Вы полюбите меня. Но не сразу. Вы полюбите меня скрытноглазо. Вы полюбите меня вздрогом тела, будто птица к вам в окно залетела. Вы полюбите меня — чистым, грязным, Вы полюбите меня — хоть заразным. Вы полюбите меня знаменитым, Вы полюбите меня в кровь избитым. Вы полюбите меня старым, стёртым, Вы полюбите меня — даже мёртвым. Вы полюбите меня... Руки стиснем! Невозможно на земле разойтись нам. ©
Сергею приснился Гринёв. Это был странный, жуткий и холодный сон. Безруков стоял в подъезде и смотрел в мутное окно. Несколько раз мелькнула лампочка, где-то наверху хлопнула дверь, но тишина по-прежнему была идеальной. Сергей ощутил чью-то ладонь на своём плече, и медленно обернулся. — Никита? — удивлённо прошептал он. — Ты же умер… Гринёв грустно улыбнулся и кивнул. Он был бледен, и облачён в ту же одежду, в которой его мёртвого обнаружил Серёжа. Никита был коротко пострижен — такую причёску он носил последний год. Как он сам говорил: «Надоели мне патлы». — Идём за мной, — прошелестел Гринёв. Отвернувшись, он быстро сбежал вниз по лестнице и выскочил из подъезда. Сергей заметил, что друг каким-то невероятным образом просочился в небольшую щель, словно состоял из воздуха. По спине Безрукова прополз неприятный холодок, но он, стараясь приглушить страх, последовал за Никитой. Сергей оказался на совершенно пустой заснеженной улице. Было так тихо, как не бывает даже в часы перед рассветом. Казалось, Москва просто вымерла. Гринёв, бегущий вперёд, оглянулся и махнул Серёже, зовя его за собой. Безруков побежал за ним. Улицы сменяли друг друга, становясь то уже, то расширяясь, плутая и петляя. Тёмные арки, заброшенные дома, заколоченные окна, вонючие подъезды… Всё смешалось, схлестнулось в один фантасмагоричный каламбур. Гринёв всегда находился впереди, и расстояние между ним и Сергеем не уменьшалось, как бы Безруков ни ускорялся. Никита сиганул в один из подъездов, Серёжа последовал за ним. Они бежали по узкой, подрагивающей лестнице, которая то резко вела вверх, то стремительной линией спадала вниз. Сергей не ощущал ни тяжести своего тела, ни усталости, словно это не он нёсся, как сумасшедший, а им управляла какая-то сила. Одна из дверей распахнулась, и в подъезд выскочил мужчина с козлиной бородой; половина его лица была сгнившей, как тухлое мясо, и в нём с наслаждением копошились жирные черви. — Как звали лейтенанта Шмидта?! — заорал незнакомец, бросаясь к Безрукову, бегущему по вверх по лестнице. — Ты мне скажешь! Ты всё мне скажешь! Выложишь, как миленький! Сергей в ужасе отвернулся, и в эту секунду лестница вывела его ко входу на крышу. Люк был открыт, и Безруков буквально нырнул в него. — Вчера ты чуть не умер, — сказал Гринёв, стоя на самом краю и неотрывно глядя вниз. — Ты почти освободился. — Зачем мы здесь? — Сергей несмело приблизился к другу. — Пойдём со мной. Взгляды Безрукова и Гринёва встретились. Никита был точно таким, каким его запомнил Сергей: всё те же грустные глаза, всё та же меланхоличная улыбка и нездоровая бледность. — Куда? — спросил Серёжа, начиная испытывать ещё больший неуют. — Туда, где сейчас нахожусь я. В лучшее, куда более светлое место. Ты слишком много страдал. Тебе нужно найти успокоение. — Ты хочешь, чтобы я… умер? — прошептал Безруков. — У вас, смертных, это называется так, — чуть хмурясь, ответил Никита. — Прости, но я пока не готов, — испытывая липкий ужас, отозвался Сергей. Гринёв понимающе улыбнулся и шагнул к другу. Белоснежный снег скрипнул под его ботинком. Лицо Никиты