save me (from yourself)

Отстранённо рассматривая стенд с какими-то документами, брюнет пытается хоть как-то оградить себя от этого щекочущего чувства в горле, после которого хочется выплюнуть оба своих лёгких из-за продолжительного, практически непрекращающегося кашля, вполне способного убить. Или так только кажется. Вряд ли такая мелочь может лишить жизни. Глупое, очень глупое предложение для гениального врача с не маленьким стажем. Впрочем, чего только не придет в больную голову. Бэкхён не может сфокусироваться ни на чём: пытается читать скучные строчки, вслушиваться в редкие выкрики пациентов, монотонные и спокойные голоса врачей. Даже на секунду пытается заставить мозг работать, решая в голове простенькую химическую задачу, на которую раньше бы нашёл ответ за секунды. И ни-че-го. Раздражённое горло продолжает ныть, отвлекая на себя всё внимание, во рту плохо вырабатывается слюна. Сглотнуть и таким способом смочить пересохшее горло также не выходит ни с какой из сотен тысяч попыток. Сколько бы он ни прикладывал усилий, легче не становится; кажется, что из лёгких после каждого вдоха вырывается огненное дыхание, совсем как у драконов из фэнтезийных миров. Только для человека — это довольно-таки болезненный процесс. Каким же идиотом надо быть, чтобы надеяться, что это пройдёт само по себе? Порой собственной тупости он поражается больше, чем окружающие: а казалось бы, умный человек, гениальный анестезиолог, на которого равняются десятки специалистов. Свои проблемы со здоровьем решать куда сложнее и дольше. Он отмирает, когда отчётливо слышит неподалёку чужие шаги. И понимает, что даже не знает, как долго так простоял: может, минуту, две, а может и все тридцать. Теряться в пространстве и времени — весьма неприятно для человека, привыкшего постоянно куда-то бежать. Каждую свободную минуту вступать в схватку за чужую жизнь. — Послушай, Бэк, — доносится голос откуда-то сбоку. Брюнет уверен, что Чунмён после этих слов устало проводит по лицу, — ты ничего не соображаешь. Совсем. В какой раз в этой больнице происходит этот разговор? Не важно. Хён всё равно не знает куда прятаться от непонятно откуда взявшегося материнского инстинкта у друга. И сегодняшний день не исключение. Разумеется, это всего лишь обычное волнение, подпитанное внешними факторами в виде болеющего отца и его комы, однако не слишком ли это? Чрезмерная опека над ним, тридцатилетним мужчиной, чересчур странное явление: он ведь не ребёнок пяти лет. Хотя дело навряд ли в возрасте, половой принадлежности и прочем. Скорее, в более глубоких проблемах. В заживших ранах в груди. В тех, которые гноились и не заживали так долго, что можно было сойти с ума. Сколько бы лет ни прошло. Он до сих пор не может привыкнуть к тому, что кто-то волнуется о нём. Проявление искренней заботы со стороны близких людей теперь всегда приносит странное ощущение. Страх, засевший где-то глубоко внутри, шепчет: всё это не просто так. Что это подстава. Он тянет на дно, порождая недоверие и сомнения на пустом месте. Сложно. Очень сложно просто довериться человеку, даже которому ты уже много лет как доверяешь. Так или иначе, он осознаёт, что, действительно, относится к своему здоровью чересчур безалаберно. Сминает его долго, без остановки, совсем не щадя, а затем надеется, что оно само разгладится, а сам Бэкхён полностью восстановится, словно по волшебству. Вот только его истощённый организм слишком потрёпан недосыпом, недоеданиями и отказывается сам бороться с вирусом. Наоборот, распахивает перед ним все двери. Кланяется и подает руку. Абсурд. — Я здоров, всё окей, — откровенная ложь. В которую верит сам брюнет. Пытается верить. Он едва заметно вздрагивает, не стирая с губ усмешку, но этим поведением только доводит друга до грани. Ким практически сдерживается, чтобы не повысить голос, не дать названному брату подзатыльник и не объяснить на повышенных тонах, что не хочет однажды просто лишиться Бэкхёна в один момент. Знает. Видит его насквозь, способен предсказать каждое его слово, если темноволосый сорвётся: проще простого. Вот только это совсем не весело. Подсознательно отталкивать протянутую руку, опасаясь боли. Заведущий раздражённо выдыхает, поправляя белоснежный халат. — От тебя толку сейчас, как от новичков-интернов, ты это понимаешь? Практически говорит «ты бесполезен». Мён определенно не хотел этого произносить, но пришлось. Кое-кто сам вынудил его на эти слова. Он догадывается, что в этом случае его природная мягкость никому не поможет. Бён зачастую непробиваем, особенно если с ним разговаривать «по-хорошему». Иногда приходится надавливать на самое больное, именно потому что он его друг, и Ким до ужаса беспокоится о нём. Бэкхён понимает. Очень хорошо понимает, потому что не раз ловил себя на мысли, что не способен сейчас работать как следует. Но не может заставить себя просто расслабиться. Это как барьер в голове. Ты пытаешься его переступить, но только отступаешься и валишься обратно. Раз за разом, вновь и вновь, разбиваешь колени, локти в кровь, но не можешь пересечь одну тонюсенькую черту. Волнение за Сонхо, Пак, пациенты — всё это навалилось так резко, что он даже не успел опомниться, как ослабил сам себя. Прямо сейчас. Единственный человек, убивающий его — далеко не Чанёль. А он сам. Глава отделения вздыхает. Погорячился, выдавая такое сравнение. Наверное, это было жестоко, иначе бы анестезиолог ответил, отшутился и не воспринял его слова всерьёз. Нужно просто отправить его домой, заставить принять таблетки и сиропы от кашля, но, очевидно, что этого Бэкхён делать не будет. Просто забудет. Взгляд падает на проходящего мимо человека и в голову приходит неплохая, по его мнению, идея. Анестезиологу она явно не понравится, но, как говорится, c'est la vie. — Доктор Пак! Шатен останавливается, вопросительно глядя на заведующего. Надеется, что ему не поставят ещё одну операцию, потому что он уже достаточно устал, чтобы не слишком крепко держать скальпель в руках. А у Бэкхёна появляется плохое предчувствие. Этот тон друга ему слишком знаком. — Считайте, что у вас спецзадание. Позже выпишу вам премию. В миг брюнет меняется в лице, потому что точно знает, что собирается сказать дальше хирург. И абсолютно уверен, что его слова он сам не оценит. Чего ты добиваешься, Мён? — Отвезите, пожалуйста, доктора Бёна к нему домой и проследите, чтобы он принял все лекарства по списку. Точкой в разговоре становится листок, аккуратно запиханный в карман халата с вышивкой «Пак Чанёль». *** На чёрного железного монстра Бэкхён почти и не смотрит. По сравнению с ним машина огромна, и он бы явно это заметил, если бы ему не было, откровенно говоря, похуй. Желание присесть пересиливает всё, что можно, так что брюнет молча залезает на одно из передних мест, неловко ёжась. Знобит уже знатно, и он никак не мог согреться, несмотря на не по погоде теплый пуховик. За то время, пока он не покидал больницу, на улице уже потеплело: люди вокруг ходят в обычных пальто, джинсовых куртках. И кого-то такие перепады температуры бы обрадовали, но не Бёна: создаётся впечатление, что время в больнице и за её пределами течёт по-разному. Что жизнь просто проходит мимо, а в больнице — она просто остановилась. Хлопок водительской двери болью отдаётся в висках, и он жмурится. Будто бы её спсиху захлопнули, а потом ещё и стукнули ему по голове. Бэкхён подозревает, что это не так: вряд ли кто-либо будет так бесчувственно относиться к своей машине стоимостью в несколько сотен тысяч долларов. Чанёль всё делает молча, пытаясь, наоборот, свести шум к минимуму из уважения к больному. Включает подогрев, не спеша заводит машину. Так странно. Даже не пытается заговорить, высказать своё недовольство по поводу нестандартного задания от заведующего. Он ведь не обязан выполнять его: в его профессию подобное явно не входит. Он мог остаться в больнице и уже через пару часов уехать домой, а вместо этого просто спросил адрес по дороге к машине и без каких-либо словесных дебатов с анестезиологом принялся за выполнение «задания». Возможно, не отказался под страхом увольнения, хотя Мён бы за подобное не уволил, было бы слишком. Но, видимо, он ещё до конца не понимает натуру своего начальника и всё ещё опасается за своё только-только нагретое место. Других причин делать всё это у него просто нет. Он бросает взгляд на водителя. С ходу отмечает расслабленное с виду лицо, намечающиеся мешки под глазами и даже свежую ранку на губе. О напряжённости этого человека говорят только руки, нервно сжимающие руль, и пальцы, постукивающие по нему же. Вопреки своему спокойному и невозмутимому виду хирург тоже чувствует себя не в своей тарелке. Чуть усмехнувшись, Бэкхён закрывает глаза, пригревшийся. Только изредка жмурится, когда в глаза бьёт свет от фонарей или фар машин, отчего почти выступают слёзы. Раздражённые белки глаз должно быть покраснели, из-за полопавшихся сосудов, но кого это волнует? Поездка выдаётся тихой, прерывается лишь едва слышной мелодией из радио. Ему кажется, что он слышит даже собственное дыхание: неровное, сбивающееся, хрипящее. Как будто ему уже за шестьдесят, и все эти годы он только и делал, что курил да пил. Отчасти оно мешает задремать, но в то же время помогает не потерять лицо перед тем самым человеком. Всё его естество пытается бороться, чтобы не давать слабину. Выходит, мягко говоря, не очень. Погружённый в свои мысли, Бэкхён внезапно чувствует прохладную ладонь на собственном лбу. За неё хочется ухватиться, и крепче прижать к себе. Чтобы хоть как-то остыть, а не плавиться под действием жара, разливающегося по всему телу. Только сейчас становится невыносимо жарко. Навевает воспоминания о прошлом. Которого будто бы и никогда не было. Когда-то мама точно так же, аккуратно и пытаясь не беспокоить, проверяла его температуру, с очаровательной улыбкой сетуя на его неосторожность. Поправляла тёплое одеяло, нежно проводила по волосам, создавая ощущение, что ей и вправду не всё равно. Смешок. Приятные и одновременно с этим самые отвратительные кадры минувших дней. О которых хотелось бы забыть, оставить всё там. Потому что эта женщина уже давно не часть его семьи и никогда вновь ей не станет. Еле-еле раскрывает глаза, чтобы встретиться с не мигающим, встревоженным тёмным взглядом. — Тебя прилично лихорадит, — тихо говорит Пак, убирая руку от больного анестезиолога. И возвращает своё внимание на дорогу сразу же, как на светофоре загорается зеленый свет. Не делай вид, что волнуешься. Это у тебя получается отвратительно. Бэкхён даже знает, о чем думает Пак: слишком слабый здоровьем, несмотря на свой образ непоколебимого и жестокого гения. В действительности, он не тот за кого себя выдаёт последние годы. Даже чёрствого гения не сложно так сильно подкосить. Вирусы в наше время способны на многое. Слаб и жалок, — думает. Но тут же мысль перечёркивается и появляется другая: нет, ты не тот, кем был. Может и слабый телом, но сильный душой. — Почему ты согласился? — всё-таки интересуется. Температура очень кстати: всегда можно сказать, что был в бреду, если об этом напомнят. Невозможно не задать этот вопрос. Хёну слишком любопытно, вопреки всему: его отношению к хирургу; тому, что сам он терпеть не может начинать разговоры, которые могут длиться дольше пары-тройки фраз. Ведь он совсем не понимает Пака, когда дело касается его намерений. Так было и в прошлом: нереально было догадаться почему именно Бэкхён стал его жертвой, почему он продолжал издеваться, добивать хилого младшеклассника, когда все остальные бросали это дело. Вот и сейчас. Бён никак не может самостоятельно найти ответ на один простой вопрос. С одной стороны, все люди для него открытая книга. С другой же — тайна, скрывающаяся во мраке. Особенно он. — А почему ты спокойно сел ко мне в машину? Я ведь твой… — затихает на минуту и продолжает уже неуверенней, —…заклятый враг. Из груди так и рвётся смех, но мужчина знает, что если начнёт: не сможет остановиться. Такая формулировка их отношений столь забавная, что даже его сумела развеселить. Интересное однако видение всего происходящего у этого человека. — Просто. Но всё-таки ты не прав, Чанёль. Ты никогда не подходил под определение «враг». «Ночной кошмар», «личный