Когда выпал снег

«Я никогда не знал, что такое одиночество. Никогда до настоящего времени. Не знаю, может быть, я и был одинок, но я не думал об этом, не чувствовал этого. Отсутствие потребности в постоянном тесном контакте с кем-то позволяло мне жить так, как я хочу, никогда ни на кого не оглядываясь. Если бы я написал, что не понимал, зачем люди связывают себя какими-то обязательствами, я бы солгал. Я не не понимал, я вообще об этом не думал. Жизнь других людей не очень-то интересна, равно как и будущее. Да, мне всегда было безразлично, что произойдёт завтра. Я ловил мгновение, и всегда стремился выжать из него как можно больше. Я гнался за эмоциями, а остальное не имело значения. В моей жизни никогда не было переломных моментов, которые случаются с героями книг и фильмов. Ничего такого, что заставило бы остановиться и задуматься. У меня было всё, что нужно для счастья: творчество, любимая работа и друзья. Самым важным в этом списке было, конечно, творчество. Иногда стихи душат. Просыпаешься посреди ночи с безумно колотящимся сердцем и бежишь по тёмной комнате с одной только мыслью: «Успеть бы записать…». Если бы началась война, я бы вполне мог её не заметить. Именно поэтому, должно быть, я слишком поздно осознал, в каком шатком положении находится наша братия. И то, что случилось с Андреем, стало отрезвляющей пощёчиной. С того дня я как будто бы болен. Или взаправду болен. Никого у меня нет. Сейчас я в полной мере познал, что такое одиночество. Мне просто не к кому обратиться со всем тем, что душит и мучает. Никто не поймёт, потому что… Я убеждён в том, что человек человека, вообще, не способен понять. Например, я не понимаю никого из своего окружения. Если по большому счёту — да, не понимаю. Вот приди ко мне Вася или кто-то иной, и давай рассказывать о душевных терзаниях — разве я пойму их? В лучшем случае я пойму только то, что они говорят, а словам свойственно менять мысль, слова — это игра «Глухой телефон». Человек никогда, я убежден, никогда, не сможет точно сформулировать свои чувства! Всё искажается, такова природа вещей. Например, Никита. Зачем он покончил с собой? Что случилось за те несколько дней, что я был занят… чем? Кажется, последствиями этой кошмарной женитьбы. Мог бы я что-то изменить, если бы пришёл к нему раньше? Сколько он, вообще, провисел в петле к тому моменту, как я появился? Судя по запаху, немало, но я слишком далёк от анатомии и медицины, чтобы рассуждать об этом. Никита был очень странным человеком. Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю, что не понимал его, как не понимаю и остальных. Но тогда откуда бралось то ощущение родства, что было между нами? Можно ли чувствовать близость к человеку при полном отсутствии понимания? Мы познакомились на литературном вечере в двадцать девятом году. Мне было двадцать лет, ему восемнадцать. Стоял знойный майский день, окна были накалены так, что казалось, ещё немного, и они треснут, как яичная скорлупа. — Товарищи! Минуточку внимания! — воскликнул Ильинский. У него всегда был зычный, очень басистый голос, который заставлял бросить все дела и обернуться, чтобы убедиться, что это не Шаляпин, зачем-то пришедший на поэтическую встречу. — Хочу представить вам нового участника нашего клуба, замечательного начинающего поэта Никиту Гринёва! — торжественно произнёс Ильинский, когда все присутствующие замолкли и уставились на него. Рядом с большим и упитанным председателем стоял невысокий худой молодой человек с удлинёнными каштановыми волосами, почти что спадающими на плечи. У него было чуть вытянутое лицо со впалыми щеками, тонкие бледно-розовые губы и большие светло-карие, почти жёлтые, глаза. Он очень волновался и нервно сжимал в руках листы, глядя на нас извиняющимся взглядом. Я