save me (from yourself)

10080 минут. 168 часов. 7 дней. Ничтожно короткий период, порой кажущийся людям самой вечностью. Неделя пролетает мимо Бэкхёна за считанные мгновения. Он прекрасно запоминает каждое, но не чувствует на себе скоротечность времени. Осознание, что настал день Х, приходит, только когда напоминание выскакивает на рабочем экране. По такому случаю он не посещает своё логово. Всего лишь распахивает маленькое окошко в ванной комнате и без зазрения совести надевает прозрачные пакеты на пожарную сигнализацию, подтыкая края так, чтобы дым не просочился при любом удобном случае и не прервал губящий ритуал. Первая же затяжка неприятно обволакивает лёгкие. Все последующие словно издеваются, но следуют её примеру. От привычных сигарет на языке остается странный привкус и мерзейшая горечь. С каждой новой — только хуже, но анестезиолог упорно выкуривает одну за другой. И ещё одну. Фу. На краю сознания вспыхивает мысль: Старик Хан и собаки комитета будут в бешенстве от этого запаха. Он усмехается. По правде, Бэкхён особо не нервничает. Всего лишь выкуривает пачку сигарет за несколько часов, что позволяет себе крайне редко. Подумаешь. С сигаретой в зубах он тянется к пакету, одиноко лежащему в углу. Пакет раздражающе громко шелестит, но гений вытряхивает его содержимое в раковину до тех пор, пока внутри не остается ничего. Стоя перед зеркалом, перед белой керамической раковиной, в которую его так сильно выворачивало неделю назад, он смотрит на несколько коробок с красками для волос. Все, как один. Цвет: чернее чёрного. Как обычно. Он так сросся с ним, будто это не просто краситель, купленный в обычном, даже не специализированном магазине Это цвет, проступающий сквозь кости и кожу. Единственный цвет, сумевший перекрыть, скрыть все раны, все связи маленького мальчика с прошлым, изменивший его до неузнаваемости. Изменивший его сущность. Так сильно, что даже родная мать не узнала сына, когда он пришёл за учебниками в то место, что раньше звал домом. Цвет, подходящий под перманентные круги под глазами. Руки откручивают крышку, острым наконечником проделывая отверстие: густая краска медленно стекает в стеклянную миску, заполняя её бежевыми спиралями до тех пор, пока серебристый тюбик не сжимается до конца, превращаясь в своё плоское подобие. С окислителем гораздо проще, флакон опустошается куда быстрее. Невероятно занятно из раза в раз смешивать получившуюся субстанцию и наблюдать, как былые кремовый и белый оттенки превращаются в серый. Серый, что темнеет, чем дольше ждёшь. Серый, что рано или поздно станет иным. Кисточка неаккуратными движениями проходит по корням, легко крутясь в пальцах и сменяясь расческой. Краска капает на кафель, на одежду и на зеркало — Бэкхён не осторожничает. Ведь это не операция. Он апатично смотрит, как корни начинают отливать фиолетовым, как кожа окрашивается в этот цвет, стоит красителю случайно попасть на неё. Впервые за несколько лет он думает, что может, стоит что-то изменить. Не сегодня, когда-нибудь. Может, когда Сонхо вылечится? Или когда все насущные проблемы будут решены, и ему не придется отвлекаться на них? Но всё это потом. Ведь сейчас он посреди войны. Она дышала ему в спину ещё малое количество времени назад. А теперь и вовсе — окружила. — Гадость, — шипит он, когда степень невыносимости любимых сигарет достигает пика. Пачка на тот момент уже пуста. С легкой руки анестезиолога она сжимается в его кулаке и через миг летит в мусорку, но принципиально отскакивает от края. Сучка. (На самом деле брюнет не обращает на это должного внимания. Плевать.) На пол, к этому хаосу из капель фиолетовой краски и упавшему помятому картону отправляется одежда. Чёрные кроссовки. Затем носки. Футболка, что съезжает по окрашенным волосам и ожидаемо пачкается. Штаны с парой прожжённых мест у колен. Тёмно-синие боксеры. Бэкхён отдаётся каплям душа с страннейшей улыбкой, на которую только способен человек. Грядущее сражение будет