становилось всё ближе и ближе, синея. Язык вывалился, стеклянные глаза застыли, глядя прямо на Серёжу. Он резко шагнул назад, вскрикивая от ужаса. Открыв глаза, Безруков резко сел и осмотрелся, тяжело дыша. Привычная спальня. Рядом лежит Меньшиков и спит, за окном серебрится снег. Сергей выбрался из постели, добрался до ванной и умылся. Настолько мерзкие сны снились поэту не очень часто, но всегда оставляли после себя отвратительный осадок. Безруков долго сидел на бортике ванны, тупо глядя в стену, и только когда пришло полное осознание, что это был всего лишь страшный сон, он вернулся в кровать.***
Меньшиков протянул Борису Леонидовичу папку и упёрся локтями в подлокотники стула. Генерал кивнул, взял материалы дела семьи Неволиных и начал изучать их. — А ведь это Стрельцов… — задумчиво произнёс он через пару минут. — Да. Неволин и Левицкий были в Париже, и эта фотография была сделана именно там. — Одного этого достаточно, чтобы подтвердить их связь с «белым» движением на Западе, — ухмыльнулся Борис Леонидович, не отрываясь от чтения. — Странно, что Николай не уничтожил столь вескую улику. — Думаю, он просто о ней забыл. Левицкий сообщил, что у Неволиных не осталось никаких документов отца семейства, ничего. Видимо, всё сжёг незадолго до ареста. А эта фотокарточка была засунута в одну из книг. — Так-так, интересно… — протянул Борис Леонидович и свободной рукой пригладил свои усы. — А тут у нас что? Светлана отказалась от своего отца… Молодец девочка. Меньшиков ухмыльнулся, ничего не ответив. — А её сестра заявила, что не отречётся от него даже если узнает, что он предатель… — Борис Леонидович выразительно глянул на Олега. — С комсомолом ты прекрасно придумал. — Спасибо. — Что могу сказать? Надо их брать. — Всех? — Кроме Светланы. Девочка действует осознанно, любит Родину… — генерал сложил бумаги обратно в папку и протянул её Меньшикову. — Руководи арестом. Арест, обыск, квартиру отводим под коммуналку. Мужчина забрал папку и положил её на колени, нервно сжимая. — А что с Лёней? — Леонид предоставил фотокарточку. Это можно считать помощью следствию. Мы сами займёмся его арестом, нужно выжать из него по максимуму, а я понимаю, что он твой друг. Кстати, тот факт, что он спит с Катей — добавит ему годков в лагерях. Олег едва заметно кивнул и медленно встал. — Сергей-то как? Всё нормально у вас? — откинувшись на спинку кресла, спросил Борис Леонидович. — Да, нормально, — тихо ответил брюнет. — Я могу идти? — Пока да. Возможно, у меня будет для тебя неотложное дельце. Пока готовь все документы для ареста Неволиных. Меньшиков вышел из кабинета дяди, тихо прикрыв за собой дверь. Проходящий мимо капитан бодро поздоровался с мужчиной и тот посмотрел на него невидящим взором. Только оказавшись у себя, он немного вышел из внутреннего оцепенения. Лёню арестуют. Меньшиков ведь знал. Но почему так неприятно? Будто вляпался в какую-то грязь и не можешь отмыться. Олег тяжело опустился за стол и закрыл лицо руками. Стараясь унять ворох восставших чувств, он прокручивал в памяти самые яркие события из их с Левицким дружбы. Леонид предал свою Катю и их будущего ребёнка… Но почему это не уменьшало неприятного жжения в груди? Меньшиков убрал руки от лица и закурил, давая себе слово, что когда он докурит эту сигарету, всё пройдёт, и он больше не будет сомневаться. Через пару часов, когда Олег уже подготовил все необходимые для ареста документы и провёл инструктаж для двоих подчинённых, утверждённых на эту операцию, раздался