сразу взял над ним шефство, и произошло это невольно, неосознанно. Просто Гринёв сел рядом со мной и в будущем это место как-то негласно сделалось именно его. Я уже писал о том, что Никита был безмерно странным человеком. Больше всего меня удивляла его религиозность. Иногда мне казалось, что она мешает ему дышать полной грудью. Она была главной действующей силой в его жизни. Однажды Караванова Юлия, пропадающая месяцами невесть где, пришла на встречу с большим животом. Стало ясно — она на последнем сроке. Не помню, как именно, но после собрания мы с ней и Никитой оказались в одной компании, которая решила праздно прогуляться по Арбату. Речь зашла о семье и детях, и Юлия с присущей ей дерзкой откровенностью сказала: — У меня мужа нет и не будет. Дитя моё и только моё. — Но как же так? — воскликнул Гринёв, и его вечно бледные впалые щёки сделались розоватыми. — У ребёнка должны быть оба родителя! Иначе… — Кто сказал, что должны? — усмехнулась Юлия и посмотрела на Никиту со смесью жалости и презрения. — Иначе — грех! Будет считаться, что ребёнок родился в блуде, — уже тише добавил мой приятель, как бы стесняясь того, что только что сказал. Поэтесса вздрогнула от удивления и даже шока, а потом расхохоталась, да так звонко и заразительно, что те, кто шли с нами, тоже засмеялись. — Из какого века вы к нам пожаловали, друг любезный? — просмеявшись, спросила Юлия и поправила шляпку изящным движением руки. — Религия — всего лишь способ управления сознанием масс. Вы, голубчик, не боитесь за такие увлечения ответить? Нет-нет, не перед богом или феями, а перед законом? Гринёв выронил книги, которые нёс. Когда он сел на корточки и начал их собирать, я увидел, как дрожат его руки. В любой ситуации, в любом положении вперёд выходила вера. Никита верил так страстно, как только может быть страстен человек. Бывало, я за компанию посещал вместе с ним церковь. Но даже там, прохаживаясь между икон и вдыхая волнующий аромат ладана, я думал о чём-то совсем ином. Не о Боге и не молитвах. Прихожане — старики и старухи, из которых так и не удалось вытрясти набожность, и вот среди них мы, два ещё совсем молодых человека. Не помню, не знаю, когда Гринёв стал моим другом. Просто однажды я понял, что он уже не просто приятель. Увы, о многом мы говорить не могли — всё, что не соответствовало понятиям безгрешности, вызывало в Никите протест и он был не в состоянии вести беседу. Я привык, и обычно наши разговоры не касались чего-то животрепещущего. Однажды он признался, что я — его единственный друг. Как же меня грело это признание! Я был для него кем-то вроде старшего брата. По крайней мере, имея некую сноровку, зная, кто и что представляет собой тот или иной человек или явление в литературном мире, я помогал ему. Он часто давал мне на суд свои стихи и говорил: «Хочу научиться писать, как ты». Сейчас в моей памяти всплыл один разговор. Это случилось после самоубийства Скрябина, на его пышных похоронах — хоронили прозаика, как глыбу! — Самоубийство — самый страшный грех, — шепнул мне на ухо Никита. Так что в конечном итоге заставило его залезть в петлю? Почему я не заметил, что мой добрый товарищ задумал страшное? Мне нужно всё это обдумать. Славно, что я записал свои мысли — теперь у меня появилась тема для рассуждения. В последние дни мне кажется, что я схожу с ума. Возможно, это хотя бы отчасти меня отвлечёт? Мне жаль, что я пытаюсь понять Никиту уже после того, как он умер. Да, у меня всё было для счастья: творчество, работа и друзья. Я никогда в этом не сомневался. А сейчас вдруг разум рассекла мысль: действительно ли я был счастлив или только думал, что счастлив?.. 