Я люблю тебя больше природы, Ибо ты как природа сама, Я люблю тебя больше свободы, Без тебя и свобода тюрьма. Я люблю тебя неосторожно, Словно пропасть, а не колею. Я люблю тебя больше, чем можно, Больше, чем невозможно люблю. Я люблю безрассудно, бессрочно. Даже пьянствуя, даже грубя. И уж больше себя — это точно. Даже больше чем просто себя. Я люблю тебя больше Шекспира, Больше всей на земле красоты. Даже больше всей музыки мира, Ибо книга и музыка — ты. Ты несчастен? Ты просишь участья? Бога просьбами ты не гневи! Я люблю тебя больше счастья, Я люблю тебя больше любви. ©
Меньшиков приставил дуло к двери там, где находился замок. Шорохов, выскочивший из комнаты вслед за парочкой, потрясённо замер у стены, не решаясь что-либо сказать, чтобы не получить шальную пулю в лоб. — Идиот, они могут сейчас вернуться с обыском! — крикнул Олег, ударяя второй рукой по двери. Меньшиков понятия не имел, почему чекисты не произвели его сразу, но знал, что он не является обязательным условием при задержании, равно как и то, что молодчикам ничего не стоит вернуться. Сергей, стоя по другую сторону двери и рыдая, ударил в ответ по деревянной поверхности. — Я стреляю. Если попаду в тебя — уж не обессудь, — гневливо произнёс Меньшиков и взвёл курок. Он подождал несколько секунд и отчётливо услышал, как Безруков отошёл в сторону. Всё, как мужчина и рассчитывал. Тишину квартиры рассёк звук выстрела, и в этот же миг Сергей, сев на борт ванны, толкнул ногой широкую и довольно тяжёлую тумбу, которая перекрыла дверь. Замок был открыт, а вот дверь не поддалась, она упёрлась в заграждающую мебель, отворившись лишь на пять сантиметров. — Какая же ты истеричка! — в ярости выкрикнул Меньшиков, снова и снова ударяя дверью по тумбочке. Серёжа провёл рукой по лицу, стирая слёзы и вдруг увидел в зеркале своё отражение. Заплаканное красное лицо, блестящие серо-голубые глаза с полопанными сосудами… Почему-то эта картина зародила в душе поэта болезненное веселье и рыдания перетекли в сдавленный смех. Взгляд Сергея остановился на молотке, лежащем на тумбочке. Вскочив, он схватил его и нанёс сокрушительный удар по зеркалу. Осколки градом посыпались на пол, несколько из них попали в лицо и оцарапали щёку Безрукова. Тот смеялся, а из глаз текли слёзы. Услышав этот звук, Меньшиков навалился на дверь всем весом и, приложив усилие, смог частично отодвинуть тумбочку. Протиснувшись боком в ванную, он увидел Сергея стоящим возле разбитого зеркала с зажатым в руке молотком. Сердце мужчины успокоилось, когда он понял, что тот не пострадал. — Вышел отсюда. Живо, — приказал он чуть подрагивающим от злости, голосом. Серёжа, хохоча и запрокидывая голову, выронил молоток и первым покинул ванную. Олег вышел следом за ним и, схватив его за локоть, потащил на выход из квартиры, небрежно бросая потрясённому до мозга костей Шорохову: — Пальто его возьми! Олег вытащил Сергея в подъезд и тот дёрнулся, вырываясь, но Меньшиков не дал этому случиться. Схватив Безрукова, он потащил его по лестнице наверх. Шорохов, держа в руках два пальто, осторожно следовал за ними. — Я тебя ненавижу… никогда не прощу… даже не смотри в мою сторону… — смех закончился, и теперь Сергей выкрикивал яростные реплики, стараясь вырваться из рук, которые буквально сковали его, как смирительная рубашка. Они с Олегом поднимались, пошатываясь, ударяясь то о стену, то о перила. Оказавшись двумя этажами выше, Безруков вдруг завопил: — Отпусти меня! Отпусти, я сказал! — Да заткнись же ты! — заорал Меньшиков, продолжая держать его, прижимая спиной к своей груди. Щёлкнул замок, одна из дверей приоткрылась, и из квартиры высунулась голова женщины средних лет. — Господи, да что ж вы орёте?! — завопила она. — Пошли вон! Меньшиков ударил Сергея кулаком в бок, не слишком