаш из-за уха и водит острием по стеклу. — Это какая-то херня, сними это убожество отсюда.              — Я просто уточняю, чтобы не было, как в прошлый раз, — отвечает Виктория.              «Как в прошлый раз» — это конец января, пора сильных ветров и новых художников и Хлоя, не успевающая подготовить галерею к открытию после отпуска.              «Как в прошлый раз» — все валится из рук, ключ не находится на нужном месте, а сигналки не отключаются, и начинаются тысячи звонков раздраженных клиентов.              «Как в прошлый раз» — это уничтоженная до пепла Хлоя с забинтованной рукой, которой она едва может шевелить; это нервная Виктория, невовремя заболевший Тревор, скулящий Джастин и вопящий про опять забытую доставку Прескотт.              Хлоя думает, что она не сходит с ума окончательно только потому, что у нее нет на это времени.              — У меня нет минуты на перекур, какая, на хрен, депрессия? — говорит она Тревору, который сообщает, что она выглядит слишком угнетенно для начала рабочего года. — И как бы ты, блядь, выглядел на моем месте? Заткнись и работай!              Хлоя злится: «Miss Caulfield's Art Center» забирает у нее идею с итальянской выставкой; и из-за пошедшего наперекосяк годового плана они не успевают поймать с десяток выгодных контрактов.              — Если ты не подготовишь мне «LE PÈRE» до вечера, я тебя придушу, — шипит Хлоя на Джастина.              Французская страсть и ледяная английская ненависть смешиваются в их новом проекте «LE PÈRE». Хлоя получает то, что хочет: квинтэссенция ярости воплощается в искаженных фотографиях, агрессивных картинах, немыслимо искривленных скульптурах.              Они развешивают полотна шелка повсюду: серые, черные и красные — и подсвечивают их ледяными неонами, придавая внутреннему убранству STARS GALLERY тревожные ноты.              Хлоя не скупится на рекламу — они захватывают все блоки и баннеры, распродают площадки одну за другой, приглашают известных гостей, но ей все равно мало.              Март бросается в окна сумасшедшим солнцем, и Прайс плавится от жары в своем кабинете; ее спасают только кофе со льдом и стальная ярость к Колфилд: не стереть в порошок, не уничтожить, нет, жить только благодаря ненависти.              Прайс намеревается ворваться в первую полосу во всех газетах с дерзкими заголовками, сорвать джекпот и выиграть на этом миллиард; сделать все, чтобы об арт-центре забыли на ближайшие полгода.              — Свяжитесь с Блэквеллом, — командует она, резко поворачивая в следующий сектор. — Пусть пришлют мне лучших из лучших. Насилие, жестокость, агрессия... Найдите мне нормальные работы, мать вашу, а не вот это сопливое дерьмо.              Виктория только кивает.              — Прескотт прислал нам несколько работ, мы вывесили их в А5-А6, — говорит Чейз. — Ждем Антуа и Женевье.              — Их в А3. — Хлоя двумя пальцами показывает на пустое место на стене. — Сюда нужны фотографии, небольшие, подбери пленочные или полароидные, может быть, виньеточные. Только без этих уродских рам, ты посмотри на них, это же невозможно...              Прайс взлетает на второй этаж, обходит площадки; ей хочется курить, но здесь нельзя, а выйти нет времени; она злится и нервничает, кричит на Тревора, ругает Чейз, грозится уволить Джастина.              — Найдите мне аппаратчиков! — Она бьет ладонями о столешницу. — Чтобы через час они были здесь!              Хлоя закидывает ноги на стол, затягивается «Marlboro» и закрывает глаза.              Она — человек-сталь, каленое железо, прочный чугун; но все еще не может контролировать абсолютно все.              Например, свое сердце — этот кровавый, покрытый язвами и совершенно ей не нужный орган, гниющей кашей оставленный на ледяном полу галереи ровно в полночь в прошлом году.              Или контакт Колфилд в ее телефоне, заботливо переименованный в «Не брать трубку».              Или вот это чертово чувство пустоты внутри — и каменного скафандра снаружи; деструктивные поступки по отношению к себе, превратившиеся сначала в бесконечные литры алкоголя, а после — в громкие крики от кошмаров среди ночи.              