save me (from yourself)

Больничные палаты с частично стеклянными стенами сейчас больше напоминают экран в каком-нибудь кинотеатре. И было бы лучше, если бы всё происходящее внутри действительно оказалось какой-нибудь сценой из драматического фильма, чем реальностью. Госпожа Сон уже несколько часов сидит в одном положении, практически не шевелясь. Сгорбленная, хрупкая. Свои чуть полные пальцы она то и дело аккуратно сплетает с бледными, длинными пальцами сына, изредка чуть сжимая их. Словно говоря "мама рядом, всё будет хорошо, милый". И, казалось бы, совсем не дышит. Эта картина вызывает лёгкую улыбку на губах анестезиолога. Всё слишком идеально в подобном отношении и от этого создаётся ощущение некой ирреальности происходящего. Невероятно трепетная материнская любовь…удивительно, что такая вообще существует. Разумеется, в брюнете говорит простая, практически детская зависть, но ещё несколько десятков пациентов назад ему и вправду верилось с трудом. — Вы похожи? Низкий голос за спиной должен бы напугать, но ни сердце не сбивается со своего привычного ритма, ни тело в целом никак не откликается, остаётся в том же положении. Бэкхён и сам уже не знает, с чего так спокойно реагирует на столь резкое появление хирурга. Возможно, потому что ждал. Что-то внутри него говорило, что этого разговора не избежать, как бы сильно ни хотелось. Люди не умеют долго молчать, такова их природа: вопросы копятся и копятся, неизвестность и любопытство с каждой новой мыслью топит, до последнего позволяя им заполнять разум, а затем — ба-бам! Места перестаёт хватать, чаша переполняется, и человек больше не способен держать всё в себе, ему необходимо утолить свой интерес. Чанёль также не исключение. Возможно, стоило бы просто пропустить этот вопрос мимо ушей, укрыться чем-нибудь вроде собственной куртки с головой и попробовать уйти от всего этого. Но есть ли в этом хоть какой-либо смысл? В конце концов, что Бэкхён потеряет, если ответит? — Нет, — на выдохе произносит брюнет, не отрывая взгляда от той семейной идиллии. Ведь и впрямь: — Совсем не похожи. Надо отдать тебе и твоим прихвостням должное. К счастью, я ни разу не был в таком плохом состоянии, чтобы требовалось хирургическое вмешательство. — Но ты ведь тоже, — эти слова даются шатену так тяжело, что можно расслышать какой-то неестественный, едва слышный скрип в голосе, — ничего не рассказывал? Смешно. Нет, правда смешно, что Чанёль проецирует сложившуюся ситуацию на него. Без каких-либо изменений. Он же, действительно, уверен в своей правоте: задаёт вопросы, чтобы уточнить; но даже не задумывается, что всё может быть куда сложнее. — О, нет, Пак, — улыбку на сухих обветренных губах нельзя назвать оскалом: скорее, горькой усмешкой, не более, — мои родители всё знали. И не потому что пару раз везли своего непутёвого сына к врачу из-за такой обычной попытки суицида. А потому что я приходил со школы и плакался им. В голову вихрем врываются воспоминания. Первый разговор: дрожащий голос и плохо сдерживаемые слезы. Результат? «Ты драматизируешь, у вас мальчишек часто бывают такие потасовки. Всё уляжется, вот увидишь.» Второй: та же история, только в этот раз невыносимо больно говорить — губа разбита, до злости от некой безысходности болезненно пульсирует. И что в итоге? «Бэкхённи, давай немного подождём. Он скоро потеряет к тебе интерес.» Третий и четвёртый, как можно было уже догадаться, ничуть не отличались от прошлых двух. Разве что ответы на просьбы о помощи оказались разными (о, боже, храни воображение чудной головы его матери), но суть была одна: всё пройдёт, нечего попусту привлекать к себе такое внимание. Ни мать, ни уж тем более отец не просто не слышали его — они и не хотели слышать. Правильно, а зачем? В пятый раз пытаться явно не стоило. Поэтому на пятый раз он не стал просить ни у кого помощи, понадеялся на