save me (from yourself)

Большие ладони мягко, почти успокаивающе скользят по напряжённой спине. Пальцы проходятся от правого плеча и, расправляя складки на белоснежном халате, оказываются у лопатки, чтобы вскоре вновь вернуться к исходной точке. Чанёль держит объятия, едва ли думая о чем-то. Разве что подсознательно он ожидает коронного удара «коленом в живот» в исполнении разъяренного анестезиолога. Ждёт раз. Ждёт два. Ждёт три. Четыре-пять-шесть-семь-восемь…-шестьдесят. Ничего. Только размеренное дыхание доказывает, что Бён ещё жив и, быть может, продумывает как наиболее болезненно перекрутить Пака через мясорубку — по частям дома или найти где-то на заводе механизм побольше и расправиться за раз? Отдалённо слышится тихий голос. По коже Чанёля бежит табун мурашек, заставляя едва заметно вздрогнуть. На долгие секунды его руки на чужой спине застывают. Он не решается прикоснуться до острой лопатки вновь, но и не делает шаг назад. Не в этот раз. — Какой абсурд. Анестезиолог издаёт полуистерический смешок. Покачивает головой. — Хорошо подумал, прежде чем сделать? — уточняет Бэкхён, никак не реагируя, когда движения за спиной возобновляются. Он слишком устал. Слишком не хочет потом слышать «забудь, пожалуйста, об этом» (и, вполне вероятно, тут было бы уместно сравнение его и какой-нибудь сопливой девчонки из бульварных романов, но ему откровенно похуй). В его жизни просто слишком много этого «слишком» и моментов, которые стоило бы забыть. — Возможно? — вообще-то «нет». Это был лишь порыв. Но кому какое дело? Конечно, Бэкхён не верит ни на долю мгновения. Не верит и всё же зачем-то обманывает себя, что чёртово «возможно» намного ближе к положительному ответу. — Замечательно, — голос спокоен и по-прежнему ровен. Щёки незнакомо покалывает, будто бы предвещая что-то. Однако улыбка уже запряталась глубоко обратно, не собираясь показываться вновь. — Ты против? — Я такого пока не говорил, — но я должен. Чанель в самом деле не знает, что творит. В его грудной клетке вершится революция, а он не способен её остановить или взять под собственный контроль. Он просто делает то, что хочет. Выходит за рамки, но не ломает их. Временная акция. С губ срывается подлое: — Так может, и не надо? Бэкхён чувствует себя странно. Сейчас в этих руках ему — он сосредотачивается на ощущении — уютно. Спокойно. В объятиях того самого Пак Чанёля ему…хорошо. И это самая безумная вещь в мире, которая когда-либо могла произойти с ним. Бён прикусывает губу, отрывая тонкую кожу. Заслоны внутри держатся на соплях. Они уже абсолютно бесполезны и ни от какого вмешательства не защищают: только тронь — рассыплются в грязно-серебристый прах. И он касается их. — Может, и не надо. Невидимая пыль оседает на языке, вылетая из тела вместе с этими словами. Оставляет его и одаривает временной свободой. В этот раз Бэкхён позволяет себе полностью расслабиться. Ненадолго. Пожалуйста, всего на пять минут. Ослабить напряжение в спинных мышцах и беззвучно вдохнуть знакомый цитрусовый запах, исходящий от хирурга. Протянуть одну руку и невесомо зацепиться за ворот халата у паковского затылка. Опустошить голову. Неизвестно, какие цели преследует Чанёль: может, хочет выбить из колеи, вновь оставить после себя лишь руины в душе Бэкхёна, поиздеваться или расположить к себе. Да и без разницы. Какой бы вариант ни был бы верным, брюнет переживёт это. Но позже. Смех рвётся из горла. Разве это не странно? Ещё пару месяцев назад (да и совсем недавно) он хотел грохнуть этого придурка и спрятать труп где-то в холодильной камере местного морга. А ещё раньше, убить его пытался сам Чанёль. Но они оба, так или иначе, оказались здесь и сейчас. В этом моменте. Воистину, полнейший абсурд. Бэкхён первым делает шаг назад как только в голове щёлкает мысленный таймер. Как и положено. — Я, — анестезиолог прочищает горло, коря себя