save me (from yourself)

Жарко. Привычные лампы, буквально окружающие рабочее пространство хирурга, накаляют воздух до температуры выше, чем на самых жарких кругах ада. Пот медленно, несколькими каплями, стекает по лбу, исчезает под краями маски, впитывается в медицинскую ткань. Не помогает даже редкая помощь медсестёр, промакивающих влажный лоб главного хирурга. Жар никуда не уходит. Лишь дополняет все переживания, заставляя сгорать изнутри и мысленно молить о том, чтобы стало хоть немного попрохладнее. Надеяться особо не на кого. Есть только он. И паренёк, который скончается от инфаркта, если ему не помочь. Класс. Разумеется, будни кардиохирургов именно такие: инфаркт миокарда далеко не редкость и уж точно не такая уж большая проблема. Даже принимая во внимание то, что такая болезнь большая редкость для молодёжи, мужчина точно знает, что нужно делать, как поступить, чтобы снизить риск летального исхода практически до нуля. Вот только самое охуенное в сложившейся ситуации совсем другое. Перед ним лежит умирающий пациент, а единственное, о чём способен думать сейчас Пак — «нельзя упасть в грязь лицом». Особенно здесь. Особенно в стенах Гонсай. Он не может позволить себе оплошать. ЧКВ ведь не такая уж и сложная операция, если знаешь, как её надо проводить. Нужно быть аккуратным с артерией, расширять её и следить за тем, что делаешь. Врачи уже придумали решение этой проблемы задолго до него, необходимо лишь следовать инструкции в голове и забить на свои беспочвенные переживания. С самого начала Чанёль осознавал, что, как только войдёт в операционную, он останется один. Никакие ассистенты, анестезиологи и медсёстры не намерены особо напрягаться, а уж тем более помогать ему, работая вместе, слажено. Потому что для начальства этой клиники — он гнилой мусор, который выбросили при удобном случае. Ни больше, ни меньше. Никто не решится пойти против этого решения. Вылететь подобно ему? Нет уж, спасибо. Их можно понять, если не учитывать множество других факторов. Да и он сам точно такой же, у него нет права осуждать их. Но эти взгляды. Они же, блять, повсюду. Чанёль ощущает их каждой клеточкой своего тела: кожу неприятно покалывает, жжёт. На него смотрят с каждой стороны: слева, справа, даже сверху, ни на секунду не прекращая эту безмолвную пытку. Ожидая, когда он наконец оступится и случайно отправит пациента на тот свет. Ведь тогда это будет, в действительности, конец. Всё, неудачник, 'game over'. Конечно же, в операционной думать о таком — как минимум, неэтично. Однако его всегда волновало чужое мнение. «Всегда» распространялось даже на время, проведённое в стенах школы. Что подумают люди? Как воспримут его? О Пак Чанёле не должны думать плохо, он обязан быть любимчиком в глазах окружающих, даже если для этого придётся идти на жертвы. На них всегда можно закрыть глаза. Эта ёбанная зависимость бодрствует в нём и по сей день. Чанёль впервые жаждет просто отодвинуть людей в сторону, потому что они все мешают думать; как никогда хочет запихнуть этот страх не оправдать чьи-то ожидания поглубже, чтобы никогда больше его не найти. Потому что он заставляет тело медленно цепенеть. Невозможно стереть его из головы. Так это, ребятки, не работает. Атмосфера буквально давит на него со всей силы, подгибая колени, а голову разрывает от мыслей и опасений, которые в какой-то момент просто вырубают все пять чувств: зрение, обоняние, слух, вкус, осязание. Чёрная дыра неизвестного происхождения поглощает хирурга с каждой секундой всё быстрее. Я не трус и не слабак — то, в чём упорно пытается убедить себя Чанёль, чтобы вернуться в реальность. Хвататься за такие тонкие нити, способные его вытянуть — последний шанс. Или нет. Эй. Тихий, но звонкий стук звучит вперемешку с едва слышным дребезжанием стекла, вызывает мгновенную дрожь по всему телу. Это до боли бодрит, заставляя кровь течь в жилах быстрее. На секунду он тормозит, замирает с поднятым над предплечьем мальчишки скальпелем. Ему глубоко плевать, когда он успел схватить этот инструмент в руки. Его волнует лишь одно: ведь не показалось? Голова непроизвольно поворачивается в сторону комнаты наблюдения. Бэкхён стоит непозволительно близко к огромному стеклу, словно готов проигнорировать его наличие и сделать шаг в операционную. Чтобы высказать всё, что можно и нельзя Чанёлю. О чём ты, блять, вообще думаешь?