Хлое снится галерея: она, сломленная, согнутая, скукоженная, лежит на холодном полу, её душат рыдания, а в окно морозным штормом врывается метель.              Она не видит снега уже шесть лет, но ей все равно страшно, когда мелкие, колкие снежинки опускаются на мокрое лицо и застывают там ледяным покровом.              Прайс просыпается — страшный крик, мокрые от пота простыни, разбросанные подушки, сухость во рту и страх.              Ей некому звонить в такие минуты: она не может набрать ни Макс, ни Брук, ни Кая, ни-ко-го; она одна, стена плача в Иерусалиме, брошенный на рынке ребенок, подкинутая в миску нищему одинокая монета.              И тогда Хлоя берется за карандаш и пишет письма неровным почерком в пустоту, заклеивает конверты: «Брук», «Макс», «мама», «папа» — и складывает в картонную коробку, к тысячам других, точно таких же, конвертов и открыток. Однажды она пишет слово «Рейчел» на конверте и долго думает, стоит ли оставлять его, а потом сжигает, как когда-то сжигала саму себя в метеоритном дожде.              — Мы просто ожидаем от людей слишком многого, — говорит ей как-то Кай. — И часто думаем, что наше представление о «близких» совпадает с их представлением. Но это не так, мисс Хлоя. И Вы это сами знаете.              И Хлоя перестает ждать вообще: она видит Макс каждый день, когда та идет к автобусной остановке, а Прайс — к своей машине; приветственно-прощально кивает Колфилд и захлопывает дверь. Они чужие люди, теперь уже навсегда; и Хлоя прочно штопает белые пятна в своей душе черной капроновой нитью.              Но иногда Прайс видит теплую вспышку полароида в окнах «Арт-центра», и по ее искусственно выращенному новому внутреннему стержню идет едва заметная трещинка, которая не проходит.              Но сейчас до «LE PÈRE» остается всего три дня, и Хлоя ставит на уши всех, требуя от авторов работы высочайшего уровня.              Когда спустя час она выходит из кабинета, то слышит, как Джастин елейным голосом пищит в телефон:              — Да, мистер Ронданэ, мы готовы предложить за вашу «Смерть» около шестисот тысяч долларов... Да, за весь цикл сразу... О, это прекрасно! Тогда я направляю реквизиты.              Хлоя спускается вниз: ей необходимо осматривать площадки каждые два часа, чтобы не было никаких казусов и неприятных неожиданностей; да и Чейз уже наверняка выставляет измененные работы.              Первый этаж теряется в натянутых повсюду проводах; шнуры повсюду: под ногами, на стенах, на окнах, даже на некоторых картинах. Прайс громко ругается, когда спотыкается о толстый черный кабель и нелепо падает на одно колено, больно ударившись коленной чашечкой, принявшей на себя весь ее вес.              — Какого х... — начинает заводиться она.              И слышит до боли знакомый голос:              — Помочь?              Хлоя кое-как поднимается, и синие волосы сразу начинают лезть в глаза, мешая рассмотреть стоящего перед ней человека; оттого она по привычке запускает в них руку, убирает с лица и, наконец, смотрит на человека перед собой.              Брук стоит перед ней, улыбаясь, и иссиня-черная помада оставляет едва заметный отпечаток на ее зубах.              Хлоя разглядывает ее: серый фирменный комбинезон, тонкая хлопковая футболка, разношенные кеды и невероятно яркие желто-алые волосы, наэлектризованные духотой галереи.              — Ну, попытайся.              — Вы уже и сами справились, босс.              Брук пахнет цитрусовой мятой, будто только что вернулась с Гоа, где только и делала, что пила коктейли у океана и танцевала в разноцветных боа; и Хлоя делает глубокий вдох, наполняя легкие ее запахом.              Сколько мы не виделись, думает она, три с половиной месяца?              И считает: да, три с половиной, все четко и правильно; но цифры — удел Тревора, а не ее, поэтому Прайс не переводит время в минуты или часы, только смотрит и смотрит на Скотт и не может отвести взгляда от графитовых глаз.              — Вы знаете, что черный — ахроматический цвет? — спрашивает Брук, оглядывая ее с головы до пят. — Вы — воплощение искусства.              — Ты только что назвала меня бесцветной? — уточняет Хлоя.              — Нет. Моей волны света хватает на то, чтобы разглядеть что-то, кроме черного. — Скотт облизывает губы.              — Но обратный световой поток у черного отсутствует.              — Это потому, что он умеет только поглощать, ничего не давая взамен.              Брук делает шаг навстречу к ней, и Хлоя оказывается в ее объятиях.              Мир вокруг них гаснет, когда она зарывается лицом в волосы инженера и дышит.              Это длится несколько секунд — большего не дано, большего Хлоя не умеет, но и это для нее — огромный шаг; Брук это понимает и принимает, только задерживает руку на секунду, касаясь шеи Хлои кончиками пальцев.              Они разговаривают, наверное, больше получаса; но говорит в основном Брук. Хлоя только слушает и изредка кивает, создавая иллюзию присутствия себя.              Скотт хвастается: она получила грант и поступила в Калифорнийский университет, работает в Metals&Metals и мечтает переехать в верхний город, ближе к Беверли-Хиллз; шутит:              — Стану соседкой Чейз и буду посылать к ней дроны, снимая freeporn.              Прайс улыбается. В волосах Брук сияет рассвет: желтые пряди переплетаются с красными, ловят потоки света и, действительно, отражают его. Скотт — словно источник энергии посередине ледяного зала, и Хлое хочется увести ее отсюда: она боится, что ее солнце закончится.              Брук ее опережает:              — Босс, мне надо закончить, а после я буду вся Ваша.              — Тогда… кофе?              — Я принесу, — подмигивает Скотт.              Для Хлои следующие несколько часов тянутся, как резина, у нее много дел, но одновременно она не знает, куда себя деть. Она видит Брук — инженер копается в компьютерах, настраивает звук и свет, мелькает то здесь, то там; звонко кричит своим коллегам или произносит в микрофон-петличку свое любимое:              — Drew Dodd's dad's dog's dead… Ах, зараза, все херня, переделываем!              Через полтора часа Хлоя устает от суеты и сбегает к себе в кабинет, где, плотно закрыв дверь, курит одну за другой в раскрытое панорамное окно, создающее в стене дополнительный выход со второго этажа; Прайс думает, что может кинуть окурок в вентиляцию арт-центра Колфилд и уже даже начинает метко прицеливаться, как в дверь стучат.              — Черт! — Хлоя спешно тушит сигарету. — Ну, кто?              Брук, сменившая униформу на желтый сарафан, заходит к ней в кабинет, держа в руках подставку с двумя чашками кофе.              Американо с ванилью для нее.              Ледяной латте с карамельным сиропом для босса.              Когда Скотт садится на излюбленное место у подлокотника дивана, в кабинете Хлои все становится на свои места. Кроме…              — А где Кельвин? — спрашивает Прайс, усаживаясь рядом с ней.              — Он на переработке, — машет рукой Брук. — Его надо чинить. На него пал слишком большой груз, хм, ответственности.              — Заставляла таскать его на себе гири? — Хлоя смеется.              — Не, просто было интересно, выдержит ли он больше двадцати кило. — Скотт делает глоток. — Не выдержал.              Какое-то время они сидят в тишине, а потом Брук говорит:              — Босс, как вы тут вообще… без меня?              Хлоя понимает, что та имеет в виду вовсе не галерею; но не знает, что сказать: все ее чувства похоронены под бетонной плитой пола третьего этажа, заперты в сундук и завешаны стальными цепями.              — Есть правильный ответ на этот вопрос? — отвечает она. — Потому что я боюсь проиграть эту партию.              — Брось. — Брук встряхивает волосами. — Мы не играем. Как насчет правды?              Правды, думает Прайс.              «Правда» — это огни, которые никогда не гаснут просто потому, что она обещала.              «Правда» — это выученный наизусть номер телефона, путь до дома и адрес.              «Правда» — это тщетные попытки найти замену.              «Правда» — это побег от самой себя, искусно выращенный новый стержень, нарощенный панцирь, двухсоткилограммовая броня.              — Что, нет никакой правды? — догадывается Брук. — Ну, что-то же должно быть, Хлоя Прайс.              Хлоя не понимает, что хочет Брук — это для инженера все просто, два плюс два равно четыре; а для Хлои два плюс два будет «не двадцать».              