за этот жест, — выглядел настолько жалко? Дальше последует в лучшем случае добрая насмешка. Он надеется на это. На то, что шатен ответит нелепой, очень глупой шуткой. Но тот лишь упрямо качает головой. Уверенно шевелит губами, не сводя невыносимо печальный взгляд с Бёна, проявившийся после этих слов. — Ты выглядел самым счастливым человеком на Земле. Он на сто процентов искренен в своих словах. Умалчивает лишь то, что Бэкхён улыбается прекрасно. Что его улыбка в десятки тысяч раз лучше, чем злобные усмешки — эти комментарии сейчас лишние. Услышав чужие слова, анестезиолог будто бы испуганно замирает. Видимо, не на этот ответ он рассчитывал. Пытаясь выдавить хоть слово, он не замечает, что проходит время. Он так хочет быстрее закончить этот разговор, и уже почти произносит то, о чём потом бы пожалел, но Пак внезапно останавливает его. Впервые не дает поставить брюнету жирную точку. Меняет её на запятую. Во второй раз за день осмеливается на дерзость. Касается холодной кожи брюнета выше запястья, не давая поспешно уйти. Открывает рот. — Господи, Бэкхён, — он шумно вдыхает (или это был выдох? Брюнет не уверен), — ты человек, хотя периодически и забываешь об этом. Ты можешь срываться на смех, хохотать до слёз и улыбаться, когда захочешь. Можешь хоть залиться слезами и кричать на весь мир. Не нужно закрываться ото всех. Эмоции не делают тебя жалким или слабым. Чувствуй себя, как хочешь ты, а не как сам же требуешь от себя. Это же твоя жизнь. Объясняет как маленькому ребенку. Медленно. Негромко. И в то же время уверенно. «Пак, ты вообще представляешь, сколько лет я так жил? Ты собственными ногами вытоптал все мои чувства! Ты! Всегда именно ты!» — брюнет хочет сказать это. Выкрикнуть тому в лицо, закрепив ненавистью в глазах. Но не говорит. По правде говоря, Пак не был единственным. Не только он приложил руку к тому, что даже эта одна единственная улыбка без преград в виде едкости и сарказма кажется непосильной ношей. Что счастье кажется чем-то невозможным для него. Бэкхён ёжится будто бы от холода и прячет пальцы в кармане халата, отвоевав свою руку из захвата. Это не укрывается от внимательного взгляда тёмных глаз. Чанёль отмечает этот жест. Такое уже было. — Психологом заделался? — устало говорит анестезиолог, делая ещё один, едва заметный шаг назад, — тебе не идёт, прекращай. В любом случае, пора возвращаться к работе. Давясь, захлёбываясь своим ядом, он уходит. Сбегает. Такое тоже уже было давным-давно. *** Бэкхёну сложно весь последующий месяц. Определённо сложно. Он практически не спит и не ест без должного напоминания: если анестезиолог находится не на операциях, то погружен в карты пациентов, если не зарывается в карты пациентов, то делает обход в отделении интенсивной терапии. И, конечно, в такие моменты основательно застревает в палате с табличкой «Ким Сонхо». Медсестры, Чунмён и даже Чанёль то и дело напоминают ему, взрослому человеку, что пора бы и сделать что-то, чтобы не грохнуться где-то в палате или, не дай бог, операционной. Он выкуривает столько сигарет в день, что приходится принимать душ и менять одежду едва ли не после каждой. Потому что запах въедается в синтетическую ткань, кожу, тёмные волосы. Ему невыносимо стыдно за своё поведение. Вздох вырывается из лёгких, и Бён жмурится до белой пелены и ярких звёзд перед глазами. Заботиться о себе должен он сам. Только вот выходит до боли скверно. С другой стороны, всё, кроме его отношения к своему здоровью, налаживается. Сонхо медленно, но верно идёт на поправку. Сначала он смог зафиксировать взгляд на чем-то одном. Затем узнал Чунмёна, чему тот был настолько рад, что расплакался прямо у больничной койки отца. Днями позже смог понять, сколько прошло времени с момента операции и морганием ответить на вопросы о самочувствии. Также Бэкхён своими глазами увидел, как Сон Шинён, тот мальчик, которого