телефонный звонок. — Зайди ко мне, — раздался мягкий голос генерала. Меньшиков вернулся в кабинет дяди. — Получил документ, — сказал тот, приподнимая какой-то лист. — Вчера ещё. Наш столичный лимит отныне — не менее пяти признаний в день, как и в Ленинграде. Я хочу, чтобы сегодня провёл допрос ты… Именно ты. И именно этот допрос. Угол губ Олега дёрнулся, в целом же лицо осталось бесстрастным. — Карский Иван Ильич, вёл антисоветскую пропаганду. Болтал на кухоньке, как ему плохо при Сталине живётся и назвал его «тараканом с усами». Донесла его соседка по коммуналке. Подписывать признание отказывается. Думаю, ты понимаешь, что от тебя требуется? — Понимаю, — с хрипотцой ответил Меньшиков. — Тогда удачи тебе. Камера двадцать, — чуть улыбнулся генерал. — Верю в тебя, Олег. Тот отдал честь и вышел. В подвал мужчина спускался с холодными руками. Отдав камерной агентуре необходимые распоряжения, он вошёл в нужную камеру. На полу зашевелился мужчина средних лет с выразительными зелёными глазами и правильными, «интеллигентными» чертами лица. — Добрый день, товарищ Карский. Вы подумали? — взмахнув листом, Меньшиков сел за стол. Двое надзирателей схватили арестованного и грубо усадили его напротив Олега. — Я ничего не подпишу… Я ничего не делал… — прошептал Карский. — У нас есть другая информация. — Это ложь! Ложное стукачество! — воскликнул мужчина. — Признайтесь в своей антисоветской деятельности, и всё закончится, — Олег протянул арестованному листок с признанием. Тот, хоть и трясся от страха, отрицательно покачал головой. Меньшиков перевёл тяжёлый взгляд на надзирателей и кивнул им. Те были предупреждены капитаном, поэтому знали, что делать. Они вышли, заперев за собой дверь. — Я никогда ничего не говорил о товарище Сталине… И на жизнь никогда не жаловался… Никогда, — пробормотал Иван Ильич, затравленно взирая на чекиста. — Это ложь. — Нет же! Поверьте мне, прошу! — взмолился несчастный. — У вас есть около минуты, чтобы успеть подписать признание, — прошептал Олег, подаваясь вперёд. — Не будьте идиотом. — Не буду ничего подписывать, — выпалил Карский. Меньшиков, неотрывно глядя на мужчину, медленно откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. В сознании возник образ Серёжи. Сегодня, когда Олег уходил на службу, его драгоценный спал, уткнувшись лицом в подушку. Спал таким крепким сном, каким спят только дети. От этих воспоминаний по сердцу Меньшикова разлился тёплый нектар. И он вдруг оказался не в этом вонючем и тёмном подвале, а в их с Сергеем мягкой кровати. Губы невольно дрогнули в улыбке, и Карский с удивлением заметил это. Ревность ещё терзала душу, но раны потихоньку заживали. Но вот лязгнул замок, тяжёлая дверь отворилась, и в камеру вернулись надзиратели. У каждого в руке было по шлангу, длиной примерно в два метра. Милое видение растаяло — Начинайте, — отдал приказ Меньшиков, вставая и отходя к стене. — Не надо… что вы… — начал было Карский, но тут же получил удар шлангом по лицу. Арестованный упал на пол вместе со стулом и двое молодчиков начали с отчаянной жестокостью хлестать его шлангами, повторяя: — Будешь подписывать, сука? Будешь? Мразь! Олег стоял, приникнув спиной к стене и скрестив руки на груди. Наблюдая за жестоким избиением, он испытывал странное чувство, словно всё это происходит не с ним, словно он — зритель в кинотеатре. Николаев сел на корточки и одним резким движением прижал шланг к шее Карского. Тот покраснел и захрипел. Одежда на нём была разодрана, на коже виднелись кровавые полосы и ссадины. Лейтенант давал мужчине глотнуть воздуха, и удушения начиналось заново, тем временем его напарник Матвеев с яростью хлестал арестованного шлангом, так, что ноги того судорожно дёргались. Меньшиков стёр каплю холодного пота со лба, когда спустя десять минут Карский дрожащей рукой поставил подпись на листе с показаниями.***
