save me (from yourself)

Бэкхён украдкой глубоко вдыхает прокуренный воздух, давя в себе готовность вскрыть ещё одну пачку. Только-только брошенная сигарета искрит в пепле ещё пару секунд, пока он не возвращает пальцы к пепельнице и не тушит окурок о прозрачное стекло. Это так забавно. Нет, правда, без какого-либо сарказма. До щекочущего смешка в горле, до слегка подрагивающих уголков губ, до необъяснимого веселья в груди, которое невозможно унять. Это очень и очень смешно. Беспокойство и нервы на пару с непониманием хотят сожрать это чувство, но им и в половину не хватает мощи и силы, чтобы поглотить его. Стремясь стать хищниками, они сами ненароком попадают в ловушку. Бьются в этом окружении, словно птица в клетке, но всё тщетно. Они уже оцеплены. Бэкхён пробегается глазами по тексту, но читает сквозь строк, не запоминая ни единого факта. Ни имени, ни поставленного диагноза, ни номер палаты, ни лечащего врача, ни даты запланированной операции, ни наличие аллергии на возможные препараты. Ни-че-го. Читает, но не вчитывается. Лишь бесполезно мнёт листы вспотевшими пальцами, искренне ненавидя себя за это, но не пытаясь остановиться: продолжает сжимать их, разве что не доводя до совсем уж нерабочего состояния. Надоедливо мигает длинная лампа на потолке, с улицы доносится мерзкие визги шин. Под боком Пак что-то мямлит, спрашивает такие очевидные вещи, которые можно за минуту найти в паре отчётов, а не доставать занятого анестезиолога. Невыносимо глупые, бессодержательные вопросы заставляют пробиться раздражению наружу, и, в итоге, брюнет не сдерживается: привычно грубит, хотя изначально не планировал это делать. Хотел просто посмотреть сколько он может терпеть общество Пак Чанёля без напряжения и негатива. В итоге, так или иначе результат оказался хорош. Сегодняшний день можно считать рекордом. 6:34. 6 минут и 34 секунды — недурно. — О чём ты вообще? — выдавливает Пак потрескавшимися губами, даже не подозревая насколько глупо это выглядит. Опускает взгляд на пол, прослеживает траекторию таракана, бегло несущегося мимо, чтобы уже через секунды скрыться в щели под плинтусом, нервно и чересчур шумно дышит. Замечает всё, кроме собственной неудачи. Делает вид, что совсем не догоняет, что анестезиолог имел в виду. Или в самом деле и не догадывается о смысле этих слов. Нет, он абсолютно сознательно не хочет понимать. Отвергает саму суть, предпочитая оставаться в неведении. И это так похоже на Чанёля. Он всегда был трусом. Трусом, не умевшим вовремя остановиться, предпочитавшим правде насилие и жестокость. Не умел по-другому, не учился иному и не горел желанием научиться. Не было весомой причины. Вздох вырывается из лёгких. Бэкхён приподнимается, отбрасывая документы на более-менее чистый участок пола, и садится поудобнее, вытягивая ноги и в ту же минуту сгибая их в коленях. Не придаёт значения тупой боли в бедре. — О том самом, Пак, о том самом. О чём я и сказал ранее. Не смотри на меня так, будто я дитё малое, и ты меня сначала забил палками до смерти, а потом получил приказ заняться вскрытием, — всё-таки немного поясняет Бён, следя за изменениями на лице бывшего хулигана. О, это те ещё метаморфозы. Тёмно-карие глаза, почти полностью сливающиеся с зрачком, распахиваются, заставляя инстинктивно прикусить щёку. Скулы проявляются ещё сильнее, а на подбородке проявляются небольшие ямочки — последствия резкого сжатия мышц. Мощная комплекция Пака не играет сейчас ровно никакой, даже маломальской роли. Он выглядит каким-то усохшим. Словно из него выкачали всю воду и подрезали некоторые косточки, чтобы полностью изменить облик. Его эмоции мешаются прямо на глазах: зрелые, взрослые пытаются доминировать над подростковыми, раскрывающими потерянность и бредовый беспорядок в голове. Те слова определённо стояли таких существенных, потрясающих