И это ее бесит.              — Да что же ты хочешь услышать? — злится Прайс. — Неужели сама не видишь?              — Вижу, — соглашается Брук, ставя пустой стакан на подлокотник дивана. — Но этого мало.              — Мало для чего?              — Для меня.              Вместо лица у Хлои возникает BDOS; Брук хохочет:              — Босс, Вы не изменились, ей-богу, я просто хотела услышать что-то вроде «О, Брук, ты была лучшим инженером, я была бы рада, если бы ты все бросила и вернулась, вот тебе десятикратное увеличение зарплаты и поцелуй на удачу!».              — Ах, это, — облегченно вздыхает Прайс. — Безусловно, ты лучший инженер на свете.              — И все? — разочарованно тянет Скотт.              — О господи! — Хлоя хватается за голову. — Ну что, что ты хочешь от меня?!              Брук переворачивается спиной и ложится, кладя голову ей на колени. У Хлои перехватывает дыхание: ткань платья Брук настолько тонкая, что она может видеть даже сережки-колечки в ее сосках, россыпь родинок по загоревшему животу и небольшой синяк на ребрах.              — Жаль, что ты так не научилась одеваться, — одними губами говорит Хлоя.              — Зато я классно раздеваюсь, — парирует Брук.              Хлое становится нестерпимо жарко.              — О! Оказывается, мой босс умеет смущаться! — ликует Скотт.              Прайс фыркает и кладет руку ей на колено, устраиваясь удобнее, отчего короткое платье задирается до бедер, обнажая бежевое кружево белья и…              — Что это? — У Хлои деревенеют губы.              По нежной коже бедер идет сетка красных, набухших шрамов — настолько глубоких, что полностью от них никогда будет не избавиться; они расположены не хаотично, а в каком-то определенном порядке, и Прайс долго не может понять в каком, а когда понимает, то вздрагивает всем телом.              Слова вырезаны на коже, словно на холсте, и их наверняка больше, чем несколько десятков, но Хлоя успевает увидеть «любовь», «боль» и «прощение» — последнее самое свежее; кажется, что коснись она его — и он закровит.              Она замечает и другие отметины — засечки или зарубы, кое-где мелкие круглые пятна от ожогов; на бедрах Брук нет ни одного живого места; и Хлое страшно представить, как выглядит кожа между ними.              Скотт одергивает платье и стремительно поднимается с колен; теперь Хлоя может видеть только ее спину и ворох красно-желтых волос.              — Это неважно, босс, — глухо отвечает она. — Это… ошибки.              — Многовато ошибок.              — Достаточно.              — Для чего достаточно?              Но Прайс уже знает ответ на этот вопрос.              — Для меня.              Брук поворачивается к ней, и Хлоя видит в ее глазах тихую печаль, от которой щемит сердце.              Ей нужно время, чтобы осознать; вид изрезанной кожи не выходит из головы, но даже в таком состоянии она восклицает:              — Но это неправильно! Слышишь?              — Только не надо лекций, — раздраженно говорит Брук. — Не лезь в это. Это тебя не касается.              — Да ну? — Хлоя вздергивает бровь. — Не касается? Серьезно? Их не было, когда мы были вместе в последний раз.              — В последний раз, — эхом повторяет Скотт. — В последний раз много чего не было, — грустно добавляет она.              Например, сломавшейся напополам Хлои; или порванных надежд, осыпавшихся цветными кусочками картона у ног, или кошмаров по ночам, или горького запаха волос Брук, виски на кухне, ночных кинотеатров, или...                     — Не глупи, возвращайся. Я же знаю, что для тебя значит галерея. — Хлоя бросает еще льда в виски.              — Значит, ты знаешь и то, что ты для меня значишь не меньше. И ты знаешь, почему я это делаю, босс. Не надо пытаться меня уговорить. — Брук залпом выпивает ее стакан.              — И что, это все, конец? — глухо спрашивает Прайс, поджимая ноги под себя. — Не надо. Пожалуйста, — едва слышно просит она.              Брук гладит ее по синим волосам и улыбается:              — Однажды ты все поймешь, и я вернусь, Хлоя Прайс. А пока нам обеим нужно время.                            