***
Леонид обнял Катю за плечи и запечатлел поцелуй на её виске. Школьница смутилась и тихо рассмеялась, положив ладонь в варежке на грудь мужчины. — Пошли к тебе? — прошептал Левицкий, кивая на розовый дом, в котором проживали Неволины. — А если мама и Света вернутся раньше? — встревоженно спросила Екатерина и посмотрела в лицо Леонида. — Я не буду долго сидеть, обещаю, — шепнул тот, отвечая на взгляд. Катя немного боялась того, чем всё это кончится, но пошла на поводу у обаятельного мужчины. Она завела его в квартиру, зная, что та будет пустой до восьми — мать поехала навестить тётку, Света задержится в своём кружке, а Екатерина осталась дома под предлогом выдуманной болезни. Но стоило влюблённым войти в коридор и включить свет, как из гостиной вышла Ирина. Замерев, она молча переводила взгляд с дочери на мужчину. — Ой, мам, ты уже дома! — испытывая ужас, улыбнулась Катя и поспешно сняла шапку. — Мы встретились с дядей Лёней на улице, решили зайти… — Здравствуй, Ира, — произнёс Левицкий, тоже стягивая с головы шапку. — Добрый день. Проходите, я чайник поставлю, — сказала Ирина и ушла на кухню. На самом деле, ей было всё равно, зачем пришёл Леонид. С тех пор, как Света отказалась от отца, в квартире поселились злость и неуют. Женщина не могла простить дочери такой подлый шаг. Она очень много думала о том, почему так произошло, ведь ни Коля, ни сама Ирина никогда не писали никакие доносы. Они жили далёкой от политики жизнью, жизнью простых советских людей. Впрочем, совсем уж «простыми» назвать их было никак нельзя — Николай получил славу композитора ещё до революции, после переворота преподавал в консерватории, в начале двадцатых начал получать концертные залы и активно выступать. В последние годы Неволин планировал сотрудничество с театрами и кино, его часто просили написать музыку для постановок. А ещё его трижды выпускали за границу... Роскошь! Глядя на отца, Катя с пелёнок мечтала стать скрипачкой, и когда девочке исполнилось семь лет, её отдали в музыкальную школу. Она была общительной и в меру весёлой, но не отрадой родителей, хотя и мать, и отец, любили её не меньше, чем вторую дочь. Света никогда не тянулась к искусству. В восемь лет она повесила над своей кроватью портрет Ленина и в чуть более осознанном возрасте погрузилась в изучение марксизма-ленинизма. Светлана любила порядок, была прилежной ученицей, активисткой и послушной дочерью. Например, ей никогда не было в тягость сделать уборку в доме, сбегать в магазин, помочь с ремонтом и садом. Если мать настаивала на том, чтобы Света не бежала гулять с друзьями, та обстоятельно, с напряжённым лицом отвечала: «Я не могу подставить товарищей. Если пообещала — пойду. Нужно держаться за свои обещания». И тогда Ирина понимала, что это не оправдание, попытка убежать гулять любыми правдами и неправдами. Нет, это её искренняя позиция. Женщина не знала, в кого у неё растёт такая принципиальная и в чём-то даже жёсткая дочь, но не могла не гордиться ею. Николай и Ирина никогда не были строгими родителями. Но теперь, когда случилось непоправимое, женщина задавалась вопросом «Что мы сделали не так? Где упустили?». После того, как ушёл товарищ Архипов, Неволина стала вздрагивать от каждого шороха в подъезде. Она боялась, что теперь придут те, кто потребуют и у неё отказаться от мужа. Сделать это она не сможет, но ведь сперва будет больно. И, вероятно, очень. — Угощайся, — сказала Ирина, пододвигая вазочку с белым зефиром ближе к гостю. — Спасибо, — улыбнулся Левицкий и взял одну штуку. — Есть какие-то известия от отца? — помолчав, напряжённо спросила Неволина. — Пока нет. Как ни приду, отвечают, что не владеют информацией о его судьбе, и я ухожу, — вздохнув, ответил Леонид и откусил немного от зефирины. — А от Николая? — Нет, ничего, — вмешалась Катя. Хлопнула