save me (from yourself)

Липкие руки страха сжимают лёгкие, постепенно перекрывая доступ к живительному воздуху. Абсолютная опустошённость не вызывает радости или какого-то облегчения. Совсем ничего. Только Пак и звенящая пустота внутри. Он не сводит глаз с тряпичного тела анестезиолога, не делает попыток подойти и помочь, поднять худое тело с пола и позвать кого-то на помощь. Это было бы логично. Но он просто смотрит. Куда-то сквозь него. В голове чересчур чётко и оглушающе слышно тиканье наручных часов. Секунда. Две. Нервно сглатывает: ждёт. Десять. А чего он ждёт? Пятнадцать. Когда Бэкхён проснётся. Тридцать. Звук прекращается. Время дальше не идёт. Это реальность. Перед глазами всё становится таким чётким, что хирурга передёргивает, и он на мгновение щурится. Больше не медля и наплевав на чёрные брюки, мужчина опускается коленями на пыльный пол и, наконец, смотрит на совсем бледного брюнета. Это вызывает ничуть не утешающие ассоциации с трупами, от которых голова идёт кругом. Он всегда спокойно находился в морге, но сейчас чувствовал, что нервы нехило шалят. Ему кажется, что он что-то упускает, пока пытается привести анестезиолога в себя: расстёгивает верхние пуговицы белой рубашки, затянутый на последнюю петлю кожаный пояс, приподнимает его ноги, запихивая под них собственный халат и сейчас совершенно неважные папки. Когда взгляд опускается на оголённую грудь — он понимает. Бэкхён практически не дышит. Твою ж мать. Чанёля практически трясёт от этого осознания. Он пытается расслабиться и действовать согласно инструкциям по оказанию первой помощи, которые вдалбливали ему не только в медицинском университете, но и в автошколе. Тело двигается больше на автомате, но в голове бушует ураган «Ирма». Напоминание «ты же врач» сметает так же незаметно, как оно и появилось. Очнись же. Он хватает с ближайшего стола не открытую бутылку, явно предназначавшуюся для кого-то из участников консилиума, и набирает воды в рот. Выплеснуть её прямо в лицо Бёна не составляет труда. — Давай же, Бэкхён, — лихорадочно шепчет он, стирая прохладные капли с глаз брюнета. А заодно и то ли какой-то BB-крем, то ли ещё какую-то косметическую дрянь из-под них, являя взору тёмные синяки под глазами. Бессознательное тело даже и не думает двигаться. Так не должно быть. Хирург сжимает губы в тонкую полоску. Тогда, в их далёком прошлом, в той самой школе такого не было. Мальчишка мог зло глядеть исподлобья, сплёвывать кровь, плохо сдерживая болезненные стоны и слёзы, один раз даже начать скулить, прижимая руку к животу, где, как оказалось позже, было сломано одно ребро, мог терзать собственные губы до крови, кусать ладонь, чтобы заглушить рыдания. Но он никогда, никогда не позволял себе такой слабости, как потеря сознания. Никогда не закрывал надолго глаза и с нескрываемой ненавистью смотрел, смотрел и смотрел из-под тёмной оправы. В их маленькой игре эта слабость была бы решающей: Чанёль бы понял, что победил. Что сломил нескладного подростка своей простой игрой с ним. Тогда он не думал, что душевная боль, которую он причинял как бы между прочим, могла быть в миллионы раз сильнее. — Какого хуя ты сейчас делаешь это? — ему жарко. Он как будто весь сгорает изнутри, потому что: «ты виноват», — не вздумай подохнуть сейчас. Врач внутри него смеётся и крутит пальцем у виска: внутренних кровотечений точно нет, сломанных костей тоже — это просто обморок. Тем не менее человек внутри не согласен, каждая его мышца напряжена до невозможности. Думается, что ещё немного, и мужчина прекратит дышать совсем. Это практически лишает в сил. Если это случится…он ведь точно потеряет работу, упадёт в глазах множества людей. На его плечах и так есть несколько смертей. Вес ещё и Бёна — будет нести нереально. И только руки не дрожат, а уверенно делают свою работу. Они подвластны разуму, а не колеблющемуся и напуганному сердцу. Именно они и делают последний шаг. Оглушительный звук пощёчины. Голова анестезиолога покачивается, а на белой щеке проявляется красноватый след. Некоторые мгновения больше ничего не происходит: только жуткая тишина в зале, сдавливающая в тиски. А потом брюнет ни с того ни с сего морщится и медленно открывает глаза, жмурясь от неприятного света больничных ламп. — Какой же ты урод, Бён Бэкхён, — хрипло проговаривает Чанёль. Он обессилен и очень хочет выпить. Лишь сейчас ему приходит в голову позвать кого-то ещё. Того же заведующего, например. Но он почему-то сидит рядом с потерянным «пациентом» и глубоко вдыхает: думает, что мог бы лишиться всего за раз из-за одного гребанного мальчишки. И плевать, что он не настолько старше пришедшего в себя мужчины, чтобы так его называть. Пак не хочет куда-либо идти и кого-то звать, когда видит, что Бэкхён на грани нового обморока. Он просто звонит Киму и говорит всё, как есть. Всё происходит слишком быстро, будто бы в кошмарном сне. Вроде бы Чунмён даже ничего не отвечает, просто сбрасывает звонок и скоро влетает в зал с парой интернов и каталкой. Шатен не видит никакого волнения в его глазах: только решимость, с которой он быстро отдает приказы новеньким ребятам. Этого и не хватало самому Ёлю несколько минут назад: спокойствия. До этого он никогда не жаловался на нервы. Теперь будет. — Вы не спросите, что произошло? — он едва узнаёт свой голос. Его вышвырнут отсюда. Точно. Потому что в обморок без причины не падают. А Пак очень подходит на роль этой «причины». — У меня друг — безалаберный идиот, вот, что произошло, — неопределённо жмёт плечами Мён. Конечно, не спросит. Зачем, если можно просто уво… Стоп, что? Главный хирург замечает удивление и долю непонимания в чужих глазах и слабо улыбается. — Отвезите в отдел скорой помощи к доктору Чжану, он сам разберется, — кивает он интернам и уже потом смотрит на коллегу, — как давно у тебя был выходной? Чанёль мешкается. — Пару дней назад, — не понимает сути вопроса. Но начальник одобрительно хлопает его по плечу, мол «всё хорошо». Конечно, Чунмён в курсе, когда не было Пака, в какие дни он отдыхает. Всё-таки он не абы кто, а глава отделения, о расписании своих сотрудников он просто обязан знать, чтобы составлять планы операций, знать, на кого можно положиться в тот или иной день. Вопрос был больше риторическим. Чтобы Ёль сам составил полную картину и понял, почему Мён уже не волнуется в такие моменты, почему он предельно спокоен. Несмотря на то, что это не более чем маска. — А у Бэкхёна больше двух месяцев назад. Шатен молчит, ничего не спрашивает. Он не глуп, но это действительно сложно понять. Поделиться накопившимся Мёну не легко. Однако этот хирург — лучший друг его парня. Если Ифань доверяет ему — значит и темноволосому стоит. Сейчас он ощущает, что должен разложить всё по полочкам. Чувствует, словно этим может что-то изменить. Может быть, что-то очень важное. — Чанёль, он живёт работой. Для него нет той грани, когда он должен перестать и остановиться. Поехать домой, отдохнуть, поесть что-то нормальное, а не заваренный рамён, выспаться, а не выпить крепкий зелёный чай, чтобы не заснуть. Он говорит: у меня все под контролем. А я добавлю: кроме собственного здоровья. Я понимаю, что ему надо расслабиться, только когда он сваливается в обморок. Так что, мне незачем тебя расспрашивать. У него обычное переутомление. Врачи из отделения скорой помощи его быстро на ноги поставят, им не привыкать, — это всё объясняет. Пак наконец выдыхает с полной уверенностью, что кроме отсутствия на работе одного наглого анестезиолога — в его жизни ничего не изменится. Но странный осадок всё равно остаётся где-то внутри. Вина. Пока она слишком незаметно начала пожирать его. Но это на «пока». Заведующий поднимает уже грязный халат хирурга с пола и кидает ему, подмигнув. Он выпрямляется и идёт во второй раз за день к выходу из просторной комнаты, чтобы вновь стать более-менее серьёзным начальником отделения, а не следовать эмоциям и чувствам. Скорее всего, ему не стоило рассказывать всё Паку. Да, в больнице все и так знают вечную проблему гениального анестезиолога, но Бэк бы не одобрил такие откровения. «Все знают» — это одно. Самому рассказывать — это другое. Но сейчас всё-таки стало легче. Он