за Ёхан. Бён в жизни не позволит повлиять на репутацию больницы или на него самого. Даже если придётся пойти на жертвы. (Какие же это громкие слова.) *** Пак Чанёля нет. Не метафорично. Его тупо нет нигде, и это выводит до этого умиротворённого гения из себя. Доводит до белого каления. В ординаторской пусто. Операционные заняты совсем другими людьми. В палатах его никто не видел, и вообще "доктор Пак сегодня к нам не заглядывал". На регистратуре медсестры испуганно пожимают плечами, потому что "он был то там, то тут, наверное, он в восьмой палате". Но нет. Там его также нет. Бэкхён проверил три раза. За что анестезиологу такие трусы свыше — он понятия не имеет. Сначала Чунмён, теперь этот долбоёб. Знаете, жизнь его проверяет весьма оригинальным образом. Он бы сказал: оригинальнее некуда. Всё. Это потолок. Верх экзотики. Он обещает себе грохнуть хирурга на месте. Давно пора. Прикопает там же, а если кто найдёт, так ничего страшного, никому не придет в голову, что гениальный анестезиолог так поступил со своим коллегой. Каким бы козлом он ни был в прошлом, это ведь не повод проливать кровь в больнице? Не повод, но шатен превосходит самого себя, постоянно подкидывая новые. Бэкхён носится по Ёхан чёртовых полчаса, за которые люди начинают думать, что он сошёл с ума. Особо отшибленные задают вопросы, а чем он, собственно, занимается. И получают злобный взгляд янтарных глаз в ответ. Куда делся этот гад, удаётся выяснить чудом, а точнее через камеры охранников. Чанёль обнаруживается на крыше здания. Погода не шепчет: на улице разыгрался поразительно сильный для Сеула ветер, порывами то и дело поддувая худое тело анестезиолога в сторону. С неба редкими каплями срывается дождь, который становится только противнее вкупе с ветром. Хирург будто и не замечает противной погоды. Стоит у сетчатого железного ограждения и смотрит в город. На не теряющие сияние небоскрёбы, на муравейники людей, на кажущиеся бесконечными шумные дороги. — Эй, Дамбо! — быстрыми шагами Бэкхён с трудом, но преодолевает расстояние между ними, — что за прятки ты устроил? Нам пора. Только попробуй сейчас сказать, что не пойдешь, я потащу тебя туда за твои гигантские уши! Вздрагивание шатена сложно не заметить. Медленный поворот похож на то, как просыпаются звери. Чанёль туманно улыбается дрожащими от холода губами. (От холода ли?) Бэкхён неосознанно делает шаг назад. Подсознание в нем буквально кричит: ОПАСНО! ОТОЙДИ! — Я пропал, — с необъяснимым спокойствием произносит Пак. БЕГИ. Чанёль этого не замечает. Наоборот, он делает шаг ближе. Ещё один. Лицо перекашивает странная гримаса. Гений не способен её истолковать: такого чувства он не испытывал ни в какой из периодов своей жизни. Животный страх пожирает Пак Чанёля у него на глазах, а он этого даже не видит. Надрывный голос ударяет по ушным перепонкам. — Это конец. Меня уволят. Точно лишат лицензии, люди возненавидят меня, будут относиться, как к грязи, смотреть. И почему? За то, что я делал, будучи сопляком? Я просто хотел, чтобы меня уважали, чтобы меня любили, чтобы все вокруг думали, что я хорош во всём, чтобы никто не смел думать обо мне плохо. Разве я многого хотел? Нет, не думаю. Я был ребёнком. Просто несмышленым ребёнком! Я знаю, что всё, что я творил — это абсолютный пиздец, но как из-за этого я могу потерять всё, что имею?! Голос становится с каждым словом быстрее, пока не превращается в бессмысленную кашу. Он срывается на окончаниях слов, делая речь всё более и более невнятной. Глаза дико блестят. — Успокойся, Пак… — язык еле шевелится. Виноват не страх. Виноват момент. — Я не могу взять ответственность, Бэкхён. Не могу-не могу-не могу-не могу-не могу…Прости, боже, это разрушит мне всю жизнь! Я не могу сознаться. — Не можешь потерять работу? — анестезиолог сжимает губы, пытаясь заставить их чётко выговаривать слова. Нет. Ему не нужно, чтобы этот мудак потерял работу, но… — я почти терял жизнь. Я сдох, Пак. Я был мертв годами, пока