save me (from yourself)

Выходя из операционной, Бэкхён чувствует, как подкашиваются ноги, поэтому немедленно опускается на ближайшую скамейку и только теперь ощущает землетрясение в десять баллов. До абсурдности тяжело, внутри всё буквально содрогается, но он пытается справиться с этой слабостью, уткнувшись лицом в ладони. Нельзя терять самообладание. Только не сейчас. Немного отросшие чёрные пряди выбились из-под синей шапки и теперь медленно намокают из-за пота на лбу. Температура не опускается. Единственное, что он смог сделать — это отдать приказ перевезти Сонхо в отделение интенсивной терапии. А потом позорно сбежать подальше, чтобы никого не видеть и никого не слышать. Например, Чанёля. Этот человек всегда умел выводить Бэкхёна из душевного равновесия: что пятнадцать лет назад, что сейчас. Только раньше он делал это намеренно, а сейчас, похоже, совсем не понял, что натворил. Даже гению придётся признать, что в тот момент у Пака не было никаких скрытых мотивов: он сделал это естественно. Так, словно просто поддержал часть своей команды. И скорее всего, именно так и было. Подобное проделывали и многие другие хирурги в различных операциях, но до этого момента он не обращал внимание на это, потому что оно не касалось его лично. Одна фраза — а внезапно выбила из колеи. Разве обычные слова должны иметь такое влияние? Глупо. Вдруг брюнет чувствует, как дрожат плечи, и слышится чей-то смех. Тихий, какой-то неправильный, хрипловатый. Только когда дотрагивается до обкусанных губ, понимает: что смеётся он сам. Действительно, тихо, прикрывая рот рукой, но этого достаточно, чтобы в голову пришла мысль: Должно быть, я сошёл с ума. Смех продолжается до тех пор, пока не становится совсем беззвучным, и улыбка резко не стирается с лица. Руки обессилено опускаются на колени, и Бэкхён отсутствующим взглядом смотрит на них, не замечая мелкие царапины и засохшие капли какого-то лекарства. Нервы, откровенно говоря, сдают. Ему следует переживать за Сонхо, думать о том, как поступить в случае осложнений, серьёзно обдумать всё наперёд. И часть мозга, действительно, занимается этим, но другая — не может отвлечься от случившегося в операционной. Внутри накладывается противоречие на противоречие, и это реально сводит с ума. Сначала постепенно, а затем всё быстрее и быстрее в нём разрушается образ Пака, который всегда шептал на ухо убивающие мысли, заставлял помнить о ненависти. О прошлом. Об издевательствах и той не по-человечески сильной боли во всём теле. Трезво, непредвзято смотря на действия Чанёля, вслушиваясь в его слова, он лишь частично высматривает в хирурге того старшеклассника с витиеватой тату и громадными лапами. Оболочка изменилась, хотя это его вообще не волнует. Жестокость и едкое желание причинить боль с первого, второго и даже третьего взгляда исчезли. Очевидно, он не питает огромной любви к своей профессии да и не стал таким уж филантропом, но всё-таки уже отбросил насилие, предпочтя ему спасение больных и раненых. Лицемерие осталось на месте. Вот только если раньше он не снимал маски, то сейчас порой возможно заметить, что мужчина забывает надевать их в определённые моменты. Такой вариант недоэльфа бесит, но если задать вопрос «почему», то ответ будет один: он же Пак Чанёль. И если уж быть честным с самим собой, в обычной бы ситуации Бён бы не имел особых претензий к этому хирургу. Однако сейчас всё настолько сложно, что Бэкхён не думает ни о чём другом. Даже страх вытесняется всеми остальными чувствами, путая. Заводя в тупик. Как поступить дальше? Что я вообще должен делать, чёрт подери? Внутренний стержень рассыпается, а каждая крупинка больно царапает, оставляя уродливые ссадины в груди. Так не должно быть из-за одного грёбанного происшествия. Он строил себя так долго, что сейчас просто не может позволить себе расклеиться. Потеряться во второй раз. Не может, но... — Ты как? — спрашивают над головой, и брюнет вскидывает её, чтобы понять, кто рискнул подойти к нему. Слышит чужой голос будто бы сквозь какие-то помехи. Вид Чунмёна не через огромное окно операционной точно такой же. Разве что добавилась капля пока непонятного ему чувства. Облегчение? Кто знает. Он не отвечает, но приподнимает бровь, потому что это очень нелогичный вопрос. Мужчина полностью уверен, что со стороны выглядит очень жалко и никаким «я в порядке» тут явно и не пахнет. К тому же, на деле глава отделения не хочет знать, как он. Сам знает ответ. С Бэкхёном что-то происходит, и он не мог не заметить это. Иначе бы не спросил это, а просто