входная дверь, Ирина тут же выпрямилась, как натянутая струна, и застучала ногтями по чашке. Все трое притихли. Света медленно возникла в дверном проёме и, скрестив руки на груди, смерила собравшихся внимательным взглядом, который в конечном счёте остановился на Леониде. Девочка была шокирована — оказывается, её сестрёнка крутит роман с другом семьи, Левицким! Она узнала его по пальто, что висело в коридоре. За те дни слежки, лица Света толком так и не разглядела, а теперь всё прояснилось. — Здравствуй, — поприветствовал её Леонид. Светлана слегка ухмыльнулась и ничего не ответила. Ирина поднесла чашку к губам. Её рука так тряслась, что несколько капель чая полетели на стол. — Что случилось? — встревоженно спросил Леонид и, протянув руку, коснулся плеча женщины. — Ничего, всё в порядке… — поспешно ответила та и схватила салфетку. — Какая я неловкая. — Всё дело в том, что я публично отреклась от своего отца-предателя, — громко, рассекая воздух, произнесла Света. Повисла неловкая пауза. — Замолчи… — процедила сквозь зубы Ирина, ставя чашку на стол. До этого момента они с дочерью игнорировали друг друга. — Это правда? — медленно поднимаясь, прошептала Катя, неотрывно глядя на сестру. — Правда, милая Катенька! — недобро улыбнулась Светлана. — Разве ж с таким шутят? — Замолкни! — закричала Ирина и ударила кулаком по столу. — Ах, мать меня осуждает, какой ужас! — рассмеялась Света грубым, режущим слух, смехом. — Вы все лицемеры, и не вам меня осуждать! — Ты… как ты… посмела?! — закричала Катя, должно быть, на весь дом, и бросилась на сестру. Она уже почти подбежала к ней, но Леонид вовремя схватил её и оттащил в сторону. Крепко прижав девочку к себе, он ощутил слёзы на своём плече. Катя рыдала навзрыд, сжав ткань на рубашке мужчины. — Ты спишь с Левицким, и считаешь себя образцом чистоты и правильности, Катюша, — сказала раскрасневшаяся Света, которая была уже готова ввязаться в драку. Катя потрясённо замерла, перестав плакать. — Что она такое говорит? — Ирина резко обернулась к Екатерине и Левицкому. — И вас не смущает разница в двадцать лет. А это статья, дорогой дядя Лёня! — иронично продолжала Света. — А если ребёнок? Что-то слишком часто её тошнит. Ах, как бы чего не вышло! — Катя, это правда? — прошептала бледная, как мел, Ирина. Девочка отстранилась от Левицкого и, размазывая по щекам слёзы, посмотрела в глаза матери, а затем кивнула. — И ты… беременна? — Неволина медленно опустилась на стул. — Не знаю, — шёпотом ответила Катя и посмотрела на изменившегося в лице Левицкого. — А ты, мамочка, почему отказалась от собственного брата? А? Я всё прекрасно помню! — ядовито выпалила Светлана. — Я сделала это, потому что у меня были вы! Дочери, муж. Я не могла отправиться в лагерь, понятия не имея, что натворил Денис! — с хрипотцой отозвалась Ирина, обняв себя за плечи. — Ты всё и так знаешь. — Но себя ты оправдала, а меня приписала в предатели. Я тоже понятия не имею, что натворил папаша, но раз его обвиняют, значит, провинился! — выкрикнула Света, сжимая руки в кулаки. — Молчите? Молчите! Вам нечего сказать. Потому что ты, мамочка, точно такая же предательница, как я, только ко всему прочему лицемерка, а ты, Катя, шлюха. И не ври сама себе — тебя рвёт каждый день. И ты знаешь, почему. Осталось только набраться храбрости и во всём сознаться. В квартире повисло напряжённое, мрачное молчание. Света медленно развернулась и направилась в свою комнату. Выйдя из оцепенения, Катя села рядом с матерью и прислонилась виском к её плечу: — Прости меня… Леонид, воспользовавшись моментом, прошёл в гостиную. Он знал, что теперь у него есть достаточно времени. Пока женщины были поглощены своим горем, Левицкий начал шариться в ящиках шкафов, действуя максимально тихо, и вскоре ему повезло — среди книг он нашёл фотографию, на которой были запечатлены его отец, Николай Неволин и «белый» эмигрант Стрельцов. Леонид перевернул карточку, и сердце его забилось быстрее — она была датирована тридцатым годом, когда и Неволин, и Левицкий, были во Франции.***