не стал живым мертвецом. И ты не можешь просто потерять чертову работу? Эти слова полная хрень. Не его мысли. Негодование. Потому что Бэкхён, и сам не пошёл бы на это. Он бы в жизни не согласился покинуть свой пост, разве что не из тех же побуждений, что и хирург. Чанёль задыхается от самого себя. Выражение его лица снова меняется. Жалкий, — первая мысль. Блять, — вторая. — Прости, боже, прости, я…но я не могу…меня загнобят…мои родители будут…я не могу…я же… Бэкхён сменяет гнев на милость буквально за секунды до его слов. Ему становится страшно, донельзя страшно: до него доходит, что у Пака и до этого были серьёзные беды с башкой, но теперь всё в разы хуже. То, что с ним происходит — уже не шутки. Паническая атака. — Так, ладно, — поспешно начинает Бэкхён, — на видео не видно ничьих лиц. Доказать, что там кто-то из нас невозможно. — Можно подумать в Сеуле так уж много похожих ситуаций, — машет головой шатен, судорожно вбирая в лёгкие воздух. В груди жжёт, он прижимает руку к солнечному сплетению, растирая это место. — Стой, не дыши так часто, — Бён хочет встряхнуть его, но, опомнившись, не делает этого, — у тебя разовьется гипервентиляция. Дыши вместе со мной. Вдох. Выдох. Вдох…Дьявол, ты сведёшь меня в могилу, прекрати это! Полнейшая глупость — говорить подобное человеку в таком состоянии. — Я не могу. Не…могу…всё…я… Стоять больше не представляется возможным. Ноги с каждой секундой слабеют, и голова идёт кругом. Чанёль опускается на мокрый бетон. Бэкхён совершенно по-дурацки оглядывается в поисках хоть чего-нибудь полезного. Вокруг нет ни единого пакета или чем его можно заменить. Он и сам паникует. Что он должен сейчас сделать? Те способы, которые помогали ему справляться с приступами, не помогут. Под рукой нет ничего. Совсем ничего, и скорее гений сам сойдет с ума, чем найдет способ помочь хирургу не довести себя до потери сознания. Он падает на колени, прямо в чёртову лужу, жмурясь, нервно грызя костяшки руки. На тыльной стороне ладони кисти остаются следы от укусов, в одном месте проступает кровь. Бэкхён горит, сгорает. От волнения, от паники, от раздражения (почему сейчас?!). Бэкхён думает, что лучше бы Пак сбежал. Бэкхён думает, что это не его дело, зачем он здесь. Бэкхён думает, чем помочь. Бэкхён- … — Разве я не говорил, что ты не должен переживать всё в одиночку? — мужчина гладит по голове молчаливо захлебывающегося слезами школьника и грустно улыбается. Он редко так сдаёт, но иногда его накрывает. Парнишке нужна помощь психолога, но он говорит, что все нормально. Сонхо не давит. Как и не ждёт ответа. Он присаживается на пол рядом, думая, что когда-то стоит отучить этого ребёнка сидеть на полу. (Спойлер: он этого не сделает.) — Человеку нужен человек, Хённи. Запомни это. Как бы сильно ни было страдание, обязательно будет тот, кто сумеет излечить тебя, кто удержит тебя от падения. Только позволь. …. Подползая к хирургу, он чувствует, как его тело трясет. — Чанёль, — сглатывает, — посмотри на меня. Тот снова машет головой, содрогается, хватает воздух вновь и вновь. Большими глотками пытается насытиться, но делает только хуже. — Ну, давай же, посмотри, — ладонями Бэкхен поднимает лицо бывшего врага. Их взгляды сталкиваются. Один мутный и рассеянный, другой — смятенный и серьёзный. Не разрывая зрительного контакта, Бён большими пальцами мягко поглаживает его щеки. Ощущает, как тонкая кожа пальцев царапается об острую щетину. Утешающе бормочет, переходя на шёпот. — Только мне решать, насколько ужасно то, что ты делал. Все твои грехи, — Бэкхён проводит по его шее, вниз по татуировке, — только между нами. Похуй, о чем подумают остальные. Похуй, что они скажут. Это наше дело, понимаешь? Крыша едет, и анестезиолог её не держит. Пускай. Он прижимается лбом к чужому лбу. — Не пойми неправильно, — уже до дрожи привычная фраза, — тебе надо успокоиться. Пожалуйста. Успокойся. Я уже псих. Не делай меня ещё большим безумцем. Постепенно дыхание человека напротив становится менее интенсивным. Судорожные вдохи затихают, сменяются более размеренными, хотя всё ещё тяжёлыми. Нет, он не понимает. Не понимает, что прошлое связывает только их двоих. Другие не согласятся с такой постановкой. И в то же время он….