собственные силы и после очередного дня в школе выживания схватил кухонный нож. — Тогда почему? «Почему?» — Почему ты припеваючи мог продолжать? До тебя правда ещё не дошло, Чанёль? Что ж, вполне возможно, что это реально сложно понять. Ведь его «маму» и «папу» типичными уж точно не назовёшь. Адекватными, кстати, тоже. — Они боялись увидеть осуждение в глазах друзей и знакомых. Видишь ли, не всем так везёт с родными, как этому парню, — он выдерживает паузу, чтобы хотя бы временно прочистить горло, — или даже тебе, если ты не понимаешь. На добрые полминуты тишина оглушает: беспощадно давит на них. Чанёль ищет в себе силы, чтобы представить, как такое вообще может быть и сказать хоть что-то, а Бэкхён пытается подавить в себе желание прислониться лбом к прохладной стеклянной поверхности или как-то поддеть старого врага. И если у последнего получается всё: он лишь взъерошивает собственные волосы, наконец поворачиваясь к своему собеседнику лицом, то у Пака слов не находится и на обычное, нормальное предложение: — Даже после… — фраза обрывается внезапно, а тяжелый взгляд падает на руки анестезиолога. Но Бэкхён всё понимает. Любой бы идиот понял, ведь это даже не намёк. Прямое указание на определенные события из прошлого брюнета. Просто не слишком многословное. — Даже после этого, — он с какой-то странной любовью очерчивает кончиками пальцев шрамы на правом запястье, а затем, опомнившись, натягивает рукав халата, скрывая их. Будет лучше, если больше никто их не увидит. Опрометчиво было вообще позволять Паку увидеть их тогда. С одной стороны, ему удалось выбить бывшего хулигана из колеи, но с другой — не слишком хорошо получится, если кто-то увидит это уродливое произведение искусства на его кистях. А вот хирурга не волнуют такие "мелочи" на данный момент. До него, действительно, никак не доходит, как такое возможно. Как родители вообще могут так относиться к своему ребёнку? — Как вообще такое может быть? Из Чанёля буквально рвутся чувства. Если ранее он не знал, что и сказать, то теперь у него есть столько всего, что он мог бы произнести, что он мог бы выплеснуть на этого человека перед ним. — Кто знает, Дамбо. Есть такое слово, как «не повезло». И его бесит такое равнодушие брюнета. Его спокойный голос, глаза, не выражающие ни грамма злости или же недовольства. К такому нельзя быть равнодушным. Это же... — Но это же ненормально. — Ненормально, — эхом соглашается Бэкхён, а уголки губ вздёргиваясь, кривясь в едва заметной усмешке. Что максимально ненормально так это то, что он так легко отвечает на вопросы настолько личного характера, а Пак вообще интересуется такими деталями из его жизни. То, что они спокойно разговаривают. Всё остальное, то, что касается его биологической семьи — лишь долбанное уже-прошлое, которое совершенно не ебёт Бэкхёна. Он слишком давно не общался ни с кем, кто был бы хоть знаком с его родителями; слишком давно забил на обиду к тем людям. Было бы странно сейчас вдруг впадать в истерику из-за них. — Пошли уже. Нужно оформить его выписку из этого места. Завтра переведём его в наш БИТ*. *** Болезнь явно как-то плохо влияет на Бэкхёна. Потому что это спокойствие по отношению к предмету своей давней ненависти, растекающееся жидким, почти обжигающим металлом по венам, ни капли не присуще ему. Пожалуй, он чересчур расслабился, раз позволил себе так близко подпустить к себе Пак Чанёля. Буквально распахнул перед ним душу: знакомься, если так уж интересно, на здоровье. А раньше бы не дал узнать и одной сотой. Из груди невольно вырывается усталый вздох. Это всё временно. Сейчас просто не время для старых обид. Охуительное самоубеждение, не правда ли? Человек, всей душой презирающий обман в целом, лжёт. И не важно, что сам себе. Важен сам факт. И знаете что? Он уже взаправду заебался искать эти оправдания. Просто нажрался по горло