Хлоя бежит по коридору реальности, распахивая двери настежь.              Задыхается в своих эмоциях.              И, открывая последнюю, говорит то, что должна была сказать все это время:              — Я счастлива, что ты здесь.              Она смотрит на Брук — солнечный луч на рассвете, искра только начинающего гореть костра, всполох пламени в камине — и теряется в ее глазах.              — Она так и не сделала тебя счастливой, да? — тихо спрашивает Брук.              Хлоя качает головой и понимает: нет, не сделала, и уже никогда не сделает; да и все, что было — просто фальшь, очередное испытание в ее жизни, стометровка перед огромным забегом.              Слепая, глупая Хлоя Прайс, которая до сих пор не может признать свое поражение.              — Я бы не взяла десерт в ресторане, — вдруг говорит Хлоя.              — Что?              — Десерт. В ресторане. Ты говорила: если однажды всей командой пойдем в ресторан, то я возьму десерт и буду есть его в одиночестве. — Брук кивает, и Хлоя продолжает: — Я бы не взяла. Не люблю подобное. Порции слишком маленькие.              Хлоя чувствует себя глупо и нелепо; и ушибленное при падении колено все еще болит, но она почему-то улыбается.              — Помнишь, как мы разделись и сидели у меня на кухне? И ты скользила в своих смешных носках от стола до холодильника. — Брук смеется. — А потом заплакала. Помнишь?              — Помню, — отвечает Хлоя. — Ты сказала, что я притягиваю свет, — почти наизусть цитирует она. — Знаешь, я так и не поняла, о каком свете, ну, который я притягиваю, идет речь. Я ведь ахроматична.              — Нет, — серьезно говорит Брук. — Только снаружи. А внутри ты светишься. Ахроматика только здесь. — Она показывает на ее одежду. — Но я-то знаю тебя, Хлоя Прайс. На сердце у тебя звезды.              И, когда Брук целует ее, притянув к себе теплыми пальцами, Хлоя больше не сопротивляется — у нее не остается сил бороться со своими чувствами; скупой платит дважды, а она расплачивается уже в десятый раз; и если там будет еще столько же — какая разница?              У Скотт горячие губы и дыхание, пахнущее кофе с ванилью; и сережка в ее языке поначалу сильно мешает Прайс, но та быстро привыкает к круглому шарику.              Теперь Хлоя знает, что такое размеренность — это когда миллиметр за миллиметром, выдох за выдохом, плавно и нежно; когда все кажется до жути правильным и ожидаемым; когда израненное сердце делает последний удар, замирает и запускается вновь.              Ее раздевает Брук — одежда летит на пол; Скотт снимает с себя даже браслеты — ей они кажутся лишними — и прижимает к себе Хлою.              Ахроматическая реальность Хлои становится цветной, утопая в миллиардах оттенков аберрантности; острая Скотт оказывается мягкой и податливой; ледяная Прайс — теплой и хрупкой.              Хлоя думает: «А вдруг кто-то зайдет?», но эта мысль очень быстро сменяется «Плевать», а затем и вовсе пропадает — в тот момент, когда Брук прикусывает кожу на ее ключицах.              Они перемещаются с узкого дивана на ковровый пол, и Хлоя оказывается сверху; Брук дрожит — от желания и страха одновременно, но нежные прикосновения успокаивают: она прикусывает нижнюю губу и откидывает голову назад, подается Прайс навстречу.              Но когда Хлоя осторожно раздвигает бедра Скотт, то в глаза бросаются свежие порезы, сделанные прямо по старым шрамам.              У нее кончается дыхание, когда она видит в них свое имя. Брук это понимает, поэтому сводит колени вместе, цепляется тонкими руками за ее шею и шепчет:              — Забудь, потом, потом, пожалуйста, не сейчас…              И Хлоя сдается: подложив руку под голову Брук, она наклоняется к ней и целует; и это — первый раз, когда Хлоя не думает о том, что делает; она просто отпускает это и падает вниз.              В рассветные лучи солнца.              Брук откликается на каждое ее прикосновение: вздрагивает, когда Хлоя касается колечек в груди; прикусывает губу от удовольствия, выгибается и двигается навстречу подушечкам пальцев, когда Прайс, щекоча ее лицо своими синими отросшими волосами, осторожно берет ее; исступленно цепляется за Хлою, царапая спину и прижимаясь к ней.              — Хлоя...              Брук кажется хрупкой и маленькой в ее объятиях, но безудержно громкой; оттого Хлое кажется, что в мире вокруг них, наконец, включается звук.              Слабость — то, что делает Брук такой ее: хватающей воздух, громко кричащей ее имя, напряженной и — после — расслабленной; и Хлоя знает, что никогда не забудет выражение ее лица — экстатически искаженное и бесконечно прекрасное.              У Хлои бешено бьется сердце и в глазах сверкает, когда Брук, не переводя дыхание, с силой поворачивает ее к себе; и Прайс понимает, что на самом-то деле инженер достаточно сильна; да только кому нужна сила, если внутри ты — бесконечно преданная и принадлежащая?..              В упоенных глазах Брук горит солнце, и Хлоя не плавится — греется его цитрусовыми лучами; и пальцы Скотт — грубые, но такие ласковые одновременно — блуждают по телу Прайс, вырисовывая причудливые фигуры.              Захлебываясь едва слышными стонами, Хлоя пытается спросить, что она пишет.              Брук улыбается своей обезоруживающей улыбкой.              — Догадайся.              — Я не могу…              — Тогда почувствуй.              Хлоя громко стонет, когда инженер выводит восьмерку — знак бесконечности — внутри; и мир вокруг нее взрывается, когда Брук ловит ее стон своими губами и вжимает в себя, стараясь стать одним целым. Прайс дрожит — ее оргазмы всегда долги — и как-то неожиданно по-детски цепляется за Брук, закрыв глаза и всхлипывая той в шею. Скотт гладит ее спину и шепчет те самые глупости, от которых сердце Хлои покрывается медом и корицей.              Они сидят на коленях друг перед другом; Брук подносит ладонь Хлои к лицу и целует каждый палец, выводит языком на тыльной стороне имена, прикасается губами к запястьям.              Их руки занимаются любовью дольше, чем тела; и почему так — Хлоя не знает, но она не хочет, чтобы это заканчивалось.              После они лежат в объятиях друг друга, и Скотт мягко целует Хлою в висок.              — Хлоя? — тихонько спрашивает Брук. — Ты что, забыла закрыть окно?              — Вот же блять, — кратко отвечает Хлоя.              — Наши стоны слышала вся улица, — удовлетворенно подмечает инженер. — Уверена, в «Арт-центре» все перевернулось от количества разврата. У них как раз выставка, посвященная священникам.              — Вот же блять, — повторяет Прайс. — Жаловаться будут.              — Будут, — соглашается Брук.              И неожиданно, совершенно по-детски, говорит:              — Я видела в твоих глазах свет; и всегда мечтала попасть к нему, словно мотылек к огню. Стать хоть кем-то для тебя. Скажи мне, я стала?              Я отрицаю свои вторые пятьдесят процентов, вспоминает Прайс.              — В семнадцать я думала, что всю жизнь буду одна. — Хлоя осторожно подбирает слова. — Да и после — тоже. Но сейчас я поняла, что это не я отрицала свои пятьдесят процентов. Это они отрицали меня — я ведь всегда старалась быть… хм… правильной половиной. Притворяться, что мне хорошо или что я готова на все, а самой задаваться вопросом: «Если так и должно быть, то почему же так хреново?». Ты знаешь меня достаточно, чтобы я не притворялась кем-то другим.              — И я не хочу больше притворяться, — продолжает она. — Никогда не хочу. Вот только… Нужна ли я кому-то такая? У меня же все к чертям разъебано внутри, ты посмотри на меня, я же сломанный ломоть хлеба, я же…              Брук целует ее, не давая договорить.              — Попробуй быть проще, — шепчет она. — Просто скажи, что чувствуешь.              — Любовь, — не задумавшись, говорит Хлоя.              Когда-то такое пугающее и заставляющее ее страдать слово произносится на удивление легко и просто: лю-бовь. Без синонимов и красивых фраз, без пафоса и наигранной улыбки.              Такое простое и странное слово.              Брук достает проволочку из волос — как только Хлоя о нее не поцарапалась? — и скручивает ее в колечко.              — Ты освещала мой путь все это время. Будешь ли ты со мной теперь до конца?              Хлоя чувствует, как на сердце заживает последняя ранка, и тихо отвечает, кивая:              — Это была долгая дорога к звездам.                     

THE END