Меньшиков приехал к Леониду ровно в шесть. — Скверно выглядишь, — заметил Олег, проходя в квартиру. — Устал… На самом деле, Левицкий просто стоял перед серьёзным выбором: ребёнок или отец. Он считал, что если умолчит о фотографии, то таким образом спасёт Катю и их ребёнка, а если расскажет о ней, то, возможно, Меньшиков придумает, как помочь его отцу. Узнает, зачем те встречались с эмигрантом. Может быть, встреча была официальной? Мужчина измучил себя, не зная, какое решение принять. И когда на пороге возник Меньшиков, Леонид понял, что должен делать. — Есть новости? — опустившись в кресло, спросил Олег. — Кажется, да, — ответил Левицкий и, достав из кармана брюк фотографию, протянул её брюнету. Тот принял её. — Это же… — Да. Ты ведь поможешь? Попробуешь помочь? — с отчаянием в голосе спросил Леонид. — Я постараюсь, — едва заметно улыбнувшись, ответил Меньшиков и спрятал фотографию в карман.***
Первую половину дня Сергей был в отчаянии. Он хватался за волосы, угрюмо глядя перед собой. Иногда приходилось открывать окно и брать с карниза снег, чтобы охладить ноющий после вчерашнего прижигания сосок. Ближе к вечеру поэт провалился в тревожный сон, и снились ему причудливые образы, какие-то персонажи из фантасмагоричных сказок. Проснувшись, Безруков взял чистую тетрадь и, вырывая по одной странице, комкал каждый лист в шар, затем бросал тот в стену. Мысли о бедняге, который вчера имел неосторожность не сдержать своих восторгов, касательно гениальности Сергея, постепенно сменились эмоциональным отупением. Он бросил в стену последний бумажный шарик, когда хлопнула входная дверь, и из коридора донёсся шум. Сергей подорвался и подлетел к двери. — Ты пришёл? Выпусти меня! — воскликнул он. Меньшиков устало опустился на стул и ничего не ответил. После встречи с Левицким он поехал в больницу, где лежал некто Дмитрий Савушкин. Стоило показать удостоверение, как Олега без проблем пустили в его палату. Брюнет стоял над его кроватью и испытывал острое желание придушить сволочь. Если бы тот не был прикован к больничной койке, Меньшиков бы уже давно велел привезти его в подвал НКВД, где во всём бы разобрался, но Дмитрий был в полубессознательном состоянии, и добиться от него чего-то вразумительного было нельзя. Всё, что смог сделать Меньшиков, это сжать в кулаке волосы Савушкина и прошептать: — Что у вас было с Сергеем? Тот лишь застонал в ответ и зашевелил губами. Олегу показалось, что он пытался сказать: «Ничего». Но кто знает… — Ты слышишь? Выпусти меня! — раздался громкий голос Сергея. — Тебе и там нормально, — сухо ответил Меньшиков, начиная стягивать обувь. Ревность всё ещё терзала душу и, кажется, не собиралась ретироваться. Из-за неё Олег вымотался не только морально, но и физически. — Я в туалет хочу. Меньшиков разулся, снял пальто и, помедлив, открыл кабинет. Безруков уставился в карие глаза, пытаясь по взгляду мужчины определить, что произошло и произошло ли. — Ты ведь ничего не сотворил, воспользовавшись своим положением, а? — шёпотом спросил Сергей. — Не стану с тобой это обсуждать, — отрезал мужчина и пошёл на кухню. Серёжа взволнованно вымыл руки, дважды выронив кусок мыла, а после последовал за Олегом. Тот разбудил своим приходом задремавшего Ивана. — Сейчас подам ужин, — сказал старик, улыбнувшись Меньшикову. — Не надо. Я не голоден, — ответил мужчина, устало опустившись за стол. — Сделай мне кофе. — Тебе придётся ответить, — Безруков сел напротив Олега и уставился в его тёмные глаза. — Больше мне ничего не придётся? — язвительно спросил чекист. — Я хочу кое-что