понимает. Не головой — он просто кожей чувствует, что имеет в виду брюнет. Чанёль вдыхает и выдыхает вместе с ним. Подстраивается под него и не рассыпается на части. Мир сужается до одного единственного человека. В голове вспыхивает аномальная, но поразительно красивая мысль. Чанёль хочет Бэкхёна. Без чёртовой пошлости и сексуального подтекста. Он парень, и всё это пиздец как неправильно. Он не гей. Это точно, это неоспоримо. Но он в жизни не смотрел на парней таким взглядом. Не думал, что перед ним самое прекрасное создание в этой вселенной. Человек. Эти эмоции, мысли и чувствительность ни на что не похожи. Может, потому что Чанёль никогда прежде не встречал таких людей. Но сейчас всё о чём он думает — это Бэкхён. Его хриплый от волнения голос, его дрожащие ресницы и обкусанные губы. Чёртовы обкусанные губы и полухмурый взгляд. — Господи, как же я ненавижу тебя, скотина, — вкрадчиво шепчет Бэк, отодвигаясь, когда понимает, что хирурга попустило. Не без труда выдыхает, ёрзая на онемевших коленях. Бэкхён.Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бэкхён. Бён Бэкхён. — Почему я вообще должен заниматься подобными вещами, когда…. Слова триггером едут по самообладанию. Пак дергает его на себя за запястья, Бён не ожидает этого. Ближе. Ещё ближе. Ближе к своему телу. Они почти стукаются зубами, когда шатен ловит обкусанные губы. Углубляет поцелуй, не давая и шанса на сомнения. Чанёль всегда был похож на горящий факел, что, казалось, никогда не потухнет. И целуется он подходяще: ярко, горячо, нестерпимо горячо, обжигая губы до боли. Таким огнём, что его с лихвой бы хватило на все льды Антарктиде, и ещё бы осталось на остальные. Ветер пронизывает до дрожи, хирург чувствует охладевшие пальцы Бэкхёна, когда большие руки плавно перетекают на ладони. Сжимают их, ласково гладят, будто бы извиняясь. За былую грубость. За прошлое. За ту боль, что причиняли эти же руки этому телу. За все пролитые слёзы. За все моменты, когда он точно так же не мог дышать, но рядом с ним не было никого (спасибо одному красноволосому еблану). За всё. Тянут ещё ближе. Но уже некуда. Язык плавится от температуры, но губы настойчиво сжимаются, двигаясь, двигаясь и двигаясь. Шатен ощущает какие-то действия в ответ, но они столь слабые, что сложно понять: Это ответ Или бессмысленные попытки сопротивления. Мозг шатена выдаёт ошибку на все появляющиеся вопросы. Чанёль не знает, что это. И не хочет знать. Разорвать поцелуй выходит только тогда, когда он приобретает привкус крови . Одна из ранок на губе несильно кровоточит, но это походит на своеобразные стоп-фактор. Вызывает щекочущее разочарование и прогоняет эйфорию с её законного места. Анестезиолог должен бы кричать и возмущаться, должен врезать ему хорошенько за это, наорать — и будет прав. Но вместо этого он застыл. Его губы дрожат, будто вот-вот он должен что-то сказать, но он упорно молчит. С паникой, с ужасом смотря Чанёлю куда-то на грудь. — Это подкуп? Чтобы я ничего не говорил на…на разбирательстве? — он не может собраться и произнести короткие предложения поставленным голосом. — Нет, — бросается в ответ. — Тогда новый вид издевательства? — Нет. — Захотел посмеяться? Снова мимо. Он качает головой. — Тогда зачем? — Я не знаю, — их любимая фраза. Фраза, которую они оба ненавидят всей душой. Но хватаются за неё из последних сил, не ища ответов. *** Они расходятся по разным сторонам. Один в ординаторскую: надо переодеться, с промокшими штанами далеко не уедешь. Другой — в кабинет, по этой же причине. Официальной причине. Однако они оба понимают, что каждому из них нужно время побыть наедине; этот "каждый" также думает, что это лишнее. Думать не о чем. Что произошло — не ясно