бросился другу в ноги. С громкими извинениями и практически слезами. Чунмён на это способен, когда знает, что правда провинился. Набравшись смелости, темноволосый-таки выдыхает и начинает говорить, даже не подозревая, что его моментально прервут: — Я... — Прекрати уже и сядь рядом, — отрезает анестезиолог, облокачиваясь спиной на стену позади себя. Пожалуй, сегодня говорить будет он. Настроения выяснять отношения, на деле, совсем нет, но если этого не сделать, то Ким несколько часов подряд будет извиняться и выпытывать, как ему искупить свою вину перед другом и перед отцом. А у Бёна нет никакого желания выслушивать эти извинения, потому что лет десять назад он бы и сам не выдержал такой ноши. Мир, люди поспособствовали тому, что он может вынести подобное. А у Мёна не было такого прошлого и таких испытаний на жизненном пути. И слава богу. Выдыхает, формулируя свои мысли. Их слишком много: они путаются с воспоминаниями о произошедшем в операционной, с переживаниями о Сонхо. — Сначала я был зол и хотел тебе отвесить знатный подзатыльник за то, что ты вынудил меня решать за двоих. Чунмён виновато поджимает губы, но молчит. Бэкхён хочет высказаться, и ему лучше сейчас не мешать. Да и права у заведующего после всего этого просто нет. — Но я сумел понять тебя, — рассматривает наинтереснейшую белую стену, с серыми пятнами на ней, — а теперь хочу, чтобы ты пришёл в себя. У тебя на сегодня назначена ещё одна операция. Хватит халтурить, не перекидывай свою работу на других. Бэкхён не любит много болтать. Даже после стольких лет он достаточно замкнут и редко впускает кого-то взглянуть на свою душу. Однако сейчас он на пару мгновений раскрылся, заговорил о себе, вместо того, чтобы привычно выслушать чужую речь. Кому-то его слова покажутся грубыми, кто-то скажет «так с друзьями не говорят», но, по правде говоря, для Мёна это самые лучшие слова поддержки. Он чувствует, что готов крепко обнять Хёна, повторяя «спасибо и прости» несколько сотен раз подряд, но всё же сдерживался: не самый лучший момент для подобных нежностей. Это испортит созданную откровениями брюнета атмосферу. Поэтому просто кивает: — Хорошо. Позволяет себе улыбнуться. Чунмён видит, что внутри анестезиолога ведется настоящая война: блики потерянности иногда отражаются в его глазах. И дело далеко не в их отце. Будь дело только в операции, ему бы стало немного легче после неё. Он бы взял себя в руки и не позволил кому-либо увидеть собственные переживания. Как бы сильно брюнет ни переживал, всё равно прекрасно видел, что «Лабиринт» провели успешно. — Бэкхён, — проговаривает, — с папой всё будет хорошо. Усмешка в ответ. — Конечно, будет, идиот, — хмыкает брюнет, снимая с головы медицинскую шапку, — он ещё посмотрит на швы и поймёт, что не ты оперировал. Почему? Почему тебе не становится легче даже после удачно проведённой операции? — С радостью приму его недовольство, — смеётся Мён, пытаясь вести себя, как и обычно. И всё не может понять. У обоих внутри пустота и неуверенность в том, что Ким Сонхо встретит завтрашний день. Но Чунмён чувствовует, что потихоньку беспокойство отступает, несмотря на натянутую струну внутри. А Бэкхён нет. Внутри него построен настоящий лабиринт из растянутых нитей. Сделаешь шаг не туда — и можешь лишиться всего в один миг. Распасться на маленькие кусочки. *** Пробираясь по бесконечным коридорам отделения, хирург дежурно улыбается проходящим мимо коллегам. Кто бы знал, как тяжело ему это дается. Во время операции он чувствовал такое давление, какого лет сто уже не ощущал. Вопреки всем его словам, воспринимать отца заведующего отделением и анестезиолога, ненавидящего Пака всем сердцем, как обычного пациента было просто невозможно. Воздух накаливали не ярко светящие лампы, а сама атмосфера. Было вовсе не легко. Как будто к виску приставили пистолет и в добавок надели жилет с С-4. Давил даже не гениальный анестезиолог. Бэкхён не вмешивался, просто делал то же самое, что и обычно: сообщал показатели, проверял лекарства в бутылях. Ничего сверхъестественного. Напряжены до предела были абсолютно все. Каждый чувствовал небывалую ранее ответственность за чужую жизнь. Конечно, врачи несут этот груз постоянно: каждый день и каждую ночь. Но в этот раз он был куда тяжелее, чем раньше. Пригибал к полу, вынуждал сопротивляться, что есть силы. Если бы не опыт каждого из оперирующей бригады, кто-нибудь бы обязательно не выдержал. Новичкам не под силу выдержать подобное. Телефон в кармане вибрирует. Хирург достаёт его, смотря на дисплей, и не сдерживает тихого вздоха. Сообщение от его будущей жены, которое он обязан прочитать в ту же секунду, чтобы, не дай бог, не обидеть Соми. Кажется, она выбирает сейчас приглашения на свадьбу, но не хочет решать в одиночку. О чём-то таком она говорила ещё с утра. И всё-таки, вместо того, чтобы разблокировать экран, он просто убирает гаджет в карман халата: просто...