11 ноября, 1934 год». Поставив точку, Сергей отбросил перо и потёр забинтованную ладонь. Она уже практически выздоровела, но временами, особенно при долгом писании, боль давала о себе знать. Безруков спрятал дневник в ящик стола и пробежался взглядом по просторной комнате, которую негласно отвёл под свой кабинет. Постепенно, как мышь, обустраивающая нору, он натащил сюда своих книг и рукописей, всевозможных подарков и личных вещей, боясь, что Меньшиков может встать в позу и запретить. Но тот ничего не сказал по этому поводу. Вообще. Мозг Серёжи подкинул ему странное воспоминание о безвременно ушедшем друге, и поэт испытал потребность в том, чтобы с кем-то это обсудить. Выйдя в коридор, он поднял трубку и замешкался. Первым желанием было позвонить Шорохову, но после их последнего разговора, когда явно испуганный Василий посоветовал Безрукову полечить голову, Сергей был уверен, что нормального разговора у них не сложится. Васе нужно было дать время, впрочем, как и самому себе. Поэтому было решено набрать номер Евгения Маслова. — Алло? — послышался приглушённый голос после тревожной череды гудков. — Здравствуйте! Могу услышать Евгения? — Он в отъезде, в Крыму. А кто звонит? — Сергей. — Какой именно? — Я перезвоню. Когда он возвращается?  — Через неделю. — Спасибо. Безруков понятия не имел, с кем разговаривал — голос показался ему совершенно незнакомым. Кто же ещё мог поддержать тревогу Сергея, касательно самоубийства Никиты? Пожалуй, Регина Протасова. У поэтессы не было телефона, поэтому Безруков решил, что нагрянет к ней домой. — Я приготовил блинчики. Хотите? — раздался голос Ивана, заставив Сергея обернуться, так и не дойдя до спальни. — Хочу, — кивнув, поэт направился на кухню следом за стариком. В последние дни Меньшиков был очень мрачен. Сергей не мог знать истинную причину, но догадывался, что дело в работе. Олег вникал в нюансы новой, безмерно ответственной должности, и постоянно находился в режиме стресса. Приходя домой, он сразу засыпал, поэтому Безруков ощутил пусть крошечную, но свободу. — Вкусно, — свернув трубочкой очередной золотистый ажурный блинчик, Сергей макнул его в малиновое варенье и откусил. — Моя мать не признавала блины на молоке, делала их только на кефире, — улыбнулся Иван, довольно глядя на то, как молодой человек ест. — И эти на кефире? — О да. Поэтому и в дырочку. — Готовка для меня — тёмный лес, — признался Сергей, делая глоток кофе. — Моя мать учила меня готовить с детства, в четырнадцать я стал поварёнком, — помолчав, ностальгично отозвался старик и плотнее укутался в синий халат, под который была надета пижама. — Извините за вопрос, но сколько вам лет? — парень взял ложкой великолепное, с кусочками малины, варенье, и полил им блин. — Шестьдесят четыре. Безруков посчитал в уме, когда тот родился и еле удержался, чтобы не присвистнуть. Получалось, что аж в 1870 году! — И вы всю жизнь прожили в Москве? — О, нет. Жил в Париже и Берлине, — ответил Иван, а увидев изумлённый взгляд поэта, пояснил: — До революции. — Так вы… буржуй? — понимая всю детскую наивность своего вопроса, спросил Безруков. — Не сказал бы, — простодушно улыбнулся Иван. — Просто была возможность путешествовать, и я это делал. Но нигде не было так хорошо, как в России. Сергей в молчании прожевал то, что было во рту и допил кофе. — Мне интересно, сохранился ли дом моего детства… — добавил Иван, мыслями находясь где-то очень далеко. — А где он? — В пригороде Москвы, ехать не очень далеко. — Отчего ж не съездите? — Страх… Да, во всём виноват страх, — встав, Иван подошёл к раковине и занялся мытьём посуды. — Чего бояться? — удивился Серёжа. — Боюсь не увидеть его на старом месте и боюсь увидеть. Слишком давно я там не был, слишком многое связано с этим местом. Вы слишком молоды и не знаю, можете ли понять, что я имею в виду… — в голосе Ивана мелькнула чистая грусть. Безруков глубоко задумался.