Сергей сидел на полу в гостиной, на том самом ковре, где не так давно произошло безумное, в его понимании, соитие, и слушал музыку. Когда пластинка затихала, поэт ставил её заново. Тревожная скрипка рыдала, ей вторило взволнованное фортепиано и совершенно безумный орган. Музыка была страшной, проникающей в самые сокровенные уголки души. Меньшиков вошёл в гостиную, расстёгивая китель. Безруков перевёл на него отсутствующий взгляд, чуть нахмурился и сказал: — Звонил Всеволод. Я обещал ему помочь с выступлением, но как я могу, если мне нельзя выходить из дома? Олег сел на диван и бросил китель рядом. — Я отказался, — бесцветно добавил Сергей и закинул голову к потолку. — Пусть тебя заменит твой дружок. — Вася? — Да. — Хорошая идея. Меньшиков внимательно смотрел на любимого, пытаясь понять, в каком сейчас состоянии тот находится. Сергей вполне мог выкинуть всё, что угодно, поэтому капитан немного напрягся. — Я на улицу хочу, — сказал поэт и снова посмотрел на брюнета. — Нет. — Неужто я до старости буду сидеть в квартире? — Почему бы нет? — ухмыльнулся Олег. Сергей снова запрокинул голову и расхохотался. Это был такой вызывающий и даже пошлый смех, что Меньшикову захотелось ударить его по щеке. Так смеются любовники, только что переставшие сливаться в любовном экстазе. Продолжая заливисто смеяться, Серёжа встал и захлопал в ладоши. — С ума сходишь? — с хрипотцой спросил Олег. — Браво! Бис! Ещё! — заголосил Безруков и, схватив китель мужчины, закружился с ним в танце, и этот плавный, несколько медитативный танец прекрасно гармонировал с тревожной музыкой. Меньшиков хмуро наблюдал за представлением, даже в эти секунды наслаждаясь видом Сергея. Когда мелодия стихла, Безруков бережно повесил китель на спинку стула, после чего медленно подошёл к Олегу, странно улыбаясь. Запустив пятерню в его чёрные волосы, он прошептал: — Будь проклят тот день, когда я впервые тебя увидел. Точнее… ты — меня. Сердце сжалось от боли, но Меньшиков улыбнулся. Взяв вторую руку Сергея, он начал покрывать нежными поцелуями его пальцы и ладонь. Безруков оскалился, наблюдая за этим. — Ты сумасшедший… Ты знаешь это? — прошептал он. Олег ещё раз поцеловал ладонь мужа, затем сжал его бёдра и усадил себе на колени. Сергей скривился и обнял его за плечи одной рукой, снова заливаясь шальным хохотом. Глаза блестели, от тела исходил жар… Брюнет не понимал, что творится с Серёжей. Это поднимало в его душе новую волну ревности. К кому? К чему? Ко всем. Ко всему. — Перестань это делать! — вспыхнул он, рассматривая оголившуюся шею. Но Сергей смеялся… И смеялся… "Любовь — это борьба. И главная опасность — желание отдать себя целиком. Кто сделает это первым — тот проиграл. Нужно сжать зубы и быть жестоким — тогда победишь". Олег не помнил, где прочитал эту фразу, но именно она всплыла в эти мгновения в его голове. Мужчина сжал шею Сергея, отнимая воздух и убивая смех. Он с наслаждением придушил Серёжу, наблюдая за тем, как краснеет его лицо. Тот так и сидел, глядя в потолок, тихо хрипя и не пытаясь вырваться. Меньшиков медленно убрал руку и начал касаться губами следов от своих пальцев. Олег