никому. Бэкхёна ломает от мысли, что всё это было на самом деле. Что он так нежно успокаивал человека, который прежде отправил его на тот свет. Что он не отреагировал на поцелуй так, как должен был: локтем под дых, кулаком под подбородок, зубами об извивающийся язык. Он корит себя за слабость. За то, что пошёл на эту проклятую крышу. Блять. Какой же пиздец. Входя в зал для собраний, он, стиснув зубы, дышит. Спокойно. Спокойно. — Добрый вечер, — как можно более увереннее кивает брюнет. Здороваясь с присутствующими, он занимает место рядом с Мёном, хотя ему предлагают совсем иное, ни разу не близкое этому. Бён вежливо отказывается, ссылаясь на то, что ему нравится сидеть ближе к краю стола, и такие уж у него загоны. Простите. Первый промах. Из всех мест, рассчитанных на человек тридцать, может, больше, заняты девять, по количеству человек в помещении. Пять от комитета, главный врач Ёхан — Хан Дэгон, Чунмён, сам Бэкхён и Пак, почти что опоздавший. Всё-таки успевший вовремя. И намеренно севший справа от Бэкхёна. Хороший ход с точки зрения того, чтобы показать, что сейчас у них хорошие отношения, но так ли это? Господин Хан прочищает горло, когда все, кто обязан присутствовать оказываются на месте. По нему всегда сложно сказать, волнуется ли он. Тем не менее в этот раз его выдает пот, выступивший на виске. Вот уж кто точно боится того, что все пойдет в таком русле, в каком угодно комитету. К их чести, деятели здравоохранения не разглагольствуют долго и не ведут светские разговоры. Стрелка часов сдвигается на шестёрку. Пора. — Доктор Бён и доктор Пак. Ещё раз хочется поприветствовать вас. Думаю, вы знаете причину тому, зачем мы здесь сегодня собрались, — берёт слово мужчина на пару лет старше Сонхо. Он не выглядит, будто планирует обвинить кого-то из них, но совершенно точно это сделает в будущем. Для этого он и его дружки и подружки здесь, — мы не хотим предавать это дело ещё большей огласке, чем есть сейчас, ведь ваших имён там не было. Поэтому устроили эту встречу, чтобы принять решение, как поступить дальше. Но, для начала, мы вынуждены спросить: вы оба признаете, что то, что вы присутствуете на видео — это правда? Логичный вопрос. Его ждали все, кроме брюнета, который считал, что они без разбирательств выдвинут обвинения. Чанёль покорно открывает рот. Намеревается ответить. Он знает, как должен поступить. То, что он наговорил на крыше — бред сивой кобылы. Временное помутнение рассудка, страх, с которым он не смог справиться. Нервы. Они срезонировали и создали то, что создали. Тяжелейшую тревогу. Приступ. Панику. Но теперь всё иначе. Он не сможет с легкой душой подтвердить догадки, и, честно говоря, неважно, как он будет при этом себя чувствовать; хирург просто обязан рассказать всё. Ничего не утаивая, не пытаясь скрыться или увильнуть от ответа. Как взрослый, взять ответственность. Вдох. Простите, пап, мам. — Нет. Что? Словно в замедленной съемке, шатен неверяще поворачивает голову на напускной спокойный голос. "Известный анестезиолог", как сказали в том репортаже, нахально смотрит в глаза председателя комитета. По залу проходится тихий гул. В основном в той части, где сидит одна пара, записывая каждое слово этого заседания в компьютер. — Объяснитесь? — настороженно задаёт вопрос "мистер-Бэкхён-прослушал-его-имя". — А что тут объяснять? — он насмешливо оглядывает собравшихся. Пальцы так привычно раздирают карман халата. Отчаянно перебирают нити до треска, пока не появляется маленькая дырка. Такое уже было раньше. Тогда Бён опасался быть убитым человеком с фамилией на "П". А теперь, как будто в насмешку, он защищает его жизнь, его будущее, его работу перед всеми этими людьми и собирается вымолвить самую гнусную ложь в своей жизни. Слова текут из горла будто бы легко. На деле — скальпелем вскрывают глотку до мяса. Однако Бэкхён всегда держит своё слово, пускай и брошенные так неосторожно. — Я никогда не подвергался издевательствам со стороны Пак Чанёля.