— ясно читается в глазах. Хирургу даже кажется, что он слышит каждое слово. Действительно, слышит. Подтверждений его мыслям нет: обкусанные губы лишь сжимаются в тонкую полоску, но не произносят ни единой буквы. Забудь обо всём, Пак. Это всё определённо слуховые галлюцинации на фоне этого нереального пекла и ситуации. Смотри на меня. Но такие реальные, что Пак хочет им довериться. И на самом деле доверяется, внимательно слушая выдуманный рехнувшимся сознанием хрипловатый голос. Только сам дьявол знает, что это за чёртова магия, но ему становится легче от этого бреда. Чужие взгляды уже не кажутся непосильной ношей, а в руках пропадает тяжесть. С ума сойти можно. То сжимая, то разжимая рукоять скальпеля пальцами, шатен чувствуя нагретую, почти раскалённую сталь сквозь тонкие перчатки. Они провели не так много операций вместе, но есть настолько очевидный факт, на который Чанёль просто долгие месяцы закрывал глаза: Бэкхён всегда сосредоточен исключительно на пациенте. Ему откровенно похуй на чьё-то мнение, даже на писанные правила и законы. Всё, что он всегда делает: спасает жизни. Не для "галочки", не для собственного эго, не для ещё кого бы то ни было. // Взгляд падает на школьника, скрытого под тонкими тканями, и на повреждённую скальпелем руку, местами усеянную десятками гематом. Скальпель возвращается на законное место. — Приступаю к рекроссингу проводников, — собственный голос кажется таким чужим, чересчур ровным. Просто для того, чтобы пациент продолжал жить. *** Спецформа отправляется в ведро сразу же, как Пак снимает её с себя. Липкое от пота тело местами чешется, отчего в голове проскальзывает мысль, что можно было бы сходить в местный душ для персонала. Но именно после неё он упрямо натягивает свою футболку с длинным рукавом и джинсы. Честно говоря, нет никакого желания оставаться здесь дольше. Хочется только забрать пациента и уехать. Но воплотить этот план в жизнь можно будет только после того, как мальчик придёт в себя. Пока что опасно перевозить его, организму нужно какое-то время. Потеря крови была приличная. Перед самыми дверьми выхода из раздевалки, он застывает. Почти уверен, что там уже дежурит или Бэкхён, или кто-то из родственников парня. В том, что уже смогли выяснить фамилию-имя пациента и вызвать родителей, он совсем не сомневается: на выходе из операционной был подписанный электронный документ о согласии на лечение. Простой прохожий бы не получил его в руки. Вот только ни с кем сейчас не хочется говорить. Он надеялся быстро закончить всё и пойти в машину, прилечь. Уехать навряд ли бы получилось, но хотя бы передохнуть — возможно. Вдох. Выдох. Если бы верил в бога, наверняка бы перекрестился на всякий случай. Погнали. После звонкого щёлка, дверь беззвучно открывается, чудом не ударяясь о чуть полную, невысокую женщину со светлым платком в руках. Хирурга тут же задевают взволнованным взглядом, цепляются за его лицо: словно пытаются там что-то увидеть. В том, кем она является пациенту, сомневаться не приходится. Настоящая мать. В горле резко пересыхает, на зубах чувствуется какой-то песок, которого на самом деле нет. Пытаешься сглотнуть — значит, делаешь ещё хуже. — Здравствуйте. Меня зовут Пак Чанёль. Я оперировал вашего сына, — тело наклоняется вперёд, в коротком поклоне. Разогнуться обратно — трудно чисто психологически. Такие моменты в этой работе самые херовые: ты видишь абсолютную разбитость людей, которые пытаются держаться, не развалиться от горя на куски, и не можешь ничем помочь. Произнести обычное «всё хорошо» можно, оно подходит для этого случая, но...