***

Своё первое убийство невозможно забыть. Наверное, последующие тоже, но первое — оно навсегда, очень ярко и детально врезается в память. Теперь Меньшиков это знал. Не прошло ни дня, чтобы он не вспоминал глаза, точнее, глаз, в котором за секунду до выстрела неведомым образом отразились и ужас, и облегчение. Странное дело… Живёшь себе, живёшь, и не знаешь, каким станет твоя последняя минута, где ты её встретишь, и кто станет твоим палачом. Есть какая-то жуткая дикость в том, что убийца и его жертва дышат, живут, любят, не подозревая, при каких обстоятельствах им придётся столкнуться, и что убийце предначертано стать не менее важным человеком для убитого, нежели его мать и отец. Как это сложно — нажать на курок. И палец дрогнул, и сердце ёкнуло, и брызги крови — чернила для финальной сцены пьесы — всё обретает тайный смысл, когда впоследствии думаешь об этом. — Я горжусь тобой, — сказал Борис Леонидович, подходя к Олегу, который так и стоял с поднятой рукой и зажатым револьвером, глядя на труп Сомова. И в те секунды он почему-то услышал голос не генерала, а отца, который сказал те же слова незадолго до своей смерти. На следующий день Олегу вручили документы и форму, а также огромное количество материала для изучения. — Капитан Меньшиков… Не слишком жирно? — поинтересовался он, рассматривая своё удостоверение. — В самый раз. Когда брюнет уже выходил из кабинета, его вдруг окликнул Борис Леонидович. — Я взял тебя не только потому что увидел большой потенциал, — сказал он. — Ещё и потому, что чистка начнётся с вашего ведомства, тебя бы, конечно, не тронули, но если бы я верил в Бога, я бы сказал: «Бережёного Бог бережёт». Меньшиков откинулся на спинку стула. Глаза устали от чтения, запоминать приходилось немало. Неожиданно зазвонил телефон, и мужчина поднял трубку. — Олег? — раздался бодрый голос дядюшки. — Зайди ко мне. Мужчина привёл в порядок бумаги, бросил карандаш в канцелярский стакан, и пошёл к Борису Леонидовичу. Тот отставил в сторону белую кружку с остывающим чаем, и улыбнулся племяннику: — Садись. Ну, как успехи? Всё понятно? — Понятно, но запомнить нужно очень много, — ответил Олег и сел. — Считаю, тебе пора проявить себя в деле. Теория теорией, практика — вещь незаменимая. Ты ведь понимаешь? Меньшиков ухмыльнулся, ничего не ответив. Очередная иллюзия выбора, а не выбор. Генерал вытащил из верхнего ящика стола папку и вручил её племяннику. — Дело Николая Неволина. Арестован по доносу полгода назад. Ввиду выхода последних декретов, касательно семей врагов народа, нужно провести расследование, не замышляют ли чего его родные. Меньшиков принялся листать дело. Николай Неволин был довольно известным композитором, получившим популярность ещё в царской России. — У него остались жена и две дочери. И да, Олег, мне бы хотелось, чтобы расследование было тайным. — Что это значит? — резковато спросил Меньшиков, переводя вопросительный взгляд на Бориса Леонидовича. — Внедрись в семью под легендой. — Какой? — Это уже твоё дело, капитан. Главное — узнать, что там у них творится «изнутри», — ухмыльнулся генерал. — А к чему эта скрытность? — Очень весомая личность — этот Неволин. Если его семья запаникует, начнётся возня, растревожим гнездо, толком не зная, кто в нём сидит. Если у них действительно такие тесные связи с английской разведкой, то мало ли, что успеют провернуть у нас за спинами? Тут, кстати, может пригодиться твой английский… Олег изогнул бровь и продолжил чтение.