собственной ложью так, что уже здоровски тошнит. Но если ты однажды начинаешь этим заниматься — очень тяжело вернуться к спасительной честности. В его случае в прямом смысле спасительной. Ну, и что я вообще творю? Голова буквально разрывается от всех этих мыслей, они мешаются, вытесняя важные задачи. Например, анестезиологу не стоит загоняться из-за личных вещей пока работает: ему нужно настроиться на разговор с Сон Чонхвой, а он тут только и думает о глупостях. Позор. Где его профессионализм вообще? Видимо, там же, где и его трезвый рассудок. Соберись. Остановившись у нужной палаты, он чуть зажмуривается, ощутимо щипает себя за щеку и резко выпрямляется. Это должно взбодрить хотя бы ненадолго. Хотя бы на время разговора: о большем он и мечтать не может. Свет больничных ламп в палате чуть приглушён, не разъедает белизной глаза, но это не мешает увидеть всё ту же женщину, сидящую в кресле подле любимого сына, всё те же обеспокоенные морщинки на лбу. Бэкхён не знает, почему не испытывает к ней никакого сочувствия. Не сказать, что он очень уж эмоциональный и сопереживает всем и вся, но иногда ему искренне становится жалко и самих родителей пациентов. А сейчас нет ничего. В голове лишь некоторые инструкции Чунмёна, как себя вести в таких случаях, что говорить близким, что делать и чего лучше не делать. Последний пункт, кстати, особенно долго вбивали в его голову, что даже не удивительно, но благодаря именно ему, у Бёна есть возможность работать с людьми без постоянных скандалов. — Здравствуйте, госпожа Сон. Меня зовут Бён Бэкхён, я анестезиолог-реаниматолог из больницы Ёхан, назначивший вашему сыну курс дальнейшего лечения. — Здравствуйте, — женщина неловко кивает, не вставая из мягкого, светло-бежевого кресла. Вероятно, всё её нутро против того, чтобы отодвигаться от сына хоть на миллиметр дальше, — спасибо за вашу работу. И это всё. Всё, что она произносит. Ни единого слова более. Соответственно, ни единого вопроса. Это безумно странно, учитывая её беспокойство и волнение: где же сотня тысяч вопросов, повторяющихся из предложения в предложение фраз. В конце концов, где хоть какая-то реакция? Для него только лучше, если она не станет докапываться до мелочей, но…это необычно, если так можно сказать. Нестандартно. Конечно, если у неё всё-таки появится желание узнать что-то, кроме общего состояния сына, она всегда сможет обратиться к нему и позже, тем не менее...что ж, не ему её осуждать или что-то вроде этого. Мало ли, что творится сейчас у неё в голове. Он и представить себе не может, да и, честно говоря, не особо хочет. Бэкхён собирается сделать шаг из палаты, но по телу будто пробегается несколько сотен вольт, когда он в одно мгновение слышит приглушенное: — Шинён, милый, мы справимся со всем, обязательно. Занесённая нога бесшумно опускается на место. Когда-то, где-то он уже слышал эту фразу. И она по-прежнему здоровски задевает, расцарапывает старые, давно зажившие раны. А ведь только полчаса назад он был уверен, что уже полностью пережил это. Нет. Сиреной воет только одна мысль: он не может так уйти. Не может ничего сказать и просто-напросто проигнорировать избитого мальчишку. Не смог, когда он свалился у его дверей, и уж тем более не может сейчас. Тело уверенно поворачивается обратно. Если уж она не спрашивает, то Бэкхён расскажет ей то, что ей стоит услышать до того начала всех проблем. Даже если это и совсем очевидные вещи, о которых женщине уже стоило хотя бы задуматься. Хочет она этого или нет, но ей придётся принять его слова к сведению. — Простите, что говорю это только сейчас, но когда ваш сын придет в себя, было бы неплохо, если бы с ним поговорил профессионал. — Что вы имеете в виду? — она поднимает взгляд, наконец, обращая всё своё внимание врачу, каждому его слову. Победа ли это? Ну, такая себе. — Ему понадобится хотя бы несколько