им с Паком посчастливилось спасти и уберечь от названных гостей, был выписан. С ним он так нормально и не поговорил: не видел смысла теребить раны мальчишки и давать свои глупые советы. Тем более теперь, когда школьник не лежал пластом у его ног, а самостоятельно, твердо чувствовал твердь под ногами и неловко улыбался персоналу больницы при выписке. Не надломился. Не закрылся. Всё остальное было и есть неважно. Он прикрывает глаза, сжимая ручку в пальцах и наблюдая, как умиротворенно вздымается грудь названного отца. Вверх-вниз. Вверх и снова вниз. Ким уже в состоянии дышать так без ИВЛ. Теперь он просто спит. Ещё одна большая маленькая победа. Он всё-таки жив. — Блять, — протягивает брюнет, когда опускает слезящийся взгляд на документы, покоящиеся на коленях. В карте некоего Бан Минхёна оказывается пара синих неаккуратных прочерков на месте рекомендуемого способа анестезии. *** Чанёль не собирался следить за Бэкхёном. Но да, он совершенно точно этим занимался. С недавних пор он заказывает еду в больницу или берёт на вынос в ближайшем кафе и наглым образом идёт есть в кабинет «великого и ужасного». Мысль о том, что за подобное нахальство его не выпнут из Ёхан, грела душу. Об анестезиологе хотелось заботиться по тем или иным причинам. (И он всё ещё задаётся вопросам, как этот трудоголик дожил до тридцати.) Их отношения теперь проще. Нет, гений не проникся внезапной симпатией к Паку, просто теперь с ним можно адекватно переброситься парой фраз, даже обсудить насущные дела и не остаться оскорблённой или униженной стороной. С ним можно нормально работать и не видеть ярость, разлитую по зрачкам. Заходя с пакетом готовой еды в палату господина Кима, он окидывает взглядом место, которое уже слабо похоже на больницу. Книги, открытки с пожеланиями, небольшие букеты и пакеты с одеждой заполонили всевозможные поверхности, исключая кровать. Свет приглушён: работают только небольшие лампы на стенах, чтобы не раздражать глаза поздно вечером, но давать какое-никакое освещение. В кресле, притащенном из кабинета главного хирурга, спал Бэкхён. Спал прямо с бумажками на коленях, и покачивающейся ручкой в пальцах. Голова опасно кренилась, качалась вперёд-назад, но каждый раз возвращалась на место. Чанёль максимально тихо подходит ближе, оставляя бумажный пакет на входе. Он присаживается перед самым креслом, снизу вверх глядя на мирно посапывающего коллегу. В слабом освещении его кожа кажется немного серой и тонкой: под глазами можно было рассмотреть фиолетово-синие вены. Удивительно, что он позволил себе заснуть ещё до начала ночной смены. Левая рука поднимается с колена. В полной бессознательности Пак тянет её к анестезиологу, чтобы убрать тёмную щекочущую прядь с его лица. — Не буди его, — глухо звучит будто бы изломанный голос, едва не срывающийся на последних слогах, — он заснул не так давно. Чанёль в какой-то панике отдергивает руку. — Вы… — Присаживайся, — Сонхо осторожно указывает на свободный край кровати. Несколько моментов хватает на то, чтобы отмереть и не спеша кивнуть в благодарность на это предложение. — Не знал, что ваша речь восстановилась, — признаётся Пак, опускаясь на больничную койку и подтыкая одеяло вокруг ног бывшего хирурга — О, я сказал только Бэкхённи. Хотел отдохнуть прежде, чем придётся опять возвращаться в общество и отвечать на тысячи вопросов сына. — Я почти могу услышать, как доктор Бён, — формальное обращение неприятно, кисло перекатывается на языке. «Бэкхён» было бы куда лучше, — говорит что-то вроде: если бы Чунмён не задалбливал меня по пустякам, я бы даже посочувствовал ему. Сонхо хрипло, местами скрипуче смеется. Голосовые связки все ещё не в тонусе, но мужчина способен на достаточно длинные предложения. Впечатляет. Сколько дней он тренировался и играл в молчанку перед другими? Два? Четыре? — Именно так он и сказал. Слово в