чувствовал биение его пульса, страсть его мятущейся души, вдыхал знакомый аромат его кожи и думал, что Серёжа - это жизнь... — Так лучше… — прошептал он. В дверях появился Иван и смущённо кашлянул. — Сегодня днём принесли посылку, в коробке… На кухне… Я не вскрывал… Меньшиков нехотя отпустил мужа, позволяя тому встать. Он сходил на кухню и проверил посылку, а когда вернулся в гостиную, Сергея уже не было. Ни в комнате, ни в квартире. Это были одни из самых страшных минут в жизни мужчины. Он бегал по ближайшим улицам и дворам, ища Серёжу. Отпускать его на улицу в его нынешнем состоянии — почти самоубийство. Меньшиков, раскрасневшийся от бега, лохматый, в расстёгнутом чёрном пальто ворвался в квартиру, намереваясь поставить на ноги всю Москву. И оторопел, увидев Сергея. Тот явно недавно вернулся. Он сидел на корточках в расстёгнутом синем пальто, упираясь локтями в колени и обхватив пальцами левой руки запястье правой. По его щекам текли слёзы. Иван топтался неподалёку, не зная, что делать. — Ты где был?! — подойдя к Серёже, Олег схватил его за плечи и дёрнул вверх, заставляя встать. — Гулял… — сквозь слёзы ответил тот. — А я тебе разрешал?! — прошипел Меньшиков и грубо сжал подбородок поэта. — Он такой одинокий… забившийся… на морозе… никому не нужный… — Сергей закрыл лицо холодными красными руками и зарыдал навзрыд. — Кто? — Олег отпустил поэта, непонимающе наблюдая за происходящим. — Голубь. Сидит там, на снегу, поджался, нахохлился, смотрит затравленно, понимает, что остался умирать… Уже даже не взлетает! — махнув рукой в сторону двери, выкрикнул Сергей и широким шагом вошёл в гостиную. Меньшиков и Иван ринулись за ним. — Ненавижу сумерки. Бездомные собаки… Одинокие старики… Ты замечал, как их много, особенно в сумерки? И такая безысходность берёт… — с болью говорил он, шагая от окна к шкафу и обратно, и продолжая плакать. — Если пропустить через себя всю эту боль и отчаяние… то можно умереть от боли! Ненавижу сумерки… — Корвалол… или валерьянку, — прошептал Олег. Иван поспешил на кухню. Меньшиков медленно подошёл к Сергею, ему было тяжело видеть любимого таким, и его слова что-то затрагивали в душе. Крепко обняв Безрукова, он замер, не обращая внимания, что тот тут же попытался оттолкнуть мужа и выпутаться из объятий. Меньшиков держал его до тех пор, пока Сергей не перестал трепыхаться и колотить его по спине. Потом Олег усадил зарёванного и размякшего Серёжу на стул и заставил его выпить воду с корвалолом, которые смешал Иван. Сергей выпил и откинулся на спинку. Он уже не орал, но беззвучно ревел и был безутешен. — Ненавижу сумерки… — пробормотал поэт сквозь слёзы. Бывают у окрылённых людей особые эпизоды жизни, когда минуты, а то и часы исчезают, стираются из памяти. Тогда полчаса может показаться вечностью. Понятие времени пропадает, и тут не действенны никакие законы физики. Циникам не понять. Как часто такое случалось с Сергеем? Он не помнил. Поэт выбежал из квартиры, пока Меньшиков был занят, на ходу натянул пальто, и только оказавшись на улице, понял, как же холодно, как зябко. Он побрёл куда-то, не разбирая дороги. И нельзя было задаться вопросом: «Что со мной?». Нельзя, потому что Сергей был не в состоянии это сделать. Осенью тридцать второго года, после одной из очередных богемных пирушек, Сергей со своим добрым другом Евгением Масловым поехали на киностудию «Мосфильм». Это было бессмысленное и спонтанное желание. Серёжа не имел пристрастия к алкоголю, хоть иногда и мог позволить себе «нажраться», и в тот вечер произошло это «иногда». Они крепко выпили и побрели по холодной октябрьской Москве, перекидываясь строчками из стихотворений. Ветер теребил жёлтую листву на деревьях, и Безруков тогда сказал, что если очень постараться, то можно представить, что это вовсе не листья, а ирисы. А небо не дымчатое, не хмурое, а… лазурное! Эта игра так увлекла друзей, что они совсем забыли, где находятся и куда держат путь. Первым вернулся в реальность Маслов. Он хлопнул ладонями перед лицом поэта и крикнул: «Очнись! Мы в Москве! Нет тут никаких ирисов, эй!». Сергей замолчал, быстро-быстро заморгал и забавно завертел головой. Убедившись, что это и впрямь простуженная октябрьская столица, он вдруг залился смехом и встал коленями в лужу. Маслов никогда не видел Безрукова в таком состоянии. Он взволнованно озирался и пытался поднять Сергея, но тот продолжал мокнуть в луже и смеяться сквозь слёзы. Наутро Серёжа уже не помнил этого странного эпизода, поэтому никак не смог прокомментировать услышанное о себе. Сергей вёл дневник с шестнадцати лет. С одной стороны, это было его личное задокументированное видение реальности, с другой — те самые «загадочные эпизоды» не оставались в памяти поэта, как следствие, много интересного и странного ютилось «за кадром», и впоследствии, перечитывая дневник, Безруков не видел о них ни строчки. Страх, который овладел Сергеем, когда он выбежал на улицу, был не осознанным страхом, когда человек боится чего-то конкретного. Это был звериный страх, острый и панический, который возникает в недрах души, а потом выплёскивается наружу безумным фонтаном. Это страх, при котором вздрагиваешь при виде собственной тени. И нет ему никаких очевидных предпосылок. Олег просидел возле уснувшего Безрукова почти всю ночь, ближе к утру организм не выдержал, и мужчина вырубился. Проснувшись, он не увидел супруга рядом, и сердце бешено забилось в груди. Во рту стоял железный привкус, когда Меньшиков заметался по квартире. Найдя супруга в кабинете, он облегчённо выдохнул. Сергей сидел на полу, рядом лежала какая-то книга. Поэт делал вид, что курит, и сигарету ему заменял карандаш. Под лихорадочно блестящими глазами пестрели синяки, на губах мелькнула ухмылка. — Хотел погадать по книге… — сказал он. — Взял сборник Куприна, открыл наугад. Послушай, что мне выпало: «Подумайте, что мне нужно было делать? Убежать в другой город? Всё равно сердце было всегда около Вас, у Ваших ног, каждое мгновение дня заполнено Вами, мыслью о Вас, мечтами о Вас…». Я попробовал второй раз и вот, что мне подкинула судьба: «Мимо неё прошла большая любовь, которая повторяется только один раз в тысячу лет». Олег, тяжело дыша, наблюдал за супругом. Внутри что-то переклинило, он подлетел к Сергею, навалился на него и, прижав спиной к полу, стал отчаянно, по-звериному целовать его лицо, шею, тыкаться губами в губы, с такой болью и страстью, что казалось, хотел стать с Безруковым одним целым. Серёжа издавал странные звуки, вцепившись пальцами в волосы и плечо Меньшикова. Когда дышать стало нечем, Олег оторвался от предмета обожания и заглянул в его глаза, упираясь на выпрямленную руку. — Если мне нельзя выходить, могу я пригласить гостей? — губы Сергея дрогнули в ухмылке. Он откровенно упивался своей властью над Меньшиковым. Он был мягким, горячим и чуть щурился, рвано дыша. — Да… — прошептал тот. Мужчина ещё раз коснулся губами губ Серёжи, подрагивая от такой близости и думая: «Ну и смейся, я люблю тебя таким. Любым люблю».