одновременно и выговорился, и поругал друга, и сам себя успокоил. Удачное комбо. — Вы совсем не волнуетесь, доктор Ким? Мён улыбается, остановившись у дверей. Очень. — Спасибо за работу, ты хорошо постарался сегодня, — и выходит. Ким Чунмён, на самом деле, гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. *** Прекрати. Не думай. — в который раз повторяет Чанёль. Однако совсем не слушает себя. Обморок самоуверенного брюнета не должен был настолько сильно его взбудоражить, но тем не менее сделал это. Хирург ведь видел сотни людей вообще в предсмертном состоянии, начинал нервничать в единичных случаях — когда проводил какую-либо операцию в первый раз. Что изменилось? Ничего. Ничего не могло изменится. Но всё-таки что-то поменялось. Их разговор… «Я тоже просил прекратить» — эта фраза отзывается болью в голове у шатена, и он неосознанно сжимается. Сначала Пак и вправду считал, что ни капли не виноват. События пятнадцатилетней давности не беспокоили его от слова «совсем»: ну был какой-то парень, над которым он издевался. Это было в школе. С чего бы ему, давным-давно выпустившемуся, жалеть об этом? Как-то на встрече одноклассников кто-то упомянул со смехом о том мальчишке, но Пак лишь посмеялся за компанию и всё. Сломал он его или нет — разве это было важно? Но теперь, видя реальность, ему слегка дурно. «Он живёт работой» — значит ли это, что у него практически никого нет? Когда у человека есть семья, важные люди — они стараются бежать домой при любом удобном случае. Чанёль знает, потому что сам такой. У него есть те, к кому можно вернуться. Родители, невеста, друзья, в конце концов. А Бён лишён этого? Немного страшно. Ёль не представляет такую жизнь — только работа и ничего большего. Он бы сошел с ума. У него есть ради кого жить. Работа — это важная часть, но, честно говоря, шатен никогда не думал о ней, как о чём-то важном. Деньги получает и хорошо. Спасение жизней? Должно волновать его, но он редко испытывает жалость или острое желание помочь. Не потому что черствый, а потому что врачом стал по указке родителей. Так-то, когда-то глупо лелеял мечту быть крутым музыкантом и продавать свои песни. Зато теперь он гордость своей семьи — хирург из него вышел не самый плохой. А что Бэкхён? Он. Чанёль стискивает зубы. Не выдержал испытание огнём. Да, хирург начинает подозревать, что виноват гораздо сильнее, чем думает сам. Не ощущает себя таким уж монстром, но люди не становятся такими, как Хён, просто так. Внутренний холод, грубость и сарказм — это барьеры, которые он выстроил, чтобы никто не смог больше сломать его. Чёрт его подери. Почему я должен чувствовать себя так? Он смотрит на дверь палаты, в которую недавно привезли уснувшего анестезиолога, и не решается войти. Хочет просто убедиться, что не зря испачкал свой халат. Что брюнет уже спокойно дышит. И когда он решается, приоткрывает дверь, ему частично закрывают глаза. Угнетающие мысли растворяются в тепле чужих рук, и он просто не может сдержать улыбку. Вот его спасение. От работы, от этих проблем с Бэкхёном и своих мыслей. Его Мессия. — Соми, — он, взрослый мужчина, не может не умилиться тому, как девушка не дотягивается до него. Разница в росте даёт о себе знать и сейчас. Именно поэтому её ладони по большей части закрывали его щёки, а не глаза. —Привет, — она тепло улыбается и сама закрывает двери в палату, — я принесла ужин. Негоже тебе всякой дрянью питаться. Чанёль наклоняется и мягко целует невесту: если ему скажут, что она не ангел, то только из дикой зависти. В этом мире человека светлее и добрее, чем Нам Соми. Вместо того, чтобы быть на семейном ужине по случаю годовщины её родителей — она предпочла порадовать своего будущего мужа. Много ли людей так бы поступило? Он думает, что нет. Бросив взгляд на дверь палаты, он тут же забирает у любимой пакет, из которого, о боже, он уже слышит аппетитные запахи домашней кухни. Девушка обнимает свободную рука Пака и весело рассказывает о том, как недавно её пытались надурить по телефону. А шатен, позабыв о всех своих проблемах, только и рад слушать мелодичный