сильно, так, чтобы тот отвлёкся на боль и перестал голосить. Это сработало. Застонав, Серёжа согнулся было пополам, но Олег не дал ему это сделать и протащил ещё на один этаж, самый последний. Закрыв одной ладонью рот Безрукова, он прижался боком к стене, тем самым прижимая к ней и мужа. Василий тоже поднялся и переминался неподалёку, находясь в ужасе от этой сцены. На какое-то время в подъезде воцарилась тишина. Меньшиков прислушивался, ощущая нереальный жар, исходящий от супруга. Он не просто так поволок Безрукова наверх. Во-первых, была вероятность, что чекисты никуда не уехали и выходить из подъезда было опасно, во-вторых, было необходимо спрятать дружков на случай, если служители порядка вернутся с обыском. — Я сейчас уйду, вы останетесь здесь, — прошептал Олег, глядя на Шорохова. — И будете ждать меня. Ясно? Тот поспешно закивал. — Если услышишь топот — оба уходите на крышу, понятно? Снова кивки. — Вряд ли это произойдёт, но если вдруг… И смотри, чтобы он не упал. Если с ним что-то случится — я тебе яйца отстрелю. Василий содрогнулся и побледнел. Меньшиков медленно убрал ладонь с влажного рта мужа и отпустил его, после чего стремительно пошёл по лестнице вниз, попутно застёгивая пальто. Олег вернулся в квартиру Улицкого. Она была пустой. Мужчина подошёл к столу, подобрал с него и с пола игральные карты, убрал их в коробочку и кинул ту на диван. Прежде, чем выйти из подъезда, он попытался привести в порядок взлохмаченные волосы. Автомобиль с Третьяковым и задержанным всё ещё стоял внизу, а второй, в котором ехали усач с напарником, был пуст, не считая, конечно же, шофёра. Меньшиков подошёл к машине, думая, что сказать, но Третьяков сам завёл разговор. Приспустив стекло, он улыбнулся Олегу: — Извините, что так долго. Они за понятыми пошли. Сейчас вернутся для обыска. Ваша миссия окончена, вы прекрасно справились. В принципе, можете ехать домой. — Спасибо. Я могу остаться и посмотреть, как проводится обыск? — бесстрастно спросил Меньшиков. — О, конечно! А мы поехали. До встречи, — сказав это, Третьяков похлопал водителя по плечу. Машина тронулась. Олег увидел несчастный взгляд Улицкого и отвернулся. Закурив, мужчина вернулся в подъезд и подошёл к квартире Андрея. Чекисты появились минут через пять, ведя с собой старика и старуху. — Тут, вроде, ещё кто-то был, да? — неуверенно спросил усатый, выхаживая по гостиной. — Забулдыги какие-то. Я их выгнал к чёрту, — внутри у Олега всё перевернулось, но внешне он остался совершенно спокойным. — А, ну хорошо. Приступаем к обыску, — потерев ладони, чекист хлопнул напарника по плечу и ринулся к шкафам. Меньшиков вышел в подъезд и остался там стоять, прислушиваясь. Было тихо, но какое-то лёгкое движение наверху, всё же, слышалось. Это успокаивало мужчину. Через двадцать минут понятые вместе с чекистами покинули квартиру, в руках вторых были нарытые ими улики — целых два портфеля. Меньшиков вышел на улицу вместе с ними, но садиться в машину отказался. — Пройдусь. У меня ещё дела, — сказал он. Простившись с мужчинами, брюнет пошёл прочь. Побродив по ближайшим дворам, он вернулся в подъезд и забрал Безрукова с Шороховым.***
К тому моменту, когда Олег с Сергеем приехали домой, второй уже окончательно успокоился. На смену бешеной истерике пришло полное эмоциональное отупение. Он медленно моргал, бесцветно глядя перед собой. Когда они переступили порог квартиры, в коридор вышел Иван и начал что-то воодушевлённо рассказывать, но Меньшиков даже не взглянул на него. Дождавшись, когда супруг снимет обувь и пальто, он схватил его за руку и буквально зашвырнул в гостиную. — Если бы умел разговаривать… как разговаривают… нормальные люди, ты бы узнал, что я не участвовал в задержании твоего дружка и, вообще, ещё ничего не успел сделать! — закрыв