Рисунки на обоях

      Невесёлый весенний дождик нехотя падал с молочного неба. Улицы казались пустынными, хотя на них объёмно пестрели зонтики прохожих. Было спокойно и немного мрачно. Где-то далеко слышался шум потока машин. Рен шагал по улице и стремился не слышать обрывков чужих разговоров, вдумываясь в слова, слышимые только в сознании. Он говорил с ней и надеялся услышать ответ.       «Хочешь, я расплавлю радиоактивным взглядом эту нелепую мостовую?»       «Хочешь, я расправлю наши крылья и мы полетим над ночным морем, отражающим звёзды?»       Рен тёк тенью сквозь безликую разноцветную спешащую куда-то по мокрому асфальту толпу, и толпа сочилась сквозь него, не замечая его полубезумного взгляда. Город проплывал мимо, осторожный и уверенный.       Шум проспекта оглушил, прорываясь сквозь наушники, в которых капли дождя вторили погоде. Чёрная, блестящая от дождя машина затормозила рядом, задняя дверь открылась резким взмахом подрезанного крыла. Рен встретил взгляд Эрволя и забрался на сиденье. Рукопожатие – крепкое, цепкое, тёплое.       – Ты надолго?       – На несколько дней. Окончательно вернусь не раньше новой осени. У нас есть сегодня и несколько часов из завтра. Не убежишь? Рен покачал головой.       Они так давно не говорили глаза в глаза, что беседа в затемнённой кабинке пустого в столь ранний час бара промелькнула в вязких полуфразах, которых не хватило на то, чтобы довести до конца хотя бы пару мыслей. Эрволь был прежним, и незнакомые ноты, которые Рен, как ему казалось, порой улавливал в нём, быстро вплетались в общую знакомую мелодию.       Квартира Эрволя не хранила никаких следов долгого отсутствия хозяев, видимо ожив за те несколько часов, что владелец провёл в ней после прилёта. Комнату наполнили чистые и сочные звуки Deep Purple, а в открытые окна врывался мокрый весенний ветер.       – Пока ты окончательно не напился, расскажи мне о рисунках.       – Ты всё знаешь.       Эрволь нахмурился. Пламя свечей поплыло, задрожало от сквозняка, замерцало вспышками на гранях бокалов.       – Там, над морем... – Рен смолк, будто не умел подобрать слов.       – Там хочется летать.       Комната растаяла в пламени, звуках и ветре. Силуэт Эрволя, на грани видимости, в кресле напротив, смазался, и весна остро запахла лёгкими цветочными духами. Рен видел её, видел почти так же ясно, как в солнечном свете, приглушённом тенью лёгких облаков позапрошлого лета. Она не любила, когда он смотрел на неё прямо, в упор, как смотрят влюблённые. Она не говорила, что ей с ним тяжело, но вздыхала тихо и опускала взгляд, когда его эмоции давили на неё, и он прятал их покорно, оставляя только лёгкий призвук незамутнённой радости. Год назад они были здесь втроём за пару дней до её смерти. Год назад он слышал здесь её смех. Сейчас он снова видел её, и она была лёгкой, и она танцевала. Рен никогда раньше не видел, как она танцует. Он безвольно уронил сигарету в пепельницу и улыбнулся ей.       – Кажется, ты обещал мне, что бросишь курить.       Он беспомощно развёл руками. Она остановила своё лёгкое круженье и протянула руку к Эрволю. Тот смотрел на Рена сквозь неё, но не мог поймать его взгляд. Потом он протянул руку ей навстречу, и их пальцы соприкоснулись. Она вспыхнула неподдельной радостью, оглянулась на Рена гордо и довольно протянула ему вторую руку. И он хотел танцевать с ней всю ночь.       – Я мог любить тепло её ладоней и после того, как она встретила тебя, я мог быть счастливым, ловя траекторию полёта её волос, когда она с улыбкой встряхивала головой, чтобы отогнать их от лица.       Глубокое молчание легко между ними, оба понимали, что Рен коснулся запретной темы, на которую, несмотря на запретность, оба хотели говорить. Заиграл будильник на музыкальном центре, разразившись переливчато-светлым Демисом Руссосом с его тенями.       Эрволь поднял глаза на часы, Рен нелепо подмигнул, сразу обоими глазами, небу, готовящемуся обнажиться перед лучами рассвета, но небо не обратило на него ровным счётом никакого внимания. Он чувствовал себя так, будто не смог удержаться на тонкой грани и оступился, но, слепой на один глаз, только сейчас, когда упал и ушиб коленки, понял, что снизу была не пропасть, а всего лишь полметра высоты. Он нетерпеливо ждал неизвестной пока катастрофы. Эрволь вышел из комнаты, поставил на кухне чайник, выключил музыкальный центр, исправно выполнявший свой долг: вырывать делового мечтателя из отстранённости снов наяву. А Рен остался смотреть на смену красок утреннего неба, не оторвавшись от своего занятия, даже когда захлопнулась дверь за ушедшим на работу Эрволем. Он пытался воскресить в памяти ощущение тепла её ладоней, но воспоминания были тусклыми, нетерпеливыми, старательно скрытыми пеленой новых касаний, старых полузабывшихся фраз.       Глаза начали слезиться, потому что он давно забыл, что нужно моргать, чтобы они оставались влажными. Откуда-то от диафрагмы поднялась душная волна, наполнила и обожгла лёгкие, не позволила сделать вдох, и кровь отлила от щёк, с громким стуком в новый прилив бросилась к вискам. Рен зажал их пальцами и заставил себя поверить, что ничего не чувствует. Отраженьем на стекле появился из тумана взмах руки. Только взмах, самой руки видно не было. Рен вдохнул этот взмах и решил, что не выпустит его из себя. Открыл усилием воли глаза и в давно не мытом окне увидел только своё испуганно-усталое отражение. Отвернулся от окна, побрёл в комнату с диваном, упал на него нарочито неловким движением и уснул, чтобы видеть сумбурные сны, от которых останется немного темноты и несколько проблесков эмоций. Когда вернулся Эрволь, он уже не спал, он пытался нарисовать карандашом на обложке сборника фентези-рассказов взмах руки, отражённый в пронизанном солнцем оконном стекле.       – Привет. Принёс журнальчик, там явно про тебя пишут, почитай, если интересно, а я спать пошёл, срубает.       Рен кивнул рассеянно, пролистал издание, нашёл статью, занимающую едва четверть глянцевой страницы, не узнал себя в юном подающем надежды художнике-маринисте, равнодушно отбросил изрисованную книжку, выбрался на улицу, целеустремлённо побрёл в никуда, спасаясь от света на тёмных сторонах дорожек между домами.       «Поедем праздновать годовщину нашей последней встречи за город в тёплый несолнечный день?»       Рен не любил солнце за то, что оно причиняло ей боль, ему не нужно было другого света, кроме того, что дарила ему она. Он не верил в возврат и невозвращенье. Она существовала у него в крови, и он знал, что нужно продолжать бороться до тех пор, пока ему не будет дарована свобода, чтобы отправиться искать её.