***

— Серёжа? Вот уж не ожидала, — Протасова постаралась улыбнуться, но получился какой-то оскал. Выглядела Регина очень плохо: в волнистых русых волосах, убранных назад и прибранных заколкой, появились седые пряди; лицо было серым, несвежим, у губ пролегли морщины-лучи, и только водянистые глаза были всё такими же дикими и печальными. Как у куклы. — Как ты? — спросил Безруков, когда хозяйка квартиры завела его в тёмную гостиную. Сергей давно не был у поэтессы в гостях, но прекрасно помнил, что её дом отличался уютом, теперь же на мебели можно было заметить слой пыли, на полу и подоконнике лежали перевязанные верёвками стопки книг и газет, на круглом столе валялся мелкий хлам. Регина плотнее укуталась в шаль и, сев в кресло-качалку, принялась перебирать узловатыми пальцами в перстнях крупные чёрные бусины на своей шее. — Полужива, — бесцветно ответила она и посмотрела в стену. — А ты? — Я… — Сергей осёкся. Если он будет говорить о себе, то наговорит много лишнего, Регина всё равно его не поймёт. — Я пришёл поговорить насчёт Никиты. — Он не самоубился. Его убили! — резко произнесла женщина и пристально посмотрела на Серёжу. Тот вздрогнул от услышанного и сел на старый скрипучий диван: — Что?.. — Я в этом убеждена, — сухо добавила Протасова и принялась медленно покачиваться туда-сюда. — Почему? — напряжённо спросил Безруков и облизал вмиг пересохшие губы. — Ты сам знаешь, почему. Это был верующий, глубоко духовный человек. О каком самоубийстве мы говорим? — поморщившись, Регина достала из кармана сигарету и пачку спичек, продолжая качаться. — Ты ведь давал показания? — Да. Стандартные. — Он походил на самоубийцу? — Ну да. Язык торчал… — Его убили, Серёжа, — повторила Протасова и затянулась. — Но в наше время… Правды никто никогда не узнает, а бедный Никита останется в памяти людей последним грешником. — Но за что его убивать? — Ты читал его последние стихи? — Они были на злобу дня, но разве касались политики? — Касались, — прищурившись, Регина встала и подошла к столу. Сбросила пепел в забитую бычками пепельницу. — Бежать надо. Иначе завтра и мы с тобой там окажемся. «Бежать… Как бы я хотел бежать», — грустно улыбнулся Сергей, ничего не ответив. — Мне тоже кажется странным то, что он решился на этот шаг. Так что, наверное, ты права. Ему помогли уйти, — сказал он спустя несколько минут молчания. — Даже не сомневайся в этом, Серёжа, — тихо ответила Протасова, в последний раз затягиваясь. — Беги, пока не поздно.

***

Ирина Неволина одной рукой поправила скатерть и поставила на стол вазу с яблоками. В гостиную стремительно вошла Света, неся стопку тарелок. — Мам, а ты слышала, что Астраханцева арестовали? — спросила она, сосредоточенно сервируя стол. — Нет. Когда? — несколько растерянно отозвалась женщина. Подойдя к зеркалу, она небрежно взбила руками короткие чёрные волосы. Не столько ради желания стать краше, сколько от нервов. — Вчера. Слышала, как Галка и Свин обсуждали, когда стояла в очереди за хлебом, — Светлана сделала два шага назад и обвела взглядом стол. — Давно пора было. Я так считаю. — Почему? — Неволина взяла с комода пачку сигарет и зажигалку. Закурила. Пальцы предательски подрагивали. — Он жил один в отдельной квартире. По-моему, этого достаточно, — ухмыльнувшись, ответила её дочь. — Ему выдали отдельную жилплощадь за былые заслуги, — как бы между прочим сказала Ирина и пошла на кухню. У неё был низкий и чуть хрипловатый голос. — За какие такие «былые заслуги»? — насмешливо спросила Светлана, припадая спиной к дверному косяку и скрещивая руки на груди. — Буржуй он был недобитый, вот и всё. — Ты не всё о нём знаешь, — выключив кастрюлю с кипящим супом, женщина подошла к раковине и сбросила в неё пепел, после чего, вставив в рот сигарету, принялась нарезать хлеб. — Что же я не знаю? — снова ухмыльнулась Света. Хлопнула входная дверь, пахнуло морозом. — Всем привет! — произнесла вошедшая шестнадцатилетняя девочка, начиная разуваться и снимать пальто. — Ой, сестрёнка пришла, — хмыкнула Светлана. — Одна? — А с кем она должна прийти? — пробормотала Ирина, складывая куски хлеба на тарелку. — Ну… — многозначительно протянула Света и посмотрела на сестру, которая замерла в одном ботинке и, вспыхнув, приложила палец к губам. — Катя, ну ты что там встала? Руки мой, скоро будем обедать, — сказала Ирина, выходя из кухни. Убедившись, что дочь снимает обувь, прошла в гостиную и поставила тарелку с хлебом на стол. — Пахнет вкусно! — сказала Катя, поправляя белые банты в косичках. — Курицу купила, — пояснила женщина, подходя к окну. Открыв его, она выбросила недокуренную сигарету и выпустила дым в сторону. Света, сунув руки в карманы синей юбки-клёш, лениво прошла за сестрой в комнату. Она видела, что та воодушевлена, глаза сияют, а это означало только одно — она снова виделась со своим стариком. Светлана упивалась тем, что знала секрет Кати, ведь это было мощное оружие, это была власть. — Что ты так смотришь? — спросила Екатерина, ставя портфель на стул. — Опять с ним виделась, — ухмыльнулась Света. — Нет, — прошептала сестра и явно смутилась. — Мне-то хотя бы не ври. — Пожалуйста, не надо, — простонала Катя. — Ладно, идём обедать, — не столько предложила, сколько разрешила Светлана, задерживаясь взглядом на портфеле. Если и искать что-то интересное, то только там. Подумав об этом, девочка вышла из комнаты.