за собой дверь, говорил Олег, то и дело срываясь на крик. — Но нет, тебе лишь бы закатить истерику! Ещё и при посторонних! Безруков безэмоционально посмотрел на него и медленно моргнул. — Ты вывел меня из себя. Практически окончательно, — свирепо раздувая ноздри, резюмировал Меньшиков. Сквозь толщу равнодушия ко всему в этом мире, Сергей ощутил желание побольнее уколоть мужчину. И он знал, что для этого нужно сказать. — Я тебя не люблю. Не люблю. Не люблю. Не люблю, — спокойно, с расстановкой произнёс он. По лицу Меньшикова прошла судорога, глаза вспыхнули страшным огнём. Не раздумывая, он ударил Сергея кулаком в живот, потом ещё раз и ещё. Тот согнулся пополам, застонав, но при этом продолжая упорничать и дразнить: — Не люблю… Не люблю тебя. Я тебя не люблю. Меньшиков с силой ударил его по печени и, когда Безруков рухнул на колени, схватил его за волосы и потаскал туда-сюда. Серёжа морщился и стонал, вцепившись в запястье Олега, но того было не остановить. Ощутив, что поэт больше ничего не скажет, мужчина разжал кулак. — Отрежу язык. Зачем он тебе? Не приносит ничего, кроме проблем, — тяжело дыша, сказал он, пристально глядя на Безрукова, который упал на пол и принялся потирать ушибленные места. — С этого дня ты под домашним арестом. И только попробуй его нарушить. Помни, что у меня везде глаза и уши. То, что происходит с тобой сейчас, покажется тебе раем, это я тебе гарантирую, если только посмеешь ослушаться. Развернувшись, Олег быстро вышел из комнаты. Сергей долго лежал на боку, а, когда осознал, что под ним тот самый ковёр, на котором он недавно оседлал Меньшикова, соскрёб себя с пола и поплёлся в ванную.***
Следующие несколько дней слились в один, серый, дождливый и тоскливый. Безруков сидел взаперти, бесцельно слоняясь по комнатам. Писать ничего не хотелось, и единственным развлечением стало прослушивание пластинок и глядение в окно, за которым каждый божий день шёл дождь. Внутри поэта словно кто-то выключил свет. Он не испытывал ни ярости, ни страха, всё стало одинаково бесцветным. Иногда Сергею и вовсе казалось, что окружающий его мир — декорация и всё, что происходит в нём — кино, а он просто зритель. Избегая гостиную, Безруков таскался по квартире, иногда припадая плечом или лицом к стене. Иван не заговаривал с ним, хоть и хотел — Меньшиков запретил, а его слово было для старика законом. В один из дней Олег нарушил молчание и, не глядя на Сергея, произнёс: — В три придут гости. Приведи себя в порядок. И кольцо надень. Безруков послушался. Ровно в три часа в квартиру ввалилось всё семейство Меньшиковых, и судя по тёплым поздравлениям, у их любимого Олежи был день рождения. Чтобы к нему лишний раз не приставали и муж не заговаривал, Сергей вышел к гостям и занял место в конце стола, заставленного различными блюдами. Сперва на него никто не обращал внимания, ибо то было приковано к имениннику, но потом гости заметили, что обычно такой подвижный, с живым умом и хорошим аппетитом Сергей, был сосредоточен и отстранён. Он смотрел перед собой, машинально ковыряясь вилкой в тарелке. — Дядь Серёжа, вы заболели? — спросила сидящая напротив Таня. — А? Нет, здоров, — рассеянно ответил Безруков. Олег ощутил на себе встревоженный взгляд Анастасии и Антонины, но предпочёл сделать вид, что ничего не замечает. Борис Леонидович ухмыльнулся, взирая на Сергея, и пригладил усы. — Квартира просто прекрасна, — заметил Казимир, обводя восторженным взглядом гостиную. — Вот пошёл бы работать в НКВД — тоже бы такую получил, — отозвался Борис и медленно расстегнул китель. Меньшиков хотел напомнить, что он не работает в НКВД, но не стал. Мужчина выглядел совершенно спокойным, собранным и свежим, и никто не имел ни малейшего понятия, какой кошмар происходил в его душе. Первые два дня