слово. Как ты узнал? — в его словах столько нежности и любви, что Паку становится немного неловко. Кстати, а можно ли ему так легко обсуждать анестезиолога в его же присутствии, да ещё и с отцом своего начальника? — Он бывает на редкость предсказуемым, — у Чанёля создаётся ощущение, что он идёт по очень тонкому льду, но Сонхо на эту фразу лишь слабо улыбается. — Рад, что его понимает кто-то, кроме Чунмёна. Этот ребёнок так редко подпускает людей к себе, — пожилой мужчина огорчённо выдыхает. Он смотрит на Бэкхёна так, как смотрит отец на сына, которым гордится, восхищается и бесконечно любит, но не может выразить всю эту смесь словами. Хирург и сам часто видел похожий взгляд со стороны своего отца. Если бы только брюнет не спал. Если бы он только видел то, как к нему относятся. Улыбнулся бы он ещё раз? — Знаете, у нас сложные отношения, — вслух об этом говорить крайне…досадно, — поэтому я не думаю, что полностью понимаю его. — А ты бы хотел? Вопрос, казалось бы, должен поставить в тупик или завести в самую гущу размышлений и бесчисленных «может», «а если», «я не знаю», «почему» и «зачем». Но на самом деле Чанёль уже знает на него ответ. Знал задолго до этого. С того самого момента, как с дуру толкнул Бён Бэкхёна к стене в мужском туалете и наорал на него, даже не понимая, кто перед ним стоит. Ещё тогда он пытался разузнать, что творится за действиями поехавшего анестезиолога. — Да. Думаю, я правда хочу понять его. Как он мыслит. Чем руководствуется. О чём думает. Почему в один момент злится, а в другой расслабленно поддевает. Всё это ощущается невероятно важным. Чанёлю жизненно необходимо узнать Бэкхёна. Это желание, как буйный ветер, которому не воспротивишься и не свернёшь с указанного пути. Сонхо одобрительно щурится на сказанное и улыбается, когда Пак в спешке встаёт с кровати, почти подскакивает, взглянув на настенные часы. — Ох, простите, я обещал родителям заехать после работы. Извините, что мне приходится так невежливо прерывать наш разговор, — торопливо объясняет он, словно совсем забыв, на какую тему они говорили. Мозги быстро переключаются, когда он видит шокирующие стрелки на часах. — Не переживай о глупостях, иди скорее, — подгоняет Сонхо, — они наверняка тебя ждут, поздно уже. Чанёлю не требуется много времени, чтобы уйти: пара брошенных предложений, простое «до свидания» и обещание ещё зайти как-нибудь во время перерыва. Смена уже закончилась, и он спешит покинуть палату, напоследок попросив сказать анестезиологу поесть, как тот проснётся. Поклонившись последний раз, Пак тихо закрывает за собой дверь в палату. И по нему видно, что вот-вот он рванет в сторону ординаторской, чтобы переодеться. … По подоконнику начинает отстукивать новейшую симфонию дождь. Он отбивает звонкий ритм, похожий порой на чечётку, и его прекрасно слышно в комнате из-за открытого на проветривание окна. Свет ярких баннеров проникает в полутьму капельку размыто, дрожаще пробегаясь по мокрому стеклу в дуэте с фарами проезжающих машин и грузовиков. В дождливую погоду всегда много несчастных случаев. В больницах её считают предвестницей неудач и болезненных криков. Но Сонхо никогда не верил в то, что всё, что приносит дождь — это неприятности. Напротив. Иногда дождь становится символом духовного очищения. Перерождения. — Тебе страшно, — звенит в темноте. Не вопрос. Утверждение. Длинные ресницы раз подрагивают. Помалу открываются шоколадно-медовые глаза. У Бэкхёна всегда был чуткий сон, ещё со времён школы. Было бы необычно, если бы он не проснулся в течение разговора, даже несмотря на то, что мужчины пытались говорить потише. Однако за весь разговор он так не подал виду, что проснулся. И Сонхо знает, что это непохоже на его сына. Особенно, когда речь шла именно о нём: он бы просто не потерпел бы такого. Но всё меняется. Всё уже изменилось. — Как никогда прежде, аджосси.