***

Меньшиков увидел Безрукова в какой-то забегаловке, когда ехал домой. Резко свернув в безлюдный проулок, он затормозил и с силой сжал руль. В последнее время ревность становилась только сильнее. Чем занимается его Серёжа, снова получивший возможность выходить на улицу? Олег был бы вполне доволен, сиди тот дома до конца своих дней. Густая, слепая и тяжёлая ревность заставляла кровь кипеть, причиняя боль. Единственное обезболивающее — держать всё на полнейшем контроле, чтобы в голове Сергея не возникло даже отголоска мысли о ком-то… Что ж, теперь сие можно провернуть. Меньшиков вылез из автомобиля и вошёл в кафе. Делая широкие шаги, он подошёл к столу, за которым восседал Сергей со своими товарищами и сел на свободный рядом с ним стул. Поскольку среди собравшихся были те, кто присутствовали на той вечеринке, на которую ворвался Меньшиков и чуть не убил человека, голоса мигом стихли, улыбки сползли с лиц. Безруков потрясённо смотрел на возникшего словно из воздуха Олега.  — Ты ведь хотел меня познакомить со своими друзьями, — широко ухмыльнулся тот, обнимая Сергея за плечи одной рукой и целуя его висок. — Здравствуйте… — произнёс кто-то. — Ой, мы пойдём, пожалуй. Нам же ещё в типографию! — Да-да, пора! Через пару минут вся честная компания вывалилась из кафе от греха подальше, оставив Сергея со своим супругом. — Ещё не прошло два часа, — недовольно сказал Безруков и повёл плечами, пытаясь сбросить с себя руку Олега. — Плевать, — Меньшиков положил вторую ладонь на щёку Серёжи и всмотрелся в его глаза. Сергей видел во взгляде мужа неожиданную нежность и ревность.  — Ревнуешь, — ухмыльнулся поэт. — Ревную, — серьёзно ответил Меньшиков. — Не к кому, можешь быть спокоен! — язвительно произнёс Безруков. — После тебя у меня стойкая аллергия ко всему этому… делу. Брюнет встал, сжал запястье супруга и повёл его на улицу. Сергей попытался вырвать руку из хватки, но это ничего не дало, кроме стычки прямо на тротуаре с привлечением внимания прохожих. Тихо, словно боясь разрушить чары, на землю падал белоснежный снег. Впереди, на возвышенности, виднелся влюблённо засмотревшийся в небо Покровский собор, золотые купола которого серебрились снежностью. От кафе по обе стороны тянулись домики старой Москвы, резные, яркие, бегущие вперёд, и теряющиеся из вида в поволоке снегопада. Свернув в проулок, где осталась машина, Меньшиков вжал Сергея спиной в фонарный столб и коснулся губами его обветренных губ, ощущая такую невыносимую нежность и обжигающую ревность, что захотелось упасть на колени и закрыть лицо руками. Поглаживая грудь и плечи Безрукова сквозь ткань его пальто, Олег впился в губы любимого требовательным поцелуем и, раздвинув их горячим языком, толкнулся им в раскалённую полость рта. Сергей зажмурился от такого напора и жёстко вцепился одной рукой в плечо мужчины, другой — в его волосы. Меньшиков сходил с ума от всего того водоворота, что происходил внутри, и от того, каким жаром реагировало его тело на Серёжу. Каким же поэт был мягким, светлым, тёплым… Олегу хотелось сжать его, покусать, поглотить, пронзить, заполнить собой, взять силой, хотелось быть очень нежным и самым грубым на свете.