перемен. — Просто я… — проговаривает Чанёль, не находя сил взглянуть на гения после этих слов. Начинает понимать, — это не так просто объяснить. Или, например, ты сам всё усложняешь. — «Не так просто»? — темноволосый приподнимает бровь, чуть наклоняя голову в бок. Невъебенный порыв до звонкого треска бьётся о рёбра, пытаясь вырваться как можно скорее наружу, не обращает внимание ни на что. Бэкхён с силой сжимает губы, ломает пальцы, оцарапывая ладонь, напрягает пальцы ног почти до судорог, чтобы только, блять, отвлечься от него, случайно не упустить его. Не сейчас. Не сейчас. Не сейчас-не-сейчас-не-сейчас. Только бы суметь сохранить лицо, только бы не поддаться самому же себе. Только бы. Осматривая несколько осунувшееся лицо, заметные синяки под глазами и чувствуя запах не выветрившегося алкоголя, не перебиваемый даже сигаретным, Бэкхён всё гадает: когда всё так сложилось? В какой именно момент тварь начала обретать человеческие черты. Ведь она говорила: «Ты настоящий урод, Бэкки»; Говорила: «Совсем тупой? Сдохни, чтобы доказать, что ты сожалеешь»; Говорила: «Фу, от тебя воняет. Интересно, что будет, если поджечь тебя? Мусор же сжигают, верно?»; Пак Чанёль, ученик старшей Инсен, этот самый популярный ублюдок говорил дохуя. А делал — и того больше. Но сейчас он сидит рядом с тем, кого унижал, кого мечтал свести в могилу, кого доводил до полного безумия, заставляя грызть от боли ладонь, об кого самолично отпинывал такт "We will rock you" просто потому что мог и хотел. Кого будто бы ненавидел больше всех на свете, а на самом деле просто не имел ни грамма понятия, что творит или какой шлак выливает из своего рта. А вот теперь бам-бам-с. И ему вовсе не поебать. Настолько, что это осознание превращает Пака в прах с примесью грязи. Буквально на глазах. Брюнет больше не может держать себя же в узде. Он перестаёт сдерживаться, снимает все заслоны, ибо скрывать это чувство за толщей выдуманной невозмутимости — сегодня выше его сил. Громкий, заливисто хриплый от сигарет смех вырывается и мгновенно охватывает всё помещение, эхом отрикошечивая от пустых стен. Бэкхён смеётся во весь голос без единой возможности остановиться, видя эти поникшие глаза, затаённую неуверенность и сомнения. Видя, как человек перед ним не в состоянии носить в голове свои мысли и намерения. Видя, как Пак Чанёль, тот самый Пак Чанёль, пытается сказать то, что должен был сказать ещё тогда. Перед выпуском. Смеётся, прижимая руки к животу, чувствуя приятную тягу и пульсацию, не болезненную нехватку воздуха, которая мягко обволакивает горло. Он слышит в ушах собственное сердцебиение, весело жмурится, не давая и непривычной слезинке сорваться с ресниц. Он так жаждал этого раскаяния. С тех самых пор. С тех блядских тринадцати лет. С тех дней, когда каждая минута существования разрушала, заставляла молча глотать слёзы и разлагаться в этом грёбанном мире, не считаясь со своими желаниями. Жалеть о том, что ты жив. Или выжил после очередной попытки исправить это. Бэкхён большую часть своей жизни желал, чтобы этот человек, нет, этот чёртов монстр с последнего круга преисподней пал ниц перед ним. Разъебал лицо в кровь, сломал нос, челюсть и обе глазницы о землю от бремени совершенных деяний. Вымаливал ёбанное отпущение. Не у какого-то бога. У того, кого в своё время стёр в пыль, сровнял с плинтусом, ногами запихивая ещё ниже. Чтобы он умирал от чувства вины и, как следствие, в самом деле слёг в могилу. И был бы погребён лишь в тонне собственного дерьма. Без прощения грехов. Потому что, брюнет думал, он никогда не найдёт в себе силы закрыть глаза на прошлое. Забыть о нём и начать всё сначала. Суметь простить своего мучителя хотя бы наполовину. Безболезненно вдохнуть и улыбнуться так легко и просто, как это делают нормальные люди. Прекратить подсознательно дробить себя, вспоминая долго, тщательно вбиваемую в его подростковую голову мысль: «Ты хуже мусорных отбросов, Бэкки». Так он думал. Считал, что когда-нибудь вернёт этому ублюдку всё сполна. Отомстит за всё, что он сотворил с ним. И сделает это так изощрённо, что тот бы молил его прекратить. Он грезил о многом. — Бэкхён?