сессий с психологом. Просто перестрахуйтесь, — на самом деле, Бён недоговаривает, что это необходимо при любом раскладе. Но ему просто нельзя сейчас её пугать, каким-то образом нужно терпеливо ей всё объяснить, посеять в её голове нужную мысль. В противном случае, быть беде. — Я думаю, что сама в состоянии помочь ему. Ведь я его мама, кто ещё поможет так же, как и родной человек? ... «— Я сама помогу Бэкхённи, не переживайте!» ... Нет. Вы ошибаетесь. Это так не работает. — И всё же… Услышьте меня. Потому что как никто другой он понимает о чём говорит. Знает все эти гребанные последствия, которые нельзя заметить невооружённым глазом. Но она об этом и не догадывается. Потому не даёт даже закончить. — Я не считаю, что это необходимо. Да и как он доверится неизвестному человеку? Это будет настоящим стрессом для него, хватит с него беспокойств. Нельзя. Нельзя, блять, позволять себе такие чувства. Ты профессионал. Ты выше этих эмоций. Терпи, Бэкхён. — Госпожа Сон, вы не понимаете, чем все может обернуться. Каким бы сильным ни был ваш сын, есть большая вероятность что после подобного инцидента у него останется психологическая травма. По началу вам будет казаться, что ничего не изменилось, а подсознательно он не сможет избавиться от страха, возможно, даже не расскажет вам об том. К сожалению, в таком случае вы ничем не сможете ему помочь. Пожалуйста, прислушайтесь ко мне. — Извините, доктор Бён, но я не хочу навязывать сыну никакого мозгоправа. Бэкхена внезапно переклинивает. Похоже, что не только Пак проецирует историю этого мальчика на Бэкхёна, но и сам анестезиолог подсознательно всё это время занимался тем же. К чёрту. — Вы даже не замечали, что над вашим сыном издеваются в школе. Он молча терпел эту боль, по вашей версии, чтобы не беспокоить вас. Правда считаете, что сможете ему помочь, госпожа Сон? — Простите? В её глазах внезапно проявляется столько возмущения, что брюнет на секунду ликует: надо же, его всё-таки услышали. Правда не совсем ту информацию, которую бы стоило, но уже что-то. Прелестно. Почему бы ей не использовать свою голову для усвоения нужных фраз, а не только тех, что ущемляют её гордость или что у неё там? С языка грозятся сорваться ещё пару подобных предложений, но внезапно на плечо ложится большая рука. — Ох, прошу прощения за то, что прерываю, — даже спиной анестезиолог чувствует ту самую «рабочую» улыбку Пака, от которой каждый раз мерзко. Потому что в ней столько лицемерия, сколько в обычном целом человеке не отыщется, — доктор Бён, нам нужно пройти к заведующему Ким Минсоку. Нет, не сейчас. У него ещё есть, что сказать этой чёртовой эгоистке. Иначе она сделает этому пареньку, которому они с такими сложностями пытались помочь, только хуже. У него есть право настаивать. Больше, чем у неё. Вот только, похоже, у Чанёля совсем иные планы: — Пошли. Прямо сейчас. Срочно. Кровь под кожей бурлит от негодования, буквально подначивает скинуть тяжелую руку с плеча и продолжить тот разговор, но хирург настойчив. Не расслабляя мышцы рта, он наскоро кланяется женщине, незаметно подталкивая коллегу к выходу. Практически силой выводя его оттуда. Не даёт никакой возможности Хёну остаться или сказать ещё пару ласковых. Стоит им оказаться вне палаты, на десяток метров дальше от неё, как анестезиолог не выдерживает. Когда он высказал, всё, что думал госпоже Сон, это он ещё смолчал. Только ему известно, как сильно он сдерживался, пытался не перейти на личности, потому что так не поступают люди с его опытом. Потому что тот пацан ему никто, и следует просто забыть о нём. Главное, чтобы восстановился и не жаловался на боль в теле. За остальным его прекрасная мамаша сама готова присмотреть. Так почему бы не забить на последствия? Но тем не менее он ведёт себя вопреки собственным же мыслям. Срывается. — Что у неё за хуевая логика? — Бэкхён запускает