молчания Олег приходил в себя, гнев постепенно таял, и на смену ему пришла тоска по любимому. Ему было больно от этой «холодной войны», что развязалась между ними, было больно казаться равнодушным сухарём, но упасть в ноги Серёже Меньшиков не мог — нельзя было терять остатки достоинства. И весьма забавный парадокс заключался в том, что только злясь на Безрукова и ссорясь с ним, мужчина имел трезвость ума. Он всё ещё не понимал, как это так Сергею удалось его околдовать в тот вечер, когда он согласился влезть в дело Улицкого. В моменты, когда Безруков шёл на контакт, мозг Олега начинал течь. Он прекрасно это понял, проанализировав прошедшие события за время их игры в молчанку. — Может, ещё поработаю, — меланхолично улыбнулся Казимир. — Да куда уж тебе в твои годы? — отмахнулся Борис и коснулся ладони племянника: — Хочу увести тебя на беседу тет-а-тет. — Может, на кухню? — предложил Олег. — Идём. — Мы отойдём. Пейте пока чай, — вкрадчиво сказал Меньшиков, обращаясь к гостям. — Сколько вам лет? — спросил Безруков, равнодушно посмотрев на Козю. — На два года старше Олега. Тридцать восемь. — Ой, какая прелесть, — произнесла Таня, вставая и подходя к шкафу, за стеклянными дверцами которого стоял бюст Ленина. — Что именно? Ленин? — ухмыльнулся Сергей. — Да, — улыбнулась девочка. — У меня в спальне теперь висит его портрет. Его и товарища Сталина. «Ну и семейка», — подумал Безруков, делая глоток чая. …Дядя Боря тяжело опустился за стол и пригладил усы: — Ты изучил вчерашний декрет? — Нет. Генерал полез в карман и достал оттуда свёрнутый пополам листок. Развернув его, он начал читать: — «Послать секретарям обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий следующую телеграмму: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки, вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности. ЦК ВКП (б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но всё же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД. ЦК ВКП (б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке». Меньшиков внимательно слушал и молчал. Дядя Боря глянул на племянника и продолжил: — И шифрограмма: «ЦК ВКП стало известно, что секретари обкомов — крайкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вине применение физического воздействия к арестованным, как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1932 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие, как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, следовательно, продолжают борьбу с Советской властью даже и в тюрьме. Опыт показал, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Правда, впоследствии на практике метод почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. ЦК ВКП требует от секретарей обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартии, чтобы они при проверке работников УНКВД руководствовались настоящим разъяснением. Секретарь ЦК ВКП (б) И. Сталин». — Это значит… — негромко начал Олег. — Значит, будет жарко. Очень жарко, — тихо произнёс генерал, внимательно взирая на племянника. — Чистки. Хорошо почистят. Добела. — Понимаю, — ответил Меньшиков и провёл кончиками пальцев по кромке стакана. — Догадываешься, что я хочу тебе предложить? — улыбнулся Борис Леонидович. — Нет, — честно признался брюнет. — Переходи работать ко мне. Меньшиков сглотнул и потрясённо посмотрел в глаза дяди. Где-то в глубине сознания мужчины, конечно, сидела мысль, что Борис не против его завербовать, но не предполагал, что тот сделает это. — Вижу, ты изумлён, — хмыкнул генерал. — Понимаю. — Я ведь переводчик, — тихо сказал Меньшиков. — Виртуозный. Эта твоя особенность великолепно послужит нашим целям. Мы победили в войне, но подонки продолжают уничтожать организм нашей страны изнутри. Ей нужна помощь, Олег. Ты