… А теперь видит. Видит этот взгляд. Взгляд человека, который впервые в жизни видит будто бы живой труп и не способен скрыть свои эмоции. Бэкхён чувствует его каждой клеточкой своего тела, впитывает его и не отвергает, наоборот, свободно растворяет. И знаете что? Этот взгляд должен льстить, заставить расцвести ехидную улыбку на лице. Но нет. Его это, чёрт возьми, не задевает. Никак. Совсем. Не приносит долгожданного удовлетворения. Ни его, ни радости и вселенского счастья, граничащего с сумасшествием. Ни даже такого необходимого и банального злорадства. Подумать только! Ахтунг, все быстро бегите сюда! Красный Король надломлен! Он тонет в глубоком озере агонии, пока замешательство и путаница в голове бросают в него камни, заставляя захлебнуться как можно скорее. Он в ужасе от собственных мыслей, состояния и внезапного осознания. Он готов покорно склониться, вторя жалкой шавке. Он, наконец, гниет, подобно тому, как загнивала его жертва. А Бэкхёну будто бы и похуй. Мнимого ликования, ощущения приторно-сладкого удовольствия, горечью осевшего бы на корне языка, нет. И не предвидится. Даже тот самый забитый жизнью мальчик внутри притих, а ведь ещё совсем недавно заставлял сходить с ума. Не подначивает, дьяволом на плече, унизить Чанёля, сделать ему куда больнее, чем ему есть сейчас. Не шепчет напоминания о минувших днях, подробно показывая презентацию с теми эпизодами и их полным анализом. Он молчит, оперевшись спиной о спину взрослого Бэкхёна, той личности, за которой он спрятался на долгие годы, забыв, что пора уходить. О спину того, кто был воспитан сгустком ненависти. И безмолвно плачет. Пустым взглядом смотрит в никуда, в тот кусок души, где спит будто бы беспробудным сном чёрное змеевидное существо. Рыдает, привычно затыкая рот, чтобы никто, никто не услышал этих слёз, его постыдной слабости. Ради этого он прошёл весь этот путь? Ради этого момента он на столько лет задержал дыхание? Разучился жить? Ради этого ёбанного чувства он существовал все эти годы, прикрываясь тем, кем ему удалось стать только благодаря (из-за) этой черноты? Пройти столько всего. Пережить взлёты и болезненные падения ради того, чтобы, в конце пути, не почувствовать ровным счётом ничего. Осознать, что уже перегорел. — Нет, это правда смешно, — удаётся выдать анестезиологу, утирая последствия столь сильного смеха. Краем глаза он замечает полнейший шок и, в какой-то мере, панику, отразившуюся на лице хирурга. И не может не понять его. Потому что и сам не меньше удивлён. Как давно это было? Когда он вспомнил каково это? Смеяться? Жадно хватать воздух и чувствовать тёплую кровь в жилах? — Чего? У тебя температура? Бредишь? — спрашивает Чанёль, чисто по инерции протягивая руку к лбу Бёна, но он уходит от этого прикосновения, поднимаясь с пола. Безусловно, вопреки всему происходящему, ни о каком прощении и речи быть не может. Бэкхён не простил. Этого никогда не произойдёт, как бы ни хотелось им обоим, хоть и по разным причинам. Он не забыл о прошлом и никогда не сможет. Однако сейчас уже легче. Груз, принесенный на слабых плечах из тех дней и пополнившийся новыми объектами за одну шестую века, уже не придавливает к полу. Позволяет наконец выровняться и утихнуть непрекращающемуся шторму в пустующем сердце. А, как известно, после шторма рано или поздно наступает штиль. Телефон в кармане пищит, оповещая о конце перерыва. Вовремя, однако. — Пошли уже, — бросает Бэкхён, засовывая руку в карман и выключая таймер. Чанёль спохватывается, забывая встать на ноги. Опасается, что