руку в волосы, чуть оттягивая их. Хочется метаться из стороны в сторону, и он поддаётся этому желанию: сначала идёт в одну сторону, затем на секунду застывает и меняет направление. Потому что просто не знает куда себя деть от этого потока чувств: непонятного гнева, злости. Не задумывается, как может выглядеть со стороны. Забавно ли, странно ли — похуй. — Она серьёзно не слушает. Нет, она и не хочет слушать. «Мы справимся» — она пересмотрела дорам, что ли? Только в выдуманных историях всё так просто, чёрт подери. Едва ли она сможет помочь ему, если он вдруг станет бояться чужих прикосновений, если вдруг начнёт страдать от панический атак и кошмаров, если закроется от всех, в том числе и от неё. Его же не просто ударили. Его, блять, избили. Избили так, что он мог сдохнуть, как последнее... — Бэкхён. Монолог обрывается резко, не успев закончиться. Брюнета словно окатили ведром ледяной воды, в миг отрезвляя. Мелкая дрожь пробивает тело изнутри, заставляя изо всех сил ухватиться за собственный белоснежный халат: нужно хоть как-то сосредоточиться. Это его шанс на сохранение остатков здравого смысла. Тёмные глаза встревоженно, в какой-то степени, даже растерянно смотрят на анестезиолога. Пак, можно сказать, напуган. Он ещё не видел эту его сторону. Да и что уж лукавить, сам Бэкхён давно забыл о ней. Потому что она не его часть. Лишь отголосок того, кем он когда-то являлся. Осознание того, как он, должно быть, жалко выглядит, приходит сразу, вызывая почти истеричный смех в голове. Пальцы сильнее сжимают ткань, а сквозь неё и собственные запястья. На них точно останутся покраснения. Но кого это вообще сейчас ебёт? — Вернись к ней, подробнее расскажи о курсе лечения. Я зайду позже. Бросить фразу и сбежать — глупо. Так поступают только трусы. Но если это поможет, то Хён готов стать самым трусливым человеком на Земле. Ноги несут его как можно дальше, к самому выходу. Воздух с трудом проникает в лёгкие, грудь сдавливает так сильно, что он заходится в кашле, отхаркивая в ладонь жёлто-зелёную мокроту, за-ды-ха-ясь. Кашель не прекращается, отдаётся в голове. Горло горит изнутри, словно сами герцоги ада развели там костёр и, веселясь, поджаривают грешников. Всё было бы проще, если бы хуёво было только физически. Физическую боль он уж способен стерпеть, в конце концов, это, можно сказать, мелочи, но вот моральная...кажется, может, действительно свести его с ума. Уже сводит. На несколько минут, а может быть и часов (он понятия не имеет), Бэкхён теряется в пространстве и понимает, что оказался на улице только когда уличный воздух окутывает неприкрытые участки кожи, обжигая неприятным холодом. Пальцы быстро немеют, ими становится неудобно держаться за халат, но это последнее, что волнует анестезиолога. Он просто хочет перестать чувствовать всё на сейчас. Не беситься. Не раздражаться из-за пустяка. Но не получается. — Какой же я идиот, — срывается с губ вместе с серо-белым паром, тут же растворяющимся в воздухе. Не одного Чанёля ломает. Бэкхёна тоже выкручивает наизнанку. Он говорил всё верно, так, как сказал бы в любой другой ситуации. Однако этот случай оказался особенным не только из-за почти до смерти избитого школьника, сломанных рёбер или инфаркта в шестнадцать лет. Это всё лишь детали, похожие на те, которые составляли его прошлое. С ними он уже сталкивался и сумел перестать ассоциировать себя с жертвами. Но в этот раз не получилось. Сколько бы он ни сопротивлялся, ни делал намеренно спокойный вид, ни строил из себя машину, всё равно, в итоге, не сумел тихо и мирно выдержать это. Если бы он не работал именно с Паком, Если бы тот не напомнил ему о тех самых днях, Он бы был менее эмоциональным. Ведь так? ... ... На плечи опускается тёплая парка ярко-красного цвета. — Это уж точно. Прости, конечно, но только идиоты, не выздоровев, вылетают без куртки на улицу.