хочешь помочь Родине? — Хочу, — помолчав, сбивчиво ответил Меньшиков. — Хочу, да. Но какой из меня чекист? И разве я не приношу пользу на своём месте? — Приносишь, но у нас польза будет ещё больше, — улыбнулся в усы Борис Леонидович. — А чекист из тебя самый отличный. Уж у меня-то глаз намётан. — Я бы хотел остаться переводчиком, — ответил брюнет и посмотрел родственнику в глаза. — Значит, ты отказываешься от предложения дяди? — Получается, так. — От приказа генерала ты отказаться не сможешь. Можешь считать это приказом, — ответил тот после минутной паузы, и ухмыльнулся. Меньшиков не выдержал и рассмеялся. — Завтра я научу тебя кое-чему, что пока ты делать не умеешь, но что понадобится тебе для дальнейшей работы, — сказал генерал. — Что же это? — отсмеявшись, поинтересовался Олег. — Узнаешь, — хитро подмигнул ему дядя. — О документах не волнуйся — беру это на себя. На работу можешь завтра уже не выходить — приезжай к часу ко мне. — К чему такая спешка? — Это не шутки, — нахмурившись, Борис Леонидович потряс свёрнутым пополам листком. — Ну, а теперь пошли чай пить. Сергей и Таня сидели на диване и играли в «Крестики-нолики», а остальные ели торт. Потом, обсудив последние события, гости начали расходиться. Общение с племянницей Олега слегка оживило Безрукова, но когда та ушла, он снова впал в состояние замороженной рыбы. Уйдя в спальню, Серёжа сел за стол, взял свой дневник и начал писать. «Может быть, я схожу с ума? Ничего не радует, сердце и душа будто бы умерли. Я живу, а вроде меня и нет. За окнами какой день туман и дождь. Не выхожу на улицу — под арестом. Писать не хочется и не можется. Всё вокруг пролетает, будто я сижу в поезде, который мчится в никуда. Теперь избегаю зеркал. Мне кажется, я не узнаю того, кто смотрит на меня из отражения. Нет, я понимаю, что это я, точнее, знаю, что я, но вместе с тем теряюсь. Если это я, то почему я ничего к себе не чувствую? 8 ноября, 1934». Сергей лежал в кровати, отвернувшись к окну, и вспоминал свою любовь к Алле. Окрылённый, бегущий по Кузнецкому Мосту, он спешил, чтобы скорее дать телеграмму Василию, который тогда находился в Воронеже. «Влюбился. Умираю» — вот и весь текст той телеграммы. Шорохов хорошо знал своего друга и для него не нужно было вносить дополнительных объяснений. Умирает не физически, а морально. Умирает не как «заканчивается», а умирает как «мне слишком хорошо». Тот влюблённый и лучистый Сергей казался поэту кем-то другим. Сам он вот, лежит полутрупом в прохладной постели и пялится в окно, за которым идёт осенний дождь. А тот был другим. Тот никогда не испытывал равнодушие к жизни, он горел и цвёл. Как вернуть прошлое? Можно ли стать тем, кем ты был когда-то, коли жизнь делает такие повороты, после которых ты меняешься? Меняешься тихонько и незаметно, в настоящем, а оно, как известно, длится всего миг. И когда этот миг становится прошлым, когда вдруг окунаешься в него, словно в мутную воду осеннего пруда, то понимаешь, что то лето было другим, воздух пах иначе, город изменился, улицы стали шире, солнце светит по-иному… Ну разве это был ты? Олег буравил мутным взглядом макушку Сергея. Ему до ужаса хотелось коснуться его, что-то сказать, спросить, обнять, лишь бы, наконец, обрубить чёртов узел тяжёлого молчания. Но, будучи человеком зрелым, он понимал, что надо терпеть. Через боль и тяжесть на сердце. Проиграет тот, кто первым заговорит, и Меньшиков знал, что это будет Безруков. Поэт не сможет молчать вечно, ему обязательно захочется выйти на улицу, и тогда он обратится к своему супругу. Олег судорожно, почти неслышно выдохнул. В голове всплыло стихотворение, которое он недавно прочёл и поразился, насколько точно оно отражает его чувства. Шевеля губами, Меньшиков как бы произнёс: «Я люблю тебя больше природы».