они могут подвести его сейчас. Не в самый подходящий момент. — Стой, мне ещё есть, что сказать тебе, — голос громче, чем обычно, заявляет о намерении, о решимости хозяина, — давай поговорим. Серьезно, без шуток. Вот только никакой решимости и в помине нет. Она варится в кипящем котле на пару с уверенностью, иногда опускаясь на дно, а иногда всплывая обратно. Пытается вернуться наверх, но кто бы ей позволил. Уж точно не вся остальная буря, заталкивающая поглубже. — Пак, хватит болтать языком, — гений равнодушно усмехается, — в другой раз изольёшь мне душу. Например, когда я не буду занят. Усмехается, так, как делает это всегда. Щёки странно, так совершенно по-особенному болят, тягуче ноют при каждом движении мышц, что он едва не прикладывает к ним прохладные пальцы. Давно забытые ощущения. — Никогда, верно? — вырывается у Чанёля, но он не спешит себя поправлять. Потому что считает, что на все сто процентов эта неосторожная фраза правдива. Но, что будет, если ему сказать, что он ошибся? И что в реальности анестезиолог не имел это в виду. Когда-нибудь он выслушает его. Обязательно. Разговор будет со всеми трагичными нотками, возможно, соплями и непрекращающимися извинениями, менее спокойной реакцией Бэкхёна, и его полным непринятием жалкого набора букв. Возможно, тогда Пак всё-таки добьётся своего. Услышит: «Прощаю, только отстань уже!», сказанное на отъебись. Возможно, он психанёт, когда до него дойдёт, что он столько времени нагибал свою гордость зазря, не представляя, что Бэкхён при любом исходе не сможет его простить. А возможно, не будет ни сложного разговора, ни слёз, ни криков, ни бессвязных речей. А будет только короткое: «Я понял», разрешившее всё. Подобрав брошенные листы, брюнет собирает их в ровную стопку и поправляет край халата, успевший задраться и изрядно помяться за всё время сидения на прохладном полу пустой курилки. — Кто знает, Пак Чанёль. Может быть, и очень скоро. Импульс. Мелкая дрожь по спине. И худая рука, местами перепачканная синими чернилами, тянется вперёд. К тому самому месту, где всё ещё сидит бывший работник цирка. Чёрные зрачки расширяются от удивления. Пак совершенно не в состоянии скрыть свои эмоции, потому что раз за разом Бён рушит всё самообладание. И он это знает. Чанёль потрясёно смотрит на руку, переводит взгляд на самого Бэкхёна и по новой. Вновь и вновь пытаясь понять, найти подвох во всём происходящем. Бегает взглядом по чужому лицу, руке, телу, заглядывает за спину, непонятно кого пытаясь высмотреть. Реальность настолько нереальна, что подвергается сомнению. Помогает разучиться самостоятельно дышать. Гипнотизирует. Огромная рука медленно, с сомнением тянется к предложенной, пока её обладатель не совсем верит в материальность происходящего, но, казалось бы хрупкая, ладонь выскальзывает за мгновения до, едва давая прикоснуться к сухой коже. Не помогая подняться, просто насмехаясь. Бён довольно растягивает губы в новой усмешке и разворачивается, шагая прочь из комнатки. Толкает дверь на своём пути и, не придерживая её, выходит за пределы своего логова. Щёлк. И эмоции стираются в минутах былого. Бэкхён сжимает руку в кулак, чувствуя, как в кожу словно впиваются тысячи иголок, а суставы беззвучно хрустят. Разжав ладонь, он рассматривает побелевшие и кое-где позеленевшие из-за вен участки кожи, но на деле, лишь задумывается, делая попытки сфокусироваться. Что он собирался сделать? Что? Мимо пробегают медсестры, не смея и взглянуть на задумчивого гения, оставляя после себя лишь шелест бахил и медицинской формы. Вдали звучит ровный, только изредка сбивающийся стук каталки и приглушённые голоса. — Ура, — одними губами шепчет он, а потом прикрывает уставшие глаза, не обращая внимание на судорожные всхлипы в голове, — я спятил. Нет, милый. Твоё время, наконец, пошло вновь. Тик. Так. Тик-так.