объяснить. Меньшиков уставился в столешницу, постукивая по ней пальцами. За его внешней усталостью, даже измождённостью, скрывалась рыдающая и искалеченная душа. Было тяжело, удушливо и горько. Олег весь день чувствовал страшную боль в сердце, вот только это была та боль, которую не способно снять никакое обезболивающее лекарство. Был только один способ, но Меньшиков понимал, что Сергей не сделает это. Если бы мужчина не имел столько силы воли и самоконтроля, он бы орал о том, как ему больно. Орал на весь город. — Не было у нас ничего. Я даже не знаю, кто это. Ты ведь… ничего ему не сделал, правда? — в голосе Серёжи звучало неприкрытое волнение. Меньшиков ощутил, как к ревности примешивается горечь. Безруков готов переживать о ком угодно, только не о нём, который обожает его до потери пульса и готов ради него на всё. Лишь бы Серёжа не отвергал его. — Он арестован. Сидит в камере, — сухо ответил Олег и посмотрел в глаза поэта. Тот побледнел и откинулся на спинку. Иван поставил на стол чашку с дымящимся кофе и покосился на поэта. — А ты как думал? Что всё сойдёт с рук? Это так не работает, — негромко произнёс Олег и сделал глоток кофе. — Я бы посочувствовал тому, что твоя любовь пострадала, но что-то не хочется. — Он не моя любовь… — прошептал Сергей. — Сегодня один, завтра второй. Ты ветреный, Серёжа. Но я знаю способ всё это прекратить — отныне сидишь дома. — Да не было у нас ничего! Я зашёл на кухню покурить, а там он! Сказал, что мой фанат и всё! — воскликнул Безруков, хлопнув ладонью по столу. — Почему ты не веришь? — Всё уже решено, — мрачно ответил Меньшиков. Да, он решил, что как только ублюдок пойдёт на поправку, Олег займётся им лично. Был бы человек, а статья найдётся. Но сперва он собственноручно покалечит сволочь. «Он мне нравится. Не то что ты», — прозвучало в голове, и сердце полоснуло острым ножом. — Ты не слышишь? Он ни в чём не виноват! — пылко воскликнул Сергей и схватил свободную руку Меньшикова. — Даже в том, что он тебе нравится? — голос мужчины предательски дрогнул, и Олег вдруг ощутил себя ещё более беззащитным в своих чувствах. — Не нравится он мне! — опасно блеснув глазами, процедил Сергей. — Ни капельки! Меньшиков сделал ещё один глоток кофе. Услышанное так взволновало его, что он ощутил тошноту. — Ты теперь на всё пойдёшь, лишь бы спасти его шкуру, — негромко произнёс Олег. Иван застыл в углу кухни, наблюдая за происходящим. Сергею стало ещё более дурно. И впрямь… Как он теперь докажет, что брякнул ерунду? — Дело не в том, что я вру ради спасения его шкуры, — сказал он дрожащим от волнения голосом, удерживая запястье Меньшикова в своей ладони. — Дело в том, что я брякнул, не подумав. Я хотел тебя позлить. И из-за моих слов пострадает этот человек. В этом дело, понимаешь? Меньшиков порывисто встал и прошёл в ванную. Включив воду, он упёрся одной рукой в стену. Его трясло от переизбытка эмоций и мучений. Мысль, что у Сергея и Дмитрия что-то было, пусть даже поцелуй, была невыносима, а то, что тогда сказал Безруков про свои чувства — просто контрольный в сердце. Не выдержав, брюнет склонился над унитазом, и его снова обильно вырвало. Когда он вышел, Сергей стоял у двери и в волнении заламывал руки. Мужчина прошёл в гостиную и сел на диван, потирая покрасневшие глаза. В эту секунду пред ним возник Безруков. Положив ладони на щёки Меньшикова, он заставил того посмотреть на себя. — Он не нравится мне. Поэтому его нужно отпустить. Олег поджал губы и напрягся всем телом, стараясь воспротивиться чарам Сергея. Безруков положил пальцы правой руки на шею мужчины сзади, там, где кончики волос слегка вились, и начал осторожно их перебирать. — Я сказал глупость. Понимаешь? Олегу хотелось схватиться за пиджак супруга, как утопающий хватается за спасательный круг, ему очень хотелось верить этим