не сейчас. Он не может показать ей свою усталость. Лучше ответить, когда отпустит, и Ёль сможет набрать пару предложений в ответ не потому что «должен». Останавливается перед приоткрытой дверью. В этой ситуации даже невеста не сможет избавить его от сложных мыслей. Потому что Перед глазами ужас, тонущий в карих глазах гениального анестезиолога. Ему и в голову не приходило, что Бэкхён настолько живой. Пак воспринимал его как на редкость вредного и безэмоционального человека, но за несколько часов его мнение начало меняться со скоростью света. Вдох-выдох. Вдох и ещё вдох. В ушах шумит тишина. Ждать, когда состояние придёт в норму, он не может, так что толкает потёртый кусок двери, чтобы шагнуть в небольшое помещение. Вновь эта светлая комната, сегодня уже окрашенная в тёмный: единственный свет из окна шёл от многочисленных фонарей ночного города, полосами ложась на мебель, на одежду, на светлую кожу. Иногда эти лучи медленно горизонтально двигались, а чужие уставшие глаза мокро блестели в этом свете. Щурились. Будто бы с них вот-вот сорвутся солёные капли. Что маловероятно. Повторно возникает чувство дежа вю, и когда Пак садится на пол рядом с анестезиологом, вдыхая едкий воздух, пропитанный куревом. Морщится, но так же, как и в прошлый раз, молчит. Забавно, что опять даже не делает замечания, хотя и не особо в восторге от этой вредной привычки. В старших классах накурился так, что сейчас уже тошно. В этот раз он не выжидает минуты, чтобы сказать то, зачем вообще пришёл. Как только прекращается шептание тканей, в голове загорается одно слово: «вперёд». — Ким Сонхо стабилен, — говорит, пытаясь расслабиться. Выходит неплохо, если учитывать, что ты сидишь рядом с человеком, который тебя на дух не переносит. А вообще, он до сих пор не знает, что забыл в этом «логове». Можно было просто отправить кого-то из интернов или же позвонить. Много вариантов, однако все они какие-то бессмысленные. Ведь Ким Сонхо всё равно не простой пациент: брюнет был слишком неспокоен, чтобы это было правдой. — Знаю, — взгляд невольно падает на смартфон у колен. Оба молчат. Бэкхён смотрит в едва грязное окно, с парой отпечатков, а потом переводит взгляд на отражение Чанёля. Уставший, очевидно переволновавшийся. Это вовсе не странно, ведь операция длилась далеко не пять минут, но всё же. Непривычно не видеть равнодушия ко всем, кроме себя в этом человеке. Настолько непривычно, что даже ненависть и неприязнь к этому человеку мирно спят, не шевелясь. Немыслимо. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь он сможет вот так спокойно, без выделяющегося яда внутри сидеть с этим человеком. В прошлый раз в голове ещё присутствовала мысль: «ты ведь понимаешь, кто это?», а теперь он устал. Устал раздумывать над подобным. На сейчас можно и забыть, кто этот человек. Забыть о его проступках и просто сказать то, что следовало ещё раньше. До последнего сомневается, делает затяжку. Но в который раз за день пересиливает себя и свою не по-детски сильную обиду. Так должно быть. Тяжело, но хирург заслужил эту мелочь. Какой бы тварью он ни был раньше, сегодня в операционной он доказал, что порой может быть лучше самого себя. Поэтому — Спасибо, — произносит на выдохе с лёгкой усмешкой. От неожиданности шатен вздрагивает. — Что? Пак резко поворачивает голову, поражённо глядя на мужчину с сигаретой. Удивительно, что произнести эти шесть букв оказалось совсем не трудно, если на секунду переступить через самого себя. Сделать один шаг сложно, но второй уже дается легче. — Тебе над швами поработать надо, — прикрывает глаза, выдыхая клубок светло-серого дыма. Ещё не простил. Не смирился. Всё ещё ненавидит того человека, что разбил его. И, наверное, никогда не сможет отпустить прошлое так, чтобы раны не болели. Однако, возможно, стоит немного вырасти сейчас. Начать потихоньку отодвигать обиду хотя бы для своей работы, для людей, которых ещё предстоит спасти. Быть хотя бы чуть выше этой темноты, застрявшей в сердце. Принять то, что те адские дни — это часть его жизни, которую не вычеркнешь. То, что из-за них он тот, кем является. Этого уже никак не изменишь. И знаете, от этого осознания Дышится почему-то немного легче.