голос любимой. Она обладает чудесной способностью околдовывать его, делать так, чтобы он смотрел только на неё, пропускал мимо ушей слова всех, но не Соми. Он дорожит ей всем сердцем. Должно быть, это служит причиной. В ординаторской спят несколько интернов, но это совершенно не мешает влюблённым тихонько сесть за стол и начать ужинать. Чанёль не говорит ни слова, просто наслаждается кулинарными способностями будущей жены, в то время как она совсем не замолкает и говорит обо всём на свете. Не заставляет его отвечать или как-то реагировать. Она отдаёт ему всю себя, а он, в это время, не может себе позволить такой роскоши. С другой стороны, оно того стоит: ведь каждый раз она всё равно сияет. И ему этого достаточно. Чанёль знает, что ей завидуют все подружки, мечтают о таких же идеальных отношениях, как у парочки Пак-Нам: без ссор, без никчёмной ревности, без недопониманий, зато с такой искренней любовью. Мужчине нравится, что она гордится ими. Нравится, что она без тени смущения может в шутку похвастаться будущим мужем. Ни с чем не сравнимое чувство. Никакой Бён Бэкхён с его идиотскими заморочками не должен заботить его в такое время. Терзать себя из-за своих действий в старшей школе просто бессмысленно. Как он и говорил: изменить ничего уже не сможет. Пускай анестезиолог продолжает гробить свою жизнь в работе. Отталкивать от себя людей и убивать своё здоровье. Дела этого упёртого брюнета его не должны беспокоить в принципе. Кто он ему? Просто человек, над которым шатен когда-то издевался. Да, это было, но слишком давно. Может он был виноват — всё это в прошлом. Настоящее и будущее — это Нам Соми с её заразительной улыбкой и тонким кольцом из белого золота на пальце. Кому он врёт? Кто знает. А тем временем вина, усмехаясь, продолжает поглощать его изнутри. *** Отправив девушку домой, шатен намеревался прилечь, поспать час-другой пока нет пациентов. Медсестры его при случае разбудят — а это всё, что ему надо. Когда-то же должен был закончиться этот долгий и тяжёлый день. Одной рукой он начинает мять левое плечо, не спеша шагая по пустому коридору. Несмотря на то, что он обязан всегда бодрствовать в ночную смену, ему отчасти нравится оставаться в больнице ночью: меньше пациентов, тихо, никто тебя не дёргает и, главное, не надо стараться кому-то понравиться. Большинству в это время суток просто не до разговоров. Им просто по-человечески хочется спать. Слегка усмехнувшись своим мыслям и остановившись перед дверью, Пак поднимает голову. Часто моргает, пытается не заснуть на ходу. Поднимает и замирает на месте. Блять. Он кусает язык, чтобы не выругаться вслух, потому что — какого хера он тут забыл? Палата номер четыре. Палата, в которой восстанавливается Бэкхён. Это не смешно. Чанёль тупо смотрит на дверь и просто пытается понять, зачем пришёл в этот раз. Они абсолютно чужие. Общее прошлое — мелочи. Тяжело вздохнув, хирург проводит рукой по лицу. Злость на самого себя возрастает, и он просто думает, что скоро, правда, сойдет с ума. — Ладно, — тихо выдыхает. От того, что он просто зайдёт — ничего не произойдёт. Мужчина максимально осторожно открывает двери и заходит в тёмную комнату, освещаемую только лампами из коридора. В таком свете он кажется ещё бледнее, чем днём, но, Ёль пытается себя убедить, что это лишь игра воображения. Кардиомонитор показывает стабильное сердцебиение. Бёну уже значительно лучше. Убедился? Я просто чувствую ответственность. — Дамбо, закрой двери с той стороны. Спать мешаешь. Хрипловатый голос в темноте звучит глухо и уверенно. Проникает в самые дальние уголки сознания, мягко обволакивая, а затем обжигая холодом. Его прошибает. Ёль приглядывается и видит слабый блеск от ламп в чужих глазах. — Ты в порядке? Брюнет кривит губы в ломанной усмешке. — У меня две почки и своя двухкомнатная квартира не в ипотеку. Всё прекрасно. Бэкхёну смешно. Он ни на секунду не забывает, кто такой Пак Чанёль. — Мы не договорили, — хирург делает шаг в палату. По правде говоря, он не знает, что несёт. Просто говорит и медленно приближается к кровати, по пути включив свет. Анестезиолог жмурится, но пытается держать хотя бы один глаз открытым: мало ли что этому идиоту взбредёт в голову. Он и так сильно расслабился, потеряв сознание прямо при этом человеке. С тех пор, как открыл глаза и вспомнил последние минуты до отключки — ругал себя безостановочно. Нельзя. Нельзя было так поступать. Порой он ненавидит слабость человеческого организма. Собеседник молчит, а Бэкхён чувствует себя загнанным. Тело ещё не восстановилось, да и капельницы просто так не выдернешь — так что сбежать просто не получится. Хотя он и не собирался. Хочет продолжения их восхитительного разговора? Чудесно. Бёну уже нечего ему говорить. Всё, что нужно было, брюнет сказал. Если Пак даже через эти огромные раковины его не услышал — то это явно не его проблема. Гори в аду. А вот Чанёлю есть что сказать. Например, что ему похуй на старые обиды, что его уже достали постоянные насмешки, что он просто хочет отрабатывать смены без этой нервотрепки и идти домой. Что Бэкхён слишком долго строит из себя жертву и не видит очевидного. Что он и без помощи шатена самостоятельно ломает свою жизнь, выстраивая стены. Что он слишком безответственно относится к своему здоровью для тридцатилетнего человека. Что он уже заебался чувствовать себя виноватым. Но он не произносит и слова. Хён видит всё сам. И усмехается. Он поднимает руку с катетером и убирает мокрую чёлку с лица. Стоило бы просто выгнать ночного посетителя, но наблюдать за таким хирургом интересно. Он, какое счастье, больше не скрывает настоящих чувств — в его глазах явное желание поскорее расправиться с прошлым. И все. Ничего более. Ничего лицемерного. Вернуть руку под тёплое одеяло ему не дают. Прохладные паковские пальцы стискивают его запястье, дёргая руку к самому мужчине. Больно. — Что это? — тихий, но чертовски злой голос. Бэкхён не сразу понимает, о чём это он. А потом внимательно осматривает руку: что-то странное? Да нет. Всё тот же катетер, прозрачные полосы шрамов, следы от ручки. — Ручка обыкновенная. Стоила триста вон, купил в ближайшем супермаркете… Злостью пропитался даже воздух. — Когда? Единственный вопрос заставляет заткнуться. Чанёль шумно дышит, сжимая чужую руку, словно пытаясь физически объяснить свою ярость. Глупо, но действенно. Кто бы мог подумать, что этот ебанный Бён — бывший суицидник. Блять. Блять. Блять. Только этого ещё не хватало для полного счастья. Ему так хочется вытрясти всю дурь из мужчины, хотя и понимает, что шрамы давние. Очень давние. — В первый раз или в последний? Я много ручек там покупал, — усмехается брюнет. Его собеседник терпелив. — В первый и последний. Невозможно передать как ему хочется от души врезать анестезиологу, чтобы стереть самодовольную ухмылку с его губ. Но ему хватает того, что пальцами он чувствует каждую косточку, каждый шрам и неровность на фарфоровой коже. Словно он проникает под неё, чувствуя любое изменение в чужом пульсе, хрупкость тела. Каждое его слово сбивает спокойное сердцебиение Хёна и, Пак уверен, ему страшно. — А я помню что ли? — смех в глазах, — помню одно: я был школьником. Звук разбитого стекла. Что-то внутри Чанёля вдребезги разбивается. Он чувствует это всем своим нутром: каждый осколок, каждую пылинку. Крови нет, но боль оглушает. Весь мир суживается до этой невзрачной палаты. — Почему? Глубокий спокойный голос создаёт контраст с совершенно диким взглядом его обладателя. Чёрные глаза впиваются в лицо брюнета, заставляют чувствовать себя неуютно, подчиняться. — Ты у меня ручки постоянно отнимал, помнишь? Каждое слово бьёт под дых, не давая опомниться. Ручка — это метафора. Шрамы вполне реальные. Пак отпускает некогда израненную руку и отступает назад. К двери. К теперь спасительной двери. Он не сводит глаз с расслабившегося Хёна. Молчит и молчит. Потому что если попытается что-то сказать, то голос сорвётся. Иллюзии, что он строил все эти годы, просто-напросто сгорают под гнётом обстоятельств, оставив пепел, болезненно растворяющийся в крови. Нет. Палата становится немного более пустой, чем несколько секунд назад. Чанёль бредёт прочь.