словам, но переживания и дикая ревность были слишком сильными. Стиснув зубы, он грубо уткнулся лбом в живот Сергея, ощущая, как от запаха его одежды и тела, по коже бегут мурашки. Приложив немалое усилие, мужчина резко откинулся на спинку. — Врёшь ты всё. Тебе меня не переубедить, — не голос, а сталь. Безруков сделал шаг назад. Ему вдруг стало жутко. И уже не от того, что по его вине погибнет невинный человек, а потому что ему не верили. Он, можно сказать, открыл душу. Сергей не собирался этого делать — ему нравилось наблюдать за страданиями мужа, потому что тот капитально достал его своей ревностью. Чтобы признаться во лжи, Серёже пришлось в некотором смысле переступить через себя. — Ты… ты… — выпалил он и задохнулся. — Ну? — изогнул бровь брюнет. Безруков выбежал из гостиной, схватил с крючка пальто и выскочил из квартиры. Одеваясь на ходу, Сергей побежал к реке. Отчаяние и боль были такими острыми, что хотелось только одного — всё закончить. Это была вспышка, но вспышка опасная, которая вполне могла закончиться летальным исходом. В эти мгновения поэт не помнил о страхе смерти, его не было. Остановившись, выпуская ртом рваные облачка пара, Сергей вцепился руками в ледяное железо ограждения и перекинул через него одну ногу. Тёмная вода, покрытая тонким слоем льда, манила. Безруков уже почти закинул вторую ногу, трясясь от отчаяния, когда чьи-то руки грубо схватили его и потянули назад. Оказавшись валяющимся на снегу, Сергей увидел Меньшикова, глаза которого жутковато блестели. — Совсем дурак?! — заорал он. — Дай мне это сделать! — воскликнул Серёжа, ощущая, как по щекам начинают течь обжигающие слёзы. — Нет! Ты… чёртов псих… — крепко прижимая поэта к земле, с трудом произнёс Меньшиков. — Я не хочу… не хочу… — простонал Безруков, не ясно, что имея в виду. Уязвлённое самолюбие требовало того, чтобы Сергей сиганул в реку. — Ты мне не веришь… Олег замер. Он тихо дышал, рассматривая красное лицо ревущего Серёжи. В эти секунды он осознал, что боль Безрукова была вызвана вовсе не чувством вины или симпатией к Савушкину. Всё дело было в самолюбии. И Меньшиков был поражён. Он ещё никогда не встречал людей, которых бы так ломало, когда что-то затрагивало их гордость. Мужчина взял в ладонь снег и начал грубовато тереть им лицо поэта. — Прекрати реветь. Сергей закашлялся, ибо снег частично попал в горло, после чего с силой отпихнул Меньшикова. Тот не отпустил поэта, и у них завязалась потасовка прямо на снегу. Какое-то время они катались «колбаской», а потом Олег приложил ещё силу, и Безруков притих под ним, тяжело дыша. Меньшиков увидел мокрые, слипшиеся ресницы поэта и трепетно поцеловал один глаз, затем второй. Ощутив, что Серёжа размяк, Олег перевалился на спину и посмотрел в высокое тёмно-синее небо. Мимо проходили редкие прохожие, изумлённо поглядывая на лежащую на снегу парочку. — Значит, он тебе и впрямь не нравится? — шёпотом спросил Меньшиков. Сердце требовало услышать ответ ещё раз. — Не нравится, — ответил Сергей, тоже глядя в небосвод. Он, слегка смущённый от поцелуев глаз, чувствовал, что опять был в шаге от очередной глупости. Если бы не Олег. — Тебе не шесть, надо учиться отвечать за свои слова. — Мне двадцать шесть… — Вот именно. Меньшиков медленно сел, ощущая, как изнуряющая боль отчасти отпустила его душу и сердце. Ему ещё понадобится время, чтобы полностью выпутаться из объятий жгучей ревности, но, всё же, уже было легче. Олег понимал, что Сергей может уничтожить его одним только словом. Домой возвращались молча. Серёжа был глубоко погружён в свои мысли и ощущения. Огни в окнах московских домов светили тёплым и уютным светом, в тёмных арках то и дело слышались смех и пьяные голоса, каменные улицы распахнули свои объятия, и Олег вдруг с какой-то отстранённостью подумал, что очень любит этот город.