дьявол» — да, но явно не это слово из четырёх букв. Брюнет никогда не воспринимал его как врага. Это слово слишком плохо описывало ту графитно-чёрную ненависть, живущую в нём все эти годы. Во всех языках мира нет ни одного подходящего, даже близкого, определения. Сколько ни старайся, сколько ни делай попыток их связь невозможно объяснить. Потому что люди не привыкли пояснять то, что им не нравится. Пак молчит, сосредоточенный на дороге. Он так же «расслабленно» держит руль, что-то беззвучно шепчет одними губами. Размышляет над ответом. И таки произносит: — Ну вот и я… Замолкает на мгновение, включая поворотник. — Просто. *** К моменту, когда Бэкхён буквально вваливается в квартиру, цепляясь за ручку, чтобы устоять на ногах — он уже точно ничего не соображает. Сквозь тёмный туман видит коридоры, не замечает тот самый пакет с лекарствами, что остался с последней болезни, в очередной раз спотыкаясь о него. Из него выкатываются какие-то бутылки с витаминизированными напитками, о которых хозяин квартиры мгновенно забывает. Не в силах даже снять куртку. От этой слабости хочется скулить и совершенно по-детски хныкать. Ориентироваться в пространстве все сложнее из-за пелены перед глазами. И даже после пары минут частых морганий она не исчезает; зато начинает жутко щипать глаза. Чунмён всё-таки, как обычно, был прав. Ещё немного, часа пол, и он бы свалился с ног прямо на запланированной операции пациента из семнадцатой палаты. Наверняка было бы очень неприятно прикладываться затылком, а то и виском, о кафельную поверхность. Шорох снимаемой куртки отчётливо звучит за спиной. Хмурясь, брюнет вдруг вспоминает, что сегодня пришёл совсем не один, замирая с пачкой жаропонижающего в руках. Совсем забыл отправить Пака подальше. Прочь отсюда, пока не стало окончательно плохо. Вновь проваливаться в забытье при этом человеке было бы роскошью, несмотря на то что с последнего раза желание задушить шатена поутихло. — Иди домой, Дамбо. У тебя внеплановый выходной, — почти молится, чтобы язык не заплетался. Это очень заманчивое предложение: Бэкхён знает, о чем говорит. Любой бы другой человек согласился бы, если бы серьезно подумал над этим. Целая ночь в распоряжении, свободное время для себя, для семьи. Быть может, в такой ситуации анестезиолог и сам бы согласился, вот только для него это мелочи, без которых можно прожить, а для нормальных людей — очень важно. А можно ли считать Чанёля нормальным? Проходит целая бесконечность, но он не слышит ответа. Лишь шуршание пакета, звон стеклянных бутылок, после которого нервно Бэкхён выдыхает. Ещё не хватало того, что он решил остаться, чтобы выполнить поручение главы отделения. И это при том, что ему выдвинули совсем иной, удачный исход событий. — Так и быть, скажу Чунмёну, что ты исправно высидел ночь. Иди. Вторая попытка. Контрольный выстрел. Он не может не согласиться. Он же не идиот. Поехать домой к любимой невесте. Отдохнуть от вечного круговорота работы, хорошо поесть и, самое главное, выспаться, не волнуясь, что тебя разбудят и резко начнут пересказывать карточку пациента, таща в операционную. Но Что ты, блять, творишь? Из рук анестезиолога забирают пачку с таблетками и с лёгкостью, в отличие от Бёна, выдавливают несколько на широкую ладонь. Пак протягивает их, вкладывая в ослабевшие пальцы, теперь уже не избегая затуманенных глаз. Оглядывается, а затем в несколько шагов оказывается рядом с недопитым стаканом воды, вскоре и его протягивая больному. — Прошу, прекрати чесать языком и выпей уже, — недовольно сжимает губы. Не знает, что делает. Не знает, но словно чувствует, что это правильно. Бэкхён лишь на миг теряется и уже открывает рот, чтобы сказать пару ласковых, но замолкает, в очередной раз задыхаясь от кашля. И, возможно, это лишь глюки, но он слышит одновременно два голоса, шипящий и тихий, успокаивающий, что выносят приговор: — Я останусь до тех пор, пока тебе не станет лучше. Нет. На самом деле, Чанёль, это всё очень неправильно. Почему-то именно в этот раз ты отказываешься уходить, оставляя меня медленно подыхать.