не слишком действенно. — Спасибо за вашу работу, — зеркальный поклон в ответ, — я мама Сон Шинёна, Сон Чонхва. Как мой Шинён? — У него тяжелые повреждения. На восстановление потребуется несколько месяцев, но сейчас его жизни уже ничего не угрожает, — на лице проступает дежурная улыбка, — скажите, он недавно падал откуда-то? Или, может, ввязывался в драку? Попадал в серьезную аварию? Его травмы могут быть следствием многих неприятных случаев, — немного запинается на последних словах. Язык отказывается слушаться, как следует. Хирург вымотан морально, а это отражается и на физическом состоянии. Голова должна варить лучше, а, в итоге, только выдаёт уже известные факты; тело движется так, будто все жесты, эмоции были кем-то запрограммированы. Жмурится, вдыхая резкий запах собственного парфюма, сохранившегося в хлопковых нитках. — Нет, — её тонкие губы так сильно дрожат, что слова едва можно разобрать, — Шин, он...спокойный мальчик. Она на пару десятков секунд замолкает, глядя куда-то сквозь врача. Становится не по себе, но он пытается понять её. Госпожа Сон просто не знает, куда должна себя деть. Что говорить, как себя вести. Её мысли далеко. Рядом с сыном, у которого только-только начинают заживать ткани, срастаться рёбра, рассасываться синяки. Изменения ещё не заметны невооружённым взглядом, но вскоре, она обязательно сможет свободно выдохнуть. — Знаете, мой сын настоящий умница. Подрабатывает, готовит и прибирается, учится хорошо. Представляете, сам решил после выпуска поступать в Сеульский Национальный?... Чанёль делает к ней шаг. Тихий голос постоянно срывается на сиплые, судорожные выдохи, которые буквально долбят его по черепной коробке. Как сигналы: сделай что-нибудь, ты, идиот. Создаётся впечатление, что она рухнет прямо здесь, посреди коридора, не выдержав этого всего. Учитывая через что, ей приходится проходить, было бы не удивительно. — ...А ещё он никогда не отказывает в помощи. Вообще, ему даже нравится чувствовать себя нужным. Где-то в глубине здания, в других коридорах слышны другие разговоры, которые невозможно разобрать, где-то даже можно зацепить чей-то пиздецки неправильный, категорически неуместный в этот момент смех, выкручивающий наизнанку. Такая жизнь. Пока у других может быть всё тип-топ, кто-то готов сдохнуть от передоза волнения и боли. Пак молчит, стараясь игнорировать все посторонние звуки, чтобы не сорваться. Он редко общается с пациентами лично, поэтому не знает, как должен поступить, зато знает точно, как другим не стоит поступать. По-хорошему её нужно прервать и успокоить. Мужчина осознаёт, что вот-вот начнётся серьёзная истерика, но не может сделать и шагу. Не может даже безболезненно моргнуть. Просто ждёт, чем закончится монолог госпожи Сон, чтобы уже потом помочь по мере возможности. — Господи, какая я дура. Я же...догадывалась. Слова этой женщины звучат с истеричной насмешкой, сильным толчком переводя тему в очевидно другое русло. Вот она была любящей матерью, с таким теплом раскалывающей о дорогом сыне, а вот — она же. Сломленная и уставшая, произносящая безмолвный приговор. Себе. — Догадывалась, о том, что происходит. Он часто приходил в синяках из школы, но говорил, что просто неуклюжий. Я сомневалась, но верила. Шин, ведь он…никогда мне не лгал, всегда всем делился. «В синяках». «Из школы». Что? Сердце внезапно огромным валуном срывается вниз. Почему-то именно один вариант произошедшего так долго прятался в самом скрытом уголке его сознания. Да уж, действительно интересно. Почему же? Разве на то есть причины? — Доктор Пак, — первый всхлип режет ухо, — он правда хороший мальчик, — вскрывает вены второй, — о, боже, я так виновата.... Чужие слова прокручиваются в голове вновь и вновь. Вновь и вновь. Вновь и, удивительно, вновь. Как заевшая старая кассета в проигрывателе, которую невозможно вытащить, сколько ни старайся. Не получится. Слишком внезапно для себя он подаётся вперёд, протянув руки, обнимая госпожу Сон, чувствуя, как она отчаянно цепляется за тёмную кофту. Пальцы слабо сминают ткань, через неё нечаянно ногтями едва проходясь по коже. Оставляя невидимые, жутко кровоточащие борозды. Плохо слыша себя, Чанёль чересчур громко говорит: — Нет. Говорит: — Уже всё хорошо. И говорит: — Он ведь жив. Еле выдавливает самое важное: — Вы не виноваты. Я не виноват. По крайней мере, так сильно. Убеждает себя, но не верит этим словам ни на секунду. Только чувствует, что на полном серьёзе разрушается изнутри, аккуратно обнимая эту женщину, всю дрожащую. Хмурится, сжимая губы, кусая их. Пытается причинить себе боль, чтобы отрезвить. Сдерживается, чтобы, чёрт его дери, не сбежать отсюда. Забыть о произошедшем. Перед глазами мешанина из синяков, ярких кровоподтёков и гематом. Основной диагноз: инфаркт миокарда. Белёсые шрамы на тонких запястьях, но уже у другого человека. Бездонная ненависть и бесконечная боль в карих глазах. Их первая встреча, заслуженные насмешки. Полное безразличие к такой фразе, как "мне жаль". Сжимает кулаки так, что на ладони выступает кровь. Рана бесполезная, потому что из неё медленно каплями стекает по ладоням алая жидкость, но нихуя не помогает привести мысли в порядок. Из горла рвётся беззвучный крик. Хочется орать во весь голос, крушить всё вокруг и, в конце, просто опустошиться, закинувшись каким-нибудь дорогим пойлом. Он буквально может прочувствовать чужие синяки на собственном теле, сломанные кости; теперь он ощущает ту же безысходность и боль, ненависть и непонимание. Всё это месиво проходит прямо через все нервные окончания, по венам, к сердцу, чтобы было как можно невыносимей. Всё, что он закрывал за непробиваемой дверью внутри, вырвалось разом. И чувствует, как вина, недавно только тихо греющаяся у него в груди, разрастается в какую-то долю секунды до небывалых размеров. Она перекрывает воздух, обвивается вокруг каждого органа, стягивая его. Воздух перестаёт поступать в лёгкие, заставляя скоропалительно дышать чаще, а потом ещё мучительнее задыхаться. Умирать. Если бы кто-то раньше рассказал ему о том, что вина — это худшее, что может случиться с человеком, он бы не поверил и самоуверенно посмеялся. Ответил бы, что «нищета» или «провал в работе» куда хуже, но не какое-то забавное слово из четырех букв. А теперь всё иначе. Он заживо ломается изнутри, не может прекратить эту пытку, из-за которой он готов молить о прощении на коленях. До Пак Чанёля окончательно дошло, кто на самом деле был настоящей мразью в их истории. Он. - «Теперь ты доволен?» — насмешливый голос шепчет, подначивает на безудержную радость, как чёрт на плече. Бэкхён сжимает в руках стакан воды, стоя в самом начале длинного коридора, оставаясь в тени раскидистого растения, напоминающего пальму. Еле слышно дышит, пытаясь ненароком не обратить на себя внимание. «Ты ведь именно этого хотел?» Молчит, какое-то время не отвечая на собственный вопрос. Только долго впивается взглядом в высокую фигуру, рассматривая каждое изменение. Маска того человека треснула. И кто знает, хорошо ли это или плохо. Да, — прикрывает глаза. Этого Бэкхён желал блядские пятнадцать лет. Больше всего на свете. Но сама соль в том, что сейчас он ни че го не чувствует, смотря на искажённое пониманием лицо бывшего хулигана. Ни радости, ни счастья, ни